Катерина подняла глаза, а они на обветренном лице белесые, пустые, как слепые:

— Ты сама-то хоть веришь в этакие чудеса? Или только другим рассказываешь?

— По мне, не верить — жизни лишиться!

— Значит, веришь под страхом смерти? Сама себя приговорила: «Либо верь, либо помирай!»

— Нет, не от смерти вера… От самой жизни!.. Век доживаю — все видела. И неправду, и обиду, и смерть, и войну. И самое великое горе знаю: любимую дочь видела хуже чем мертвой — изувеченной… Через все прошла… А вот оглянусь: еще бы мне десять таких жизней!.. Дорого мне видеть воочию, как добро над худом берет верх! И нет дороже, как способствовать этому «своею собственной»!

— Не бывает этого ничего. Слушать тебя скучно.

— Да как же не бывает? Вот она я. Может, и меня тоже нету?

Губы ужала Катерина, подобрала чешую и уползла, уволокла свою корнееду.

Кликнула я Васену, и отправились мы домой.

Я еще с порога поторопилась сказать:

— Управдома изводят!

Да на том и осеклась: у нас в доме «журнальный день»!

По десятым числам приносят Гере из института новые технические журналы, наши и заграничные, и вся семья зарывается в них по уши — слышать-видеть перестают.

Гера сидит в углу на диване, рассматривает чертежи в журнале, щурит один глаз и шепчет про себя: «Кэ-пэ-дэ… коэффициент… тянущая сила…»

«Гибриды» улеглись на стол животами и жужжат. Ляля помогает им переводить с английского.

Нам с Васенкой тоже охота приютиться в семейном сборище. Топчемся, топчемся — на нас никто не глядит.

Я улучила минуту, когда жужжанье поутихло, и опять говорю:

— Гера! Ты меня слышишь? Управдома изводят.

Он взглянул на меня очумелыми от своих «Кэ-пэ-дэ» зрачками:

— Управдом? Какой управдом? При чем я?

— Так ведь ты депутат! А управдом соседний.

— Соседний не по моему округу…

И опять нос в книгу.

— Может, и коммунизм, — говорю, — не по твоему округу?

Гера меня и не услышал. А Витька укорил:

— Экая ты у нас, бабка, некондиционная! «Коммунизм, коммунизм»! Увела бы внучку в свою комнату да рассказала бы ей: «Жил-был у бабушки серенький козлик…»

Ушли мы с Васеной в свою комнату. Васена спрашивает:

— А почему ты «некондиционная бабка»? А это про какого козлика сказка? Про «моего» козлика или про «нашего»?

— Козлики больше ходят индивидуальные. Овечек, тех обобществляют.

— А почему нельзя, чтоб и козлики были тоже «наши»? — Посмотрела в окно и вздохнула: — Объясняла ты мне про «мое» и про «наше», а я все равно не понимаю. Почему козликов нельзя? И почему все дворы нельзя? Вот три дома одинаковые, земля под ними одинаковая, небо над ними одинаковое, а дворы разные? Разве нельзя, чтобы у нас везде было «наше»?

— Пустырь, — говорю, — сам разрастается, а сад растить надо. Так и «мое» да «наше»! «Мое» само растет, а «наше» надо вкоренять да взращивать. А прежде того почву под него подвести — интерес, справедливую выгоду! Без этого не вкоренишь, сколько ни бейся! Для начала надо к «нашему» примешивать и малость «моего».

— Как его примешивать?

— Видела, ходит по соседству управдом, зерноклев-воробей? В каждом человеке высмотрит золотое зерно да найдет подходящую для того зерна почву! С чего я, квашню побросав, в один миг сорвалась ехать за мебелью? Об тебе думала! Не было б тебя, я б тоже поехала, да была бы во мне та шустрость? Врать не хочу! Небось бы сперва тесто вымесила, пироги б спекла! Зерноклев интерес-выгоду переплетает с душевным интересом! Чуток «моего» подбавляет к «нашему», умно подбавляет, не нарушая справедливости, обдумчиво, постепенно.

— А мне хочется сразу.

— То-то и беда, что не одной тебе этого хочется. Небось тебе хотелось взять скрипку да с первого дня разыгрывать не упражнения, а концерты? А что б тогда было?.. Ни скрипки, ни музыки!.. Кругом пустырь…

…К полночи оторвался Гера от своих журналов, нацелился спать. Пошла я к нему.

— С утра ты уйдешь, а дело насчет управдома неотложное.

Он махнул рукой:

— Узнаю свою старую… Приехала… Я слыхал, он незаконно действовал.

— Разберись, кто слух пустил! Наш управдом заложился за соседним, что собака за зайцем.

— А зачем ему «закладываться»?

— Тьма света не любит, худой хорошего не терпит, бесталанный таланного изводит! У нашего три тычка по три листка, а у соседнего целый сад! Этот сад нашему облыжнику каждый день глаза колет. Как же ему жить без наговора?

Гера устал за день и от «кэ-пэ-дэ» очумел, зевает с присвистом:

— У-ы-ых! Да зачем… — И опять зевает: — У-ы-их!.. Зачем ему наговоры?

— Да ведь если б по соседству такие же тычки, уж как бы ему хорошо! Тогда он не стал бы клепать! Он бы еще эти тычки сдогадался хвалить, что есть силы! Нынче, мол, я соседские тычки возвеличу, а завтра и мои три тычка в три листка войдут в славу!

Ляля подоспела, и пошли мы в два голоса.

Ляля говорит:

— Человека видно по делам. Посмотри на соседний сад.

Я подхватываю:

— Не верь ты чужим речам, верь своим очам! Ведь тебе только в окно глянуть!

