Захарка ему в рот глядит, ждет промежутка, ногами сучит от нетерпения — тоже желает участвовать в культурной беседе.

Известно, безногому плясать лестно, безмозглому — умничать!

— Шлушайте-пошлушайте! Мы жапланировали урожаи… Мы жапланировали удой…

Кожу на лбу стянет, глазки заведет: глядите, мол, какой я шибко умный! Какой шибко серьезный!

Я понимаю: стараются они не ради меня, ради Геры-депутата.

Слушала, слушала, отвернулась от них и говорю Ване в упор:

— Что-то у твоих соратников, Иван, слов больно много. А правда не речиста! На нее, на правду, два слова: либо да, либо нет. — Пригвоздила зрачки зрачками да и пытаю: — Хуже ли, лучше ли в колхозе год от году? Ответь ты мне сам, Ваня!

— Трудности роста, а линия на крутом подъеме.

Смотрит твердо.

А глаза подвернул тонкий синчик — первый ледок в редкостав…

Блеснул колко, игольчато…

Тряхнул Ваня кудрями с проседью. Налил в стакан воды, поднял, поглядел сквозь нее на свет, будто запросило нутро не воды — хмельного. Засмеялся прежним своим заливчатым смехом. А зубы у него белым-белы, белее, чем в молодости.

Отсмеялся, стиснул белые, плотной изгородью зубы. Поднес стаканчик к губам, подержал:

— Сторонись, душа… Оболью… — глуховато сказал, нутром.

Поглядела я на него:

— Бережешь душу-то? Для чего ж ты ее, береженую, в сторону угоняешь?

Буслай не допустил Ваню до ответа, сунул ему бумаги, а тем двоим подал безмолвно команду. Антон по команде записклявил бабьим голосом:

— Оно, конечно, ошибки у нас есть! Но, однако… Достижений не в пример больше. Возьмем хотя бы животноводство…

И писклявит, и сам себя слушает, и сам собой упивается!

Слова сыплет с запасом на обе стороны — запаслив да опаслив два века живут. Говорит, как докладчик, — все глаже, все тоньше да все громче.

Или оттого и верещат и гремячат его слова, что и Ваня и Буслай затихли намертво?

Разобрала меня злая досада: хоть хлестнуть, хоть рубануть, да пробиться к Ваниной береженой душе!

Захарка глаза заводит, умничает:

— У наш бык-проижводитель… У наш доярки-ударницы… Под руководштвом Ивана Петровича перевыполняем план по молоку… Перевыполняем также по мяшу…

А я от злости взрывным голосом спрашиваю:

— Слыхивала я про дивный случай: одну корову пополам делили: зад доили, перед во щах варили!

Тут Буслай в первый раз глянул на меня. Странно глянул. Темные зрачки и жгут и приласкивают: пойди, мол, ко мне в ступу, я тебя пестом поглажу!

Антон запищал, заверещал, заторопился:

— Конечно, были всякие трудности! Но, однако!.. Глядеть надо вперед, а не назад. В настоящее время кадры мы подобрали…

А Захарка подхватил:

— У наш кругом кадры! У наш на каждом учаштке руководящий кадр!

Я уж обрываю, как обрубаю:

— Бывает, разведут по десять указчиков на одного работника. Указчику рубль, работнику гривна. То-то, Иван Петрович, видно, прибыль для хозяйства?! — Ваня молчит, а я добиваюсь своего: — Работал когда-то агрономом Афанасьев, один за дюжину ваших специалистов.

Сам Буслай подал потужный голос:

— Не нашей обоймы…

Антон объясняет:

— Оно, конечно, это агроном опытный, однако чуждый и бесперспективный. А Иван Петрович лучше всех видит перспективу коммунизма.

В глаза нахваливает, а Ваня слушает и хоть бы поморщился! Лицо недвижимо: не то дремотно, не то дурманно.

Антон начинает — Захарка подхватывает. Дым с чадом сошелся!

— Иван Петрович вшем головам — голова! Второго такого, как Иван Петрович, во вшей облашти нет! Таких, как Иван Петрович, днем ш огнем поишкать!

Кадит и кадит! Слушала я, слушала, да и говорю:

— Ох, дымно кадишь… Святых зачадишь!..

Сказала я эти слова. Глянула на Ваню. И тут только сама поняла — да ведь уже зачадили!

И пугаюсь, и сама себя успокаиваю: чад поразогнать можно!

Буслай тем временем перевел разговор на побитую озимь:

— Ее скосить… Кукурузу посеять… Громыхнут все газеты…

Ваня колеблется — озимку еще можно выходить, а для кукурузы и земля не подготовлена, и сроки давно минули, и семян нету.

Буслай внушает:

— Срок наверстаем… Семена добудем… Под твоим руководством…

Антон видит и Ванины сомнения, и Буслаев напор. Он и вьется ужом, и топорщится ежом:

— Оно, конечно, и сроки поздноваты, и семян маловато! Но, однако… При твоем авторитете, Иван Петрович…

А Захарка расходился ото всей души:

— Да ты, Иван Петрович, вшемогущ! Да колхожники, Иван Петрович, по одному твоему жнаку — куда хотишь!

И кадит и кадит эта троица! Да как спелись!

У Буслая, у хапуги, у запевалы, захребетная своекорыстная цель.

Захарка по непробудной своей глупости старается изо всей души. Это дурак самородковый, прирожденный!

А у Антона и ум есть, да на уме одно: где блины, там и мы; где оладьи, там и ладно! Чтоб ненароком не промахнуться, сыплет хоть и с писком, да на две стороны: «Оно, конечно» да «Но, однако».

И до того эта троица кадит, что мне слушать мерзко.

