— Дядя Петя, наш Васька влюбился! Дай ему букет вне очереди!
«Зерноклев» заколыхался. Смешлив, вроде меня! Посмеявшись, отвечает:
— Дадим букет. Специальные кусты высадим! Берите лопаты, копайте ямы — посадим для вас кусты особо. Влюбляйтесь на здоровье!
Понравился он мне. Неказиста лошадка, да бежь хороша!
Углядит в каждом человеке доброе зерно и ухватит.
Ребятишки убежали, а воробей-зерноклев аж ногами притопывает — доволен. Потоптался, покружился. И вдруг встал посередь своей орбиты как вкопанный: голову набок, круглый глаз нацелил. На кого опять, думаю? Батюшки! Никак, на меня?!
И верно… Прямиком ко мне. За какое место, думаю, он меня уклюнет?
А он ко мне без лукавого подхода, спроста, по-человечески:
— Я сам дед, сам внуками не обижен, но уж ваша Васена…
Разговариваем мы, как бабка с дедом.
— Закупили мы детскую мебель — в зеленый уголок для дошкольников. Надо привезти, да боюсь, шофер не углядит, чтоб аккуратно погрузили. Может, вы с ним подъедете?
И чего-то вдруг сильно захотелось мне приложить к этому делу свою руку!
Я тесто собиралась ставить, да и на него махнула рукой:
— Прощай, квашня, я гулять пошла!..
Оглянуться не успела, как сижу в кабине.
Тут только и спросила у шофера про «зерноклева».
— Кто таков?
Оказался — управдом.
Соседний сад день ото дня пышней, а наш пустырь день ото дня пыльней!
Однажды глядим мы с Васеной — свалены возле нашего дома саженцы. Деревца слабенькие — три тычка в три листка, а возле них целое стадо коз. И щиплют и щиплют, стригут челюстями, что автоматы!
Две дворничихи испрохвала копают ямы, а на коз не обращают внимания.
Я к старшей.
— Катерина, — говорю. — Ведь общипают козы ваши саженцы еще и до посадки.
— А не все одно, до посадки либо после? У нас третий год так. Саженцы привезут — загородок нету. Саженцев не станет — загородки привезут. За зиму загородки растащат, а с весны опять саженцы привозят — и пошло все сначала.
Отогнали мы с Васеной коз, кинулись в контору.
Наш управдом не чета соседнему — оборвал меня на полуслове:
— Погоди, старуха. Я думаю…
Сидит и смотрит в бумагу. Головища тяжеленная, лицо будто из кирпича, красно, недвижимо. Уставился в бумагу в одно место и глазами не водит. Один носище, что насос, трудится: «Пф… пх… пф… пх…» Гляжу на него, думаю: «Хоть помигай! Покажи, что жив человек».
Ждала-ждала, не вытерпела.
— У вас, — говорю, — все саженцы козы сжуют.
Не враз приподнял голову — этакий нос-насос не скоро и поворотишь. Глядел, глядел, наконец выговорил:
— …Ты что? В дворники наниматься?
— Нет. Не в дворники. Я говорю, около саженцев цельное козье стадо!
— А если не в дворники, то чего пришла?
Тьфу ты, думаю, мозговина у тебя с котел, а в ней чистый вакуум! Не знают в институте Курчатова — эка ценность пропадает!
В третий раз ему объясняю:
— Козы деревца сгложут. Ни забора, ни изгороди.
— Да ты откудова взялась такая?
— Приезжая я.
— А приезжая, так с чего по дворам шатаешься? Ступай, старуха, ступай со двора подале.
Тут Васенка встала на защиту:
— Зачем вы нас гоните? Мы живем в десятой квартире у дяди Герасима Тимофеевича.
Он разом и пыхтеть перестал.
— У Герасима Тимофеевича? У генерала? У депутата?! У лауреата? Вы?!
— Мы.