Вмешался Герасим, и вскоре всем на радость пришло указание — поставить «зерноклева» управдомом над обоими домами.

Вот оно, и чудо, на пороге, много ли для него и надо?

Разумных людей добрую волю да открытый взгляд…

Васенке двух лет не хватало до приемного возраста, но сам профессор обещал просить, чтоб приняли ее в музыкальную школу до срока, как редкий талант.

Уехали мы к себе, а в августе возвращаемся. Подходим к дому.

Пустырь пустырем, тычки и те зачахли… Смотрим на соседний двор — что такое? Клумбы потоптаны, а сирень пообломана. Вместо пышных кустов те же три тычка в три листка.

…Ляля с дочкой гостила у матери, а «гибриды» и Гера пришли домой к вечеру.

Васена сразу к Гере:

— Дядя Гера, как же сад? Где же тот управдом? Ты же обещал!..

Гера глазами хлопает. А мне и говорить с ним горько:

— Склевали зерноклева… Наш «изотоп» по обоим дворам топает.

Гера кается:

— Закрутился… Не проследил… Забыл!

Стала я его укорять:

— Об чем ты забыл?! Может, об самом коммунизме забыл?

«Гибриды» вмешались. Витька говорит:

— Опять ты о коммунизме, некондиционная наша бабка! Были б машины, а коммунизм приложится!

Костька добавляет:

— Родились — «социализм, коммунизм». В детсад пошли — «социализм, коммунизм». В школе и в институте — «социализм, коммунизм».

Витька итог подбил:

— А чего о нем говорить? Обыкновенный социализм! Вот ракетный двигатель — это да!

Что с них, с пересмешников, взять? Я к Гере:

— Ленин ради твоих двигателей положил жизнь?! Да и тебя самого взять. Скажи ты мне: ради чего ты двигатель свой обмозговываешь, параметры гонишь, ночей не спишь?

— Чтоб не обогнали нас поджигатели войны.

— Значит, не двигатель для двигателя тебе нужен! Нужна тебе машина, чтоб обезопасить мир социалистический. А что такое социализм, если сказать попросту? Коренная справедливость! «Мое» неправдой живо, а «наше» держится справедливостью!.. Гляди, под окошками-то пустырь.

— При чем тут пустырь, мать?

— А как раз при ней!.. При справедливости… Если колышутся возле нас три тычка, всегда одна тому причина — забыли о социализме, отступили где-то от главного закона его — от коренной справедливости! Ты глаз на это не прищуривай! Ты ищи, где, в чем отступили?! Рук-ног не щади — поправляй ошибку! Если каждому по труду — так уж по труду. Если от каждого по способности — так уж по всей твоей способности, Гера, без позевоты, без потяготы, ото всей души, а не «исполу»! А ты… «забыл»… Об чем забываешь?!

К Первому маю принесли мне приглашение на трибуну. Спрашиваю у Геры:

— С чего мне, старухе, такой почет! По сыновьим заслугам или по мужниной памяти?

Гера посмеивается:

— Секрет…

Стою на площади, на трибуне. Краснопогодье. Тополя окинулись первой листвой, люди улыбаются, трубы гремят, и так хорошо вокруг, что любо с два!

Прошли у самой трибуны трубачи. Серебряные трубы солнце дробят, поднимают небо. Из дальней улицы выплывает на грузовиках двухметровая ракета, а на ней космонавт в скафандре. Гера протягивает мне бинокль и говорит:

— Вот он, секрет… Смотри!

Глянула я в бинокль, и ушла земля из-под ног.

Несусь неведомо куда — в то, что давно миновало, или в то, что вовеки не будет?

Граня!.. Да не та, что теперь! Нет! Прежняя. Безбедная. Беспечальная. Девочка, что всех доверчивей выходи-да навстречу судьбе. Я хватаюсь за перила. «Портрет, думаю, портрет».

А она как повернет голову да как поведет на меня смеющимися живыми глазами с самого синего неба!..

И кивает оттуда, будто говорит: вот, мол, я тут, тут перед тобою, не мучена, не калечена! И нельзя меня ни измучить, ни искалечить. Не подвластная я никакому злодейству.

И ее, и моя, и Тимошина молодость пронеслась близ меня в секунду. Долог миг — короток век. Я зажмурилась. Одной рукой держусь за бинокль, другой — за перила.

Разжала веки, взглянула второй раз — подбородок не Гранин, твердый — Степин. Не Граня! Сын ее Тимоша посредь площади в скафандре на серебряной остроносой ракете.

В первую минуту очертило биноклем на синем небе его голову, да так, что подбородок укрылся за скафандром, а лоб да глаза у Тимоши в точности Гранины.

Опустила бинокль, отираю с лица испарину и слышу, по радио объявляют:

— Колонну юных спортсменов возглавляет пионер Тимоша Бережков!..

Растолковали, что посадили его на ракету не случайно, а за то, что тверже других идет к своей цели — стать космонавтом. И учится на пятерки, и спортивные показатели отличные, и занимается в кружках авиамоделистов и юных астрономов.

Так вот, значит, по кому мне честь! Не по мужу, не по сынам — по внуку!

С четырех лет повадился он у нас лазить на крышу. Мы с Граней топчемся, как две клуши, а он сидит себе, дожидается вечера, желает разглядеть луну с высоты.

Однажды я попросила соседа стянуть его оттуда да отлупила — он покряхтел маленько, говорит как ни в чем не бывало:

— Ты раньше была мамина мама. А сейчас ты только моя бабушка? Или ты все равно и сейчас мамина мама?