Иван и тот иной раз губы скривит… А слушать все же слушает.

Видно, и претит, а в горло летит!

Приучили.

Пока они говорили, а я думала, прибежал парнишка, сказал, что приехало начальство, остановилось в соседнем селе машину чинить.

В других колхозах начальство не диво, а до нашего Загорного через боры до мшары нелегко добраться и по летнему сухменью, а весной да осенью вовсе не доедешь.

Не обрадовался Ваня событию. Пожелтел — половый стал. Буслай и тот зашебаршился, говорит поспешно Ване под руку:

— Убрать озимь-то до утра… Придет начальство, а на скотном зеленый корм… Стойловое содержание… Прямо по инструкции…

И открыли они все трое перепальный огонь по Ване.

А он впопыхах накидывает плащ, в рукава не попадает, карандаш роняет, бумажки сеет на ходу.

Уж он на пороге, а Буслай на него нажимает:

— Так двинем, Иван Петрович?

Остановился Ваня в дверях. Серые, как приглубая вода, глаза его озираются, взгляд так и бьется о стены!

Заметалась, закружилась зачаженная душа.

Повернулся он крутенько, чтоб ответить Буслаю и…

Прозвучал тут один непонятный звук…

То ли от крутого поворота одежа на Ване треснула… То ли крякнул он неловко… То ли половица так неудачно скрипнула…

Только очень уж похоже на ту стрельбу, что случается невзначай при кишечной болезни в укромном месте.

Я от конфуза приросла к полу. Ванино лицо все краской занялось, закашлялся он от стыда да скорее за дверь.

А как закрылась за ним дверь, Буслай строго всех оглядел:

— Слыхали?.. Слыхали, спрашиваю?! Иван Петрович сказал «да»!

Антон на минуту и рот разинул, да тут же спохватился.

— Мудрое решение! Верное решение! Сразу трех зайцев убьем: и зеленая подкормка, и царица полей, и по два урожая с одного поля!

И тут вдруг заволновался Захарка.

— Шлушайте-пошлушайте! — И ножками засучил пуще прежнего. — А не ошлышались ли мы? А не впали ли в ошибку? А не промолвил ли Иван Петрович шлово «нет»?! Буквы «а» мне не шлышалось! Буква «е» мне будто яшней прозвучала?!

Еще и буквы пошел обсуждать…

Буслай и слушать не стал, поднялся во всю свою круглоспинную свиную стать и дал приспешникам знак: «Сарынь на кичку!»

Я взмолилась:

— Да побойтесь вы совести! Ведь то не ум помыслил, не язык вымолвил! Ведь… заднее место оговорилось… да и то невзначай!

Глянул Буслай на меня, будто семерых живьем съел, осьмым поперхнулся. Я все твержу:

— Каждому чиху молиться — вожака изнетить! Дом свести на отхожее место!

А уж их и нету.

Звезды переплывают от окошка к окошку, ночь течет надо мной.

Баба с печи летит, сто дум передумает, а сколько их за ночь переберешь?

Уразумела дневным разумом то, чем Васька-заброда властвует: колхоз он берет Ваниным возвеличенным авторитетом, а самого Ваню кадилом — лестью.

Ване только и услышать правду да совет от своих же колхозников, а меж ними и Ваней встала эта сбитая троица: коренной хапуга, трус-блиноед да самородковый дурак.

Но ни дневным, ни ночным разумом я понять не могу: откуда взялась в лести пагубная сила?!

Хвала-похвала сто веков жила, многим вредила, да народ не губила.

Хозяйничали когда-то в Загорном кулаки. И они кадильщиков слушали, а не заслушивались!

Да ведь тогда заслушиваться рубль не давал! В ту пору придремли под байку — хлестанут рублем. Проглотнут живьем.

У нас рублем не хлещут, живьем не глотают…

Или без хлыста не привыкла еще человечья душа?!

Худо стало мне от одной этой мысли. Отогнала я ее, а на ее место новая набежала.

Не рубль умом у нас властвует, а ум рублем. Каким же должен он сделаться, всевластный ум человечий?! Без чадинки, без пылинки, без кривинки!

Теперь лесть не нрав человечий портит — самому социализму точит становой корень!

Ох, грозна в наш век лесть, ох, опасна! Вчера грозна была и завтра будет опасна. Так бы я и засигналила. «Всем!.. Всем!.. Всем!.. Молодым и старым! Заводским и колхозным! Людской разум коммунизм строит! Берегите разум от злой заразы!»

Большое бучало засыпали, тем и злой водокрут убрали, а уж дно вокруг сильно повыбито, и по всем выбоинам свои водокруты. И чем они на вид неприметнее, тем опасней.

Додумавшись до этого, и сама я закрутилась в кровати что есть силы, а за стеной вдруг как гаркнет.

— Ку-ка-ре-ку-у-у!

Батюшки, петухи! В городе отвыкла от них, а тут за стеной курятник.

Первые петухи орут надрывно, солнце еще далеко бродит в черном космосе. Его оттуда вызволять надо, а попробуй-ка докричись!

Вот первые петухи и рвут жилы. Шеи вытянув, грудь раздув, лапами вцепившись в насест, абы с крику самим не перевернуться, орут солнцу позывные:

— Ку-ка-ре-ку-у-у! Мы с землей ту-ут! Не заплутайся в посторонних галактиках! Держись моего кукареку-локатора!

Хрипнут трудяги, срываются с голоса.

Первые петухи отголосили, а я все думаю. Для всех она, лесть, опасна… Да ведь Ваня-то… Ваня… ото всех на отличку!

Ваня, Ваня, моей души родич, моего времени сын, как у тебя в душе век отпластовался?!

Вырос на больших народных делах, и нужны они Ване пуще хлеба.