20

Поезд прибыл в Хайфон около полуночи. Пассажиров было много, вагон трясло, свет не зажигали, и они ехали в темноте. На каждой станции пассажиры выходили и входили, с трудом пробираясь по вагону, расталкивая соседей, наступая впотьмах на чьи-то ноги — крик стоял такой, точно быка кололи. Но Чунг мирно спал на руках у матери. Сон тоже утомился и заснул, одна Ан бодрствовала. Перед глазами у нее все еще стояли дом и сад Кхака, она мечтала о том, как Тху в конце концов перейдет жить к ней. Время от времени, словно чтобы убедиться, что это все не сон, она протягивала руку к кошелке и нащупывала фотографии.

Ночной Хайфон был совершенно безлюден. В тумане, окутавшем улицы, синий свет уличных фонарей казался призрачным, а дома и деревья — мертвыми. С вокзала они шли пешком мимо наглухо закрытых домов, вдоль пустынных улиц, по которым лишь изредка проезжала одинокая ручная повозка. Впечатление безжизненности, смерти усилилось, когда они проходили кварталы, пострадавшие от бомбардировок. Невольно Ан прижала к себе Чунга, который продолжал крепко спать, уткнувшись в плечо матери и обняв ее за шею. Развалины домов, груды битого кирпича, полуразрушенные стены выступали из ночной тьмы… Ан с тревогой думала о будущем.

В Хайфоне сейчас проживешь день, и слава богу! Говорят, хайфонцы перенесли столько бомбежек, что уже привыкли к ним, даже бояться перестали. Но разве можно к этому привыкнуть?! Просто за всеми заботами о хлебе насущном, о заработке волей-неволей приходится закрывать глаза на опасность, все сейчас живут, словно забыв о том, что над головою витает смерть. Да и куда денешься? Это зажиточные люди, которые откладывали себе на черный день, могли уехать куда им вздумается. А такие, как Ан и Сон? На что они стали бы жить в деревне? В тот год, когда начались бомбардировки, Ан отправила Чунга с Соном к себе в деревню, в Тхюингуен, но они не прожили там и месяца, пришлось привезти их обратно. В городе хоть можно получить по карточкам несколько килограммов риса в месяц, правда подпорченного, но все же съедобного. Месячного жалованья Ан, если покупать рис на рынке, едва хватило бы килограммов на десять. А откуда же тогда взять денег на ребенка, на лекарства, на одежду, мыло, керосин? Сейчас все приходилось покупать на рынке, по бешеным ценам. И только рабочие руки с каждым днем становились все дешевле, а найти работу становилось все труднее, никто не знал, что ожидает его завтра.

Ан и Сон молча шагали по улицам. Скоро их переулок. На узенькой улочке под навесом крыш прямо на земле спали люди, скорчившись от холода, завернувшись в мешковину и циновки. Последнее время на улицах и рынках, несмотря на холода, ночью можно было увидеть все больше и больше спящих людей. Участковые перестали обращать на них внимание, да и куда они их денут, даже если и заберут…

В Хайфоне и следа не осталось от прежней разгульной жизни: от ярких электрических огней, от автомобилей, разодетых девиц и ресторанов. Теперь город жил в постоянной тревоге, нищета, голод и холод давали о себе знать на каждом шагу. Причалы Сау Кхо были как бы легкими, которыми дышал город, но после того, как американцы потопили в русле морского канала огромное судно и отрезали путь к причалам, эти легкие перестали дышать. Цементный завод работал в одну десятую своей мощности, рабочих увольняли тысячами. Шелкопрядильная фабрика закрылась. Бедняки из переулка, где жила Ан, из соседнего поселка лодочников ели рис только раз в день — в обед, а утром перед работой пили рисовый отвар.

Ан еще повезло — она работала в мастерской «Золотые ножницы» на улице Ляком. Ее спасало то, что она была хорошая мастерица и держалась за свое ремесло. И все же за последние годы ей пришлось сменить не одно место. Был у нее однажды более или менее приличный хозяин, Тхай Лай, так он погиб при бомбежке. Во всех же других мастерских попадались либо скряги, либо подлецы, которые старались брать на работу молоденьких вдовых женщин с детьми и вовсю пользовались их затруднительным положением. Счастье еще, что теперь Сон стал подрабатывать, каждый месяц приносил донгов десять, а то и больше. Ан теперь работала не столько как швея, сколько как штопальщица. Даже в «Золотых ножницах» редко кто заказывал новый костюм или платье, чаще приносили чинить старые шерстяные вещи. И пожалуй, одна только Ан могла справиться с этой работой. Ей приходилось штопать костюмы, побитые молью, изъеденные тараканами, в дырах величиной с хао, и она заделывала их так, что почти невозможно было заметить штопку. Правда, зарабатывала она на этом не больше, чем в других мастерских: владельцы крупных мастерских стали заключать между собой настоящие союзы — так легче было выжимать соки из наемных рабочих, и чем тяжелее становилась жизнь, тем наглее действовали хозяева. Да еще прикрывались личиной добродетели! Ан терпела все это только ради Чунга. «Только ради тебя, милый мой песик!» — мысленно восклицала она, прижимая к груди спящего сына. А «песик» продолжал сладко спать, обхватив ручонками шею матери. И когда она, придя домой, стала перекладывать его на кровать, он даже не проснулся.

