Тощая Хай устало прикрыла глаза:

— Пригрелась я здесь и вставать не хочется. Послушай, Ан, отчего это, когда ты голодна, то такое чувство, точно выпила, а глаза закроешь, и тут же всякие вкусные вещи видятся? Ну ладно, пойду, а то моя Бан все глазки выплачет. Ведь мои зверята, если не сумеют ребенка унять, не долго думая и отлупят.

Женщина посмотрела на Ан:

— Дай мне еще одну бататину… — Она протянула свою худую руку к котелку, взяла два клубня и, воровато сунув их к себе под мешковину, улыбнулась. — Эта Бан такая паршивка, знаешь, что вчера заявила мне? «Почему, мама, ты не отдашь меня той тете, которая продает жареных поросят? Пусть она будет моей мамой, у нее много мяса, а у тебя я всегда голодная!» Вот какие теперь дети!

С тех пор как бомбардировки усилились, в Хайфоне каждое утро можно было наблюдать странную картину: целые толпы бедняков из окраинных кварталов и пригородных поселков спешат на работу: в учреждения, в мастерские, на заводы, а из центра навстречу им тянется население торговых кварталов с детьми и женами, на велосипедах, рикшах — уходят в пригороды по дорогам на Тхиенлой, Самбо или к мосту Нием, спасаясь от бомбардировок. А потом город замирает, и редко кого увидишь днем на улице. Вечером снова встречаются два шумных торопливых людских потока. Потом, когда наступает темнота и зажигаются синие фонари, на улицах начинается торговля, кипит деловая жизнь. Около девяти часов вечера во всем городе гаснет освещение, кроме нескольких торговых улиц, где хозяева магазинов стараются протянуть еще часа два-три до закрытия. Большой портовый город стал похож на больного после потери крови, причем этот процесс обескровливания остановить было невозможно. По существу, благоденствовали сейчас только «купцы без лавок» — всякого рода посредники и маклеры. Их было полно всюду — от государственных канцелярий до невообразимых бедняцких трущоб. Как и везде, процветали торговля на черном рынке, спекуляция, скупка и перепродажа товара. Не брезгуя ничем, наживались и на чашке риса, и на куске мыла, и на пачке иголок. И Хайфон, в прошлом город-труженик, над которым всегда курился дым заводов и фабрик, город, привыкший к портовому шуму, стал прибежищем мелких и крупных хищников, которые отравляли его жизнь — отравляли спекуляцией, грабежом и обманом. Теперь огромный город производил мизерное количество цемента да изделия мелких ремесленников, этого, конечно, не хватало на несколько десятков тысяч населения, деньги постоянно переходили из одного кармана в другой — донги, хао и су, заработанные людьми труда, оседали в сейфах влиятельных чиновников, берущих огромные взятки, в карманах крупных коммерсантов, местных и иностранцев, французских и японских дельцов, хозяев экспортно-импортных компаний, занимавшихся перепродажей товаров местного производства.

Каждое утро из своих трущоб и пригородных поселков выходили и направлялись в город тысячи высохших от недоедания, бледных, изможденных людей в старой, залатанной одежде. Они шли, с трудом передвигая ноги, обутые в сандалии на деревянной подошве или продранные матерчатые тапочки, шли в город на работу либо в надежде найти работу, шли, несмотря на вой американских самолетов над головой, ежедневно сеявших смерть.

Сон доел свой батат и ушел на работу. Ан заперла шкаф, проверила, не осталось ли в доме чего-либо неубранного, что могли бы стащить, взяла на руки Чунга и, прихватив кошелку, в которой лежали деньги, карточки и кое-что из одежды, вышла из дому.