— Дядя Петя, наш Васька влюбился! Дай ему букет вне очереди!

«Зерноклев» заколыхался. Смешлив, вроде меня! Посмеявшись, отвечает:

— Дадим букет. Специальные кусты высадим! Берите лопаты, копайте ямы — посадим для вас кусты особо. Влюбляйтесь на здоровье!

Понравился он мне. Неказиста лошадка, да бежь хороша!

Углядит в каждом человеке доброе зерно и ухватит.

Ребятишки убежали, а воробей-зерноклев аж ногами притопывает — доволен. Потоптался, покружился. И вдруг встал посередь своей орбиты как вкопанный: голову набок, круглый глаз нацелил. На кого опять, думаю? Батюшки! Никак, на меня?!

И верно… Прямиком ко мне. За какое место, думаю, он меня уклюнет?

А он ко мне без лукавого подхода, спроста, по-человечески:

— Я сам дед, сам внуками не обижен, но уж ваша Васена…

Разговариваем мы, как бабка с дедом.

— Закупили мы детскую мебель — в зеленый уголок для дошкольников. Надо привезти, да боюсь, шофер не углядит, чтоб аккуратно погрузили. Может, вы с ним подъедете?

И чего-то вдруг сильно захотелось мне приложить к этому делу свою руку!

Я тесто собиралась ставить, да и на него махнула рукой:

— Прощай, квашня, я гулять пошла!..

Оглянуться не успела, как сижу в кабине.

Тут только и спросила у шофера про «зерноклева».

— Кто таков?

Оказался — управдом.

Соседний сад день ото дня пышней, а наш пустырь день ото дня пыльней!

Однажды глядим мы с Васеной — свалены возле нашего дома саженцы. Деревца слабенькие — три тычка в три листка, а возле них целое стадо коз. И щиплют и щиплют, стригут челюстями, что автоматы!

Две дворничихи испрохвала копают ямы, а на коз не обращают внимания.

Я к старшей.

— Катерина, — говорю. — Ведь общипают козы ваши саженцы еще и до посадки.

— А не все одно, до посадки либо после? У нас третий год так. Саженцы привезут — загородок нету. Саженцев не станет — загородки привезут. За зиму загородки растащат, а с весны опять саженцы привозят — и пошло все сначала.

Отогнали мы с Васеной коз, кинулись в контору.

Наш управдом не чета соседнему — оборвал меня на полуслове:

— Погоди, старуха. Я думаю…

Сидит и смотрит в бумагу. Головища тяжеленная, лицо будто из кирпича, красно, недвижимо. Уставился в бумагу в одно место и глазами не водит. Один носище, что насос, трудится: «Пф… пх… пф… пх…» Гляжу на него, думаю: «Хоть помигай! Покажи, что жив человек».

Ждала-ждала, не вытерпела.

— У вас, — говорю, — все саженцы козы сжуют.

Не враз приподнял голову — этакий нос-насос не скоро и поворотишь. Глядел, глядел, наконец выговорил:

— …Ты что? В дворники наниматься?

— Нет. Не в дворники. Я говорю, около саженцев цельное козье стадо!

— А если не в дворники, то чего пришла?

Тьфу ты, думаю, мозговина у тебя с котел, а в ней чистый вакуум! Не знают в институте Курчатова — эка ценность пропадает!

В третий раз ему объясняю:

— Козы деревца сгложут. Ни забора, ни изгороди.

— Да ты откудова взялась такая?

— Приезжая я.

— А приезжая, так с чего по дворам шатаешься? Ступай, старуха, ступай со двора подале.

Тут Васенка встала на защиту:

— Зачем вы нас гоните? Мы живем в десятой квартире у дяди Герасима Тимофеевича.

Он разом и пыхтеть перестал.

— У Герасима Тимофеевича? У генерала? У депутата?! У лауреата? Вы?!

— Мы.