Утром Ан, как обычно, поднялась до рассвета и пошла в кухню сварить кашу для Чунга, а для них с Соном — батат. А потом нужно было еще сварить рис, чтобы взять с собой на обед. В переулке завывал ветер, шуршал листвой ободранных жалких бананов на берегу пруда. Ан возилась у очага и вдруг услышала голос, позвавший ее с улицы.

— Это вы, Тощая Хай? Подождите, я сию минуту!

Ан открыла калитку, и гостья сразу прошла к очагу.

— Ну и холод! Ой, да у вас вареный батат! Что это за сорт такой ароматный?

Ан знала, что Тощая Хай пришла попросить у нее несколько клубней батата для своей меньшой, Бан, которая была младше Чунга на два месяца.

— Вы идите, чтобы не опоздать в свою лапшевную, а я, как управлюсь, сама отнесу батат вашей девочке.

— Мне незачем ходить туда, там теперь и косточки не добудешь! Раньше все-таки можно было хоть что-нибудь схватить, да и то с дракой, с боем — как голодная стая собак, простите за грубость! А теперь и этого нет! Хозяин лапшевной запродал все кости забитой скотины какому-то перекупщику. Вчера я попробовала схватить лопатку — меня так огрели коромыслом, что чуть руку не сломали!

И Тощая Хай высунула из-под мешковины, в которую она закуталась от холода, тонкую, как тростинка, руку. В этом году она совсем сдала, отощала, истаскалась. И что за чертова баба — живет одна, а каждые год-два снова ходит с животом! А у нее уже шестеро! Ан не представляла себе, чем только они еще живы. Правда, последнее время Тощая Хай уже не стеснялась, побиралась у них в переулке. Многие даже предупреждали, что с ней надо быть осторожнее, она вроде стала на руку нечиста.

Вот и сейчас эта несчастная мать сидела перед таганком и не сводила глаз с котелка, в котором варился батат. Ноздри ее жадно раздувались, и Ан даже слышала, как от голода у нее урчало в животе.

Когда батат сварился, Ан взяла палочку и подцепила большой клубень.

— Ой, от такой бататины моя Бан с ума сойдет!

— Это вам. А для Бан я дам другую.

Женщина не заставила просить себя дважды, схватила горячий клубень, обжигаясь, разломила его и сунула в рот большой кусок. Она покатала его во рту и, не прожевав, жадно проглотила. Вдруг лицо ее побагровело, шея напряглась, она судорожно глотала, но злосчастный кусок застрял у нее в горле. Ан зачерпнула в чашку чаю, заваренного на листьях вай, и Тощая Хай, выпив несколько глотков, успокоилась. Она была так голодна, что ей было не до приличий, и все же она улыбнулась, пытаясь как-то сгладить неловкость:

— Пожадничала, откусила такой большой кусок, что чуть было не подавилась.

— Ешьте еще, не стесняйтесь, — сказала Ан, подавая ей новый клубень.

Заметив, что в котелке осталось совсем немного батата, Тощая Хай покачала головой:

— Тогда тебе не останется.

— Хватит. Ешьте. Это Сону, а вот эту отнесете Бан.

Второй клубень Тощая Хай тщательно очистила и стала есть не спеша, откусывая небольшими кусочками. Потом она съела еще один клубень и замолчала, уставившись остекленевшим взглядом в огонь.

— Сказать по правде, — она грустно улыбнулась, — я бы в одну минуту съела целый котелок. Но я никогда не сделаю этого. Как странно: когда ты голодна, перед глазами стоит какой-то желтый туман, а как поешь немного, сразу прояснится. И почему это, сотворив человека, бог сделал так, что ему обязательно надо есть, чтобы жить? Получается, что человеку живется хуже, чем скотине! Наедались бы травой, как было бы хорошо! Ты вот не знаешь, а я вижу, чем теперь питаются люди. Увидишь, на улице продают блинчики с мясом, — не польстись на дешевую цену: мясо-то крысиное!

Тощая Хай замолчала, продолжая смотреть в огонь остановившимся взглядом, точно от голода перед глазами у нее все еще стояла желтая пелена. И вдруг она вздрогнула и закрыла глаза.

— Позавчера вечером я страшно проголодалась, а за весь день удалось достать всего один хао, не знала, что и купить, чтобы накормить свою ораву. Ну и пошла к мусорной куче, что позади французского лагеря, ты знаешь. Вижу, паренек какой-то, видно из образованных, в возрасте вашего Сона, стоит копается в мусорной куче, нашел куски какой-то протухшей рыбы и корки заплесневелого хлеба. Долго он так копался, а потом и говорит: «Возьмите голову этой рыбы, она еще хорошая». Я взяла, чтобы не обидеть паренька, а как посмотрела на нее, меня чуть не стошнило. Я говорю ему: «Не ешь, рыба испорченная!» — а он покачал головой: «Нет, можно есть!» Собрал хворост, разжег огонь и стал обжаривать рыбу на прутике. Здорово, видно, был голоден, бедняга. Меня тоже от голода мутило, но я все-таки выбросила эту рыбью голову. Пришла домой и думаю: «Вот ведь, есть еще люди, которые едят то, чем даже я брезгую!» А вчера утром прихожу опять к мусорным кучам, смотрю, лежит тот паренек мертвый, весь раздулся, даже смотреть боязно. Я заметила только, что пальцы на ногах у него торчали, как раскрытый веер…