Встал он, рот нараспашку, язык на плечо. Потом заюлил, затормошился. Голос откуда ни возьмись появился бархатный.
— Так вы его мамаша? Какая приятность для всего дома! Что же вы сразу не сказались? От посторонних мы обязаны охранять! Выполняем долг.
И хребет у него заиграл, и нос-насос полегчал, и улыбка расплылась от уха до уха.
Гляди, какой «изотоп» на глазах образовался!
Слова так и выпевает:
— Что касается саженцев, то ограды не подвезли. Вот запрос на изгороди, вот ответ… — И тычет мне в глаза бумажки. — А район у нас пока неблагополучный в отношении коз: кругом выселки.
А из окошка видно — дом 40а с густой зарослью. Я ему показываю.
— Как же там пышнота выросла?
— Там, так сказать, частный сектор.
— Частный сектор, по-твоему, против коз выстоит, а общественный нет?
Молчит. Пыхтеть опять завелся.
— Договорился, батюшка, дальше некуда. А как же тогда в доме «В», где фонтан?
Еще пуще покраснел, весь натужился — гляди, лопнет с досады.
— Там управдом работает преступными методами! Не по той статье расходует фонды. Связался со спекулянтами.
— Непохоже…
Не захотелось мне с ним дальше разговаривать.
Пособили мы с Васенкой посадить саженцы, и взялась у нас новая забота — охранять и выхаживать. Хоть и три тычка в три листка, а жалко!
С утра коз угоняют на поле, а к вечеру они возвращаются, тут и начинается козья атака!
Сидим с Васенкой в полном вооружении — в руках и палки и хворостины. Дожидаемся натиска.
Вечера ясные.
По соседству цветут сады, люди смеются, бегают домовые спортсмены, а мы вдвоем посередь пустыря под тычками. Ветер пыль гонит. В соседнем саду за купинами его и не слышно. А тут сверху небо, снизу земля, с боков ничего нет, оно и продувает. Саженцы гнет до земли. До того эти саженцы жалостны, что от них пустырь еще злее.
Васенка глядит вокруг и спрашивает тоненьким своим голоском:
— Бабушка! Земля одинакова, небо одинаково, облака одинаковы, почему три двора разные?
— В доме, где удавы, весь сад разделили, и каждый сказал «мое». «Мое» — слово звериное! Этому слову мильон лет! Силу оно набрало великую. Видела, какие цветы они повырастали? По отдельности есть на что поглядеть, а как все вместе охватишь — жить-то по-людски и негде. Так или не так?
Васенка со мной соглашается:
— Так, бабушка.
— Во втором доме «мое» отрубили. Сказали: «наше»! Это слово справедливое, человечье. Тут без души нельзя! Тут надо вместе: и точный расчет, и душевный размах. И большой ум нужен, чтоб определить средь «общего» справедливое место каждому! Люди в том доме живут с умом, и верховодит там душа-человек. К каждому приглядывается: где, мол, в тебе золотое зерно? Зерно по зерну — ворох! Цветок по цветку — сад! Вот и растят сад, где все для человеческой жизни. Или я не так говорю?
Она опять соглашается:
— Так, бабушка.
— А в третьем доме «мое» отрубили, а «нашего» растить не умеют… Ни звериного «мое», ни человечьего «наше». Пустота! От пустоты пустырь и родится! Вот и вырос тут пустырь-пустырище. И дует на нем ветер-ветрище. И летит над ним пыль-пылища…
Дворничиха Катерина, убравшись, садилась на скамейку плесть кружева.
Подсела я к ней.
Женщина она немолодая, аккуратная, седая коса на голове венцом. Сама солидная, а руки худые, быстрые. Кружева из-под них так и льются.
Сидим мы с ней, а перед нами три тычка в три листка пригибаются. Тоненькие прутики вздрагивают, прижухлые листья дрожат мелкой дрожью. Тревожно, потужно, а все живут! Все не гола, заскорузла земля. Еще сад не сад, да уже и пустырь не пустырь.