Встал он, рот нараспашку, язык на плечо. Потом заюлил, затормошился. Голос откуда ни возьмись появился бархатный.

— Так вы его мамаша? Какая приятность для всего дома! Что же вы сразу не сказались? От посторонних мы обязаны охранять! Выполняем долг.

И хребет у него заиграл, и нос-насос полегчал, и улыбка расплылась от уха до уха.

Гляди, какой «изотоп» на глазах образовался!

Слова так и выпевает:

— Что касается саженцев, то ограды не подвезли. Вот запрос на изгороди, вот ответ… — И тычет мне в глаза бумажки. — А район у нас пока неблагополучный в отношении коз: кругом выселки.

А из окошка видно — дом 40а с густой зарослью. Я ему показываю.

— Как же там пышнота выросла?

— Там, так сказать, частный сектор.

— Частный сектор, по-твоему, против коз выстоит, а общественный нет?

Молчит. Пыхтеть опять завелся.

— Договорился, батюшка, дальше некуда. А как же тогда в доме «В», где фонтан?

Еще пуще покраснел, весь натужился — гляди, лопнет с досады.

— Там управдом работает преступными методами! Не по той статье расходует фонды. Связался со спекулянтами.

— Непохоже…

Не захотелось мне с ним дальше разговаривать.

Пособили мы с Васенкой посадить саженцы, и взялась у нас новая забота — охранять и выхаживать. Хоть и три тычка в три листка, а жалко!

С утра коз угоняют на поле, а к вечеру они возвращаются, тут и начинается козья атака!

Сидим с Васенкой в полном вооружении — в руках и палки и хворостины. Дожидаемся натиска.

Вечера ясные.

По соседству цветут сады, люди смеются, бегают домовые спортсмены, а мы вдвоем посередь пустыря под тычками. Ветер пыль гонит. В соседнем саду за купинами его и не слышно. А тут сверху небо, снизу земля, с боков ничего нет, оно и продувает. Саженцы гнет до земли. До того эти саженцы жалостны, что от них пустырь еще злее.

Васенка глядит вокруг и спрашивает тоненьким своим голоском:

— Бабушка! Земля одинакова, небо одинаково, облака одинаковы, почему три двора разные?

— В доме, где удавы, весь сад разделили, и каждый сказал «мое». «Мое» — слово звериное! Этому слову мильон лет! Силу оно набрало великую. Видела, какие цветы они повырастали? По отдельности есть на что поглядеть, а как все вместе охватишь — жить-то по-людски и негде. Так или не так?

Васенка со мной соглашается:

— Так, бабушка.

— Во втором доме «мое» отрубили. Сказали: «наше»! Это слово справедливое, человечье. Тут без души нельзя! Тут надо вместе: и точный расчет, и душевный размах. И большой ум нужен, чтоб определить средь «общего» справедливое место каждому! Люди в том доме живут с умом, и верховодит там душа-человек. К каждому приглядывается: где, мол, в тебе золотое зерно? Зерно по зерну — ворох! Цветок по цветку — сад! Вот и растят сад, где все для человеческой жизни. Или я не так говорю?

Она опять соглашается:

— Так, бабушка.

— А в третьем доме «мое» отрубили, а «нашего» растить не умеют… Ни звериного «мое», ни человечьего «наше». Пустота! От пустоты пустырь и родится! Вот и вырос тут пустырь-пустырище. И дует на нем ветер-ветрище. И летит над ним пыль-пылища…

Дворничиха Катерина, убравшись, садилась на скамейку плесть кружева.

Подсела я к ней.

Женщина она немолодая, аккуратная, седая коса на голове венцом. Сама солидная, а руки худые, быстрые. Кружева из-под них так и льются.

Сидим мы с ней, а перед нами три тычка в три листка пригибаются. Тоненькие прутики вздрагивают, прижухлые листья дрожат мелкой дрожью. Тревожно, потужно, а все живут! Все не гола, заскорузла земля. Еще сад не сад, да уже и пустырь не пустырь.

Катерина шепотом считает петли: «Раз, два, три, четыре, пять…» По двенадцать отсчитывает. Я ее спрашиваю:

— Разрастутся тычки или посохнут?

— Посохнут… — И опять шепчет: — Раз, два, три, четыре. У нас все сохнет.

— Как же все?! Соседний сад под носом! Или ты слепая?

— Бывает людям счастье… — говорит так, будто сад не рядом, а за тридевять чужедальних земель, — у них дворникам и мести нечего — одни газоны. А у нас метешь-метешь… пыль на зубах хрустит. Мне ни в чем счастья нету!

— А ты как счастье понимаешь? Растопырил пальцы — глядь, счастье увязло! Разинул рот — а оно и туда!

— А что я могу? Жильцы прищурившись ходят. А управдом у нас такой — на что ни зинет, то и сгинет!

— Пошла бы да и сказала кому следует про него.

— С работы сгонит да выселит. Где еще я найду в таком доме да такую комнату, как моя?

— Из-за комнаты молчишь?

— Из-за разума. Не только молчу, а еще и нахваливаю его при необходимости! Раз, два, три, четыре… — Лица равнодушное, а пальцы движутся быстро да мелко, и ползет из-под них кружево рыбьей чешуей. — Что ты меня разглядываешь? Одна я, что ли? Я из-за своей комнаты щурюсь да молчу о мелких надворных беспорядках… А бывало, начальники и не на то щурились и не о том молчали из-за чинов да из-за тысяч. Все мы по пояс люди! Все по правде тужим, по кривде живем.

— Не все! — кричу ей. — Не все! Слепы твои очи.

— Значит, не все дошли до ума. Я тоже глупа была. Мужа слушала. Все за правду ратовал. Помер… Раз два, три, четыре. Сварливы да драчливы веку не доживают. Вздумаю о нем — другу-недругу закажу молчи да щурься. Не тужи по правде, обживайся с кривдой!

Кружевную нанизь не перебивает, равнодушно ведет обыденную беседу.

Вот она, та застарелая корнееда, которой обернулся прошлый обман, которая и Ваню подточила. И в коммунизм с ней не войдешь, и залечишь ее, землю не перекопав, не залечишь…

— Сидишь ты на пустыре, — говорю, — а внутри у тебя того пуще пустырь. Хоть три тычка, в три листка шевелятся?

— Отшевелились… И эти, что во дворе, скоро отшевелятся. И соседнему саду посохнуть не миновать. Наш управдом соседнего донял… Пошел будто для обученья опыта. Выглядел, высмотрел, нашел зацепку. Вон он топает.

Вышел он из-за угла и встал. Стоит, пыхтит — не помрет, так родит. Увидел меня и сразу обернулся «изотопом». Лицо улыбчиво, голова поклончива, руки подносчивы.

— Отдохнуть вышли, Василиса Власьевна?

Катерина говорит ему:

— Поздравить вас не пора ли? Разрастается ваша вотчина — будете принимать соседнее хозяйство?

— Нет, нет, не стремлюсь! Начальство настаивает, а я не хочу! Отказываюсь! Там безобразий много… Документы оформляют незаконно. Рассаду закупили у спекулянтов. Я в это дело вник и разоблачил!

Удалось червяку на веку зелен лист подъесть…

Он поплыл дальше, гордо нос кверху, а Катерина свою чешую нижет:

— Раз, два, три, четыре… Слопает он соседа вместе с его садом. У нею наверху рука.

У меня от досады голос дребезжит:

— Летит жук, жужжит: «Убью, убью». Гусак длинношеий от страха затрясся: «Го-го-го, кого?!» Баран рогатый от испуга замекал: «Мм-ме-ме-меня?!» А курочка рябенька подошла да и клюнула. И нету жука!