Катерина шепотом считает петли: «Раз, два, три, четыре, пять…» По двенадцать отсчитывает. Я ее спрашиваю:
— Разрастутся тычки или посохнут?
— Посохнут… — И опять шепчет: — Раз, два, три, четыре. У нас все сохнет.
— Как же все?! Соседний сад под носом! Или ты слепая?
— Бывает людям счастье… — говорит так, будто сад не рядом, а за тридевять чужедальних земель, — у них дворникам и мести нечего — одни газоны. А у нас метешь-метешь… пыль на зубах хрустит. Мне ни в чем счастья нету!
— А ты как счастье понимаешь? Растопырил пальцы — глядь, счастье увязло! Разинул рот — а оно и туда!
— А что я могу? Жильцы прищурившись ходят. А управдом у нас такой — на что ни зинет, то и сгинет!
— Пошла бы да и сказала кому следует про него.
— С работы сгонит да выселит. Где еще я найду в таком доме да такую комнату, как моя?
— Из-за комнаты молчишь?
— Из-за разума. Не только молчу, а еще и нахваливаю его при необходимости! Раз, два, три, четыре… — Лица равнодушное, а пальцы движутся быстро да мелко, и ползет из-под них кружево рыбьей чешуей. — Что ты меня разглядываешь? Одна я, что ли? Я из-за своей комнаты щурюсь да молчу о мелких надворных беспорядках… А бывало, начальники и не на то щурились и не о том молчали из-за чинов да из-за тысяч. Все мы по пояс люди! Все по правде тужим, по кривде живем.
— Не все! — кричу ей. — Не все! Слепы твои очи.
— Значит, не все дошли до ума. Я тоже глупа была. Мужа слушала. Все за правду ратовал. Помер… Раз два, три, четыре. Сварливы да драчливы веку не доживают. Вздумаю о нем — другу-недругу закажу молчи да щурься. Не тужи по правде, обживайся с кривдой!
Кружевную нанизь не перебивает, равнодушно ведет обыденную беседу.
Вот она, та застарелая корнееда, которой обернулся прошлый обман, которая и Ваню подточила. И в коммунизм с ней не войдешь, и залечишь ее, землю не перекопав, не залечишь…
— Сидишь ты на пустыре, — говорю, — а внутри у тебя того пуще пустырь. Хоть три тычка, в три листка шевелятся?
— Отшевелились… И эти, что во дворе, скоро отшевелятся. И соседнему саду посохнуть не миновать. Наш управдом соседнего донял… Пошел будто для обученья опыта. Выглядел, высмотрел, нашел зацепку. Вон он топает.
Вышел он из-за угла и встал. Стоит, пыхтит — не помрет, так родит. Увидел меня и сразу обернулся «изотопом». Лицо улыбчиво, голова поклончива, руки подносчивы.
— Отдохнуть вышли, Василиса Власьевна?
Катерина говорит ему:
— Поздравить вас не пора ли? Разрастается ваша вотчина — будете принимать соседнее хозяйство?
— Нет, нет, не стремлюсь! Начальство настаивает, а я не хочу! Отказываюсь! Там безобразий много… Документы оформляют незаконно. Рассаду закупили у спекулянтов. Я в это дело вник и разоблачил!
Удалось червяку на веку зелен лист подъесть…
Он поплыл дальше, гордо нос кверху, а Катерина свою чешую нижет:
— Раз, два, три, четыре… Слопает он соседа вместе с его садом. У нею наверху рука.
У меня от досады голос дребезжит:
— Летит жук, жужжит: «Убью, убью». Гусак длинношеий от страха затрясся: «Го-го-го, кого?!» Баран рогатый от испуга замекал: «Мм-ме-ме-меня?!» А курочка рябенька подошла да и клюнула. И нету жука!