ИДУ В ГОСТИ

Странно: то Сережку гнала от себя, а теперь ищу встречи с ним. Одно оправдание, что нужен он мне по делу. Хочу, чтобы помог задание Кирилла Петровича выполнить: мальчишек-футболистов найти.

С утра звоню ему по телефону. Все нет и нет. Не вернулся из колхоза. Наконец сам взял трубку. Говорю:

— Выйди на минутку.

В ответ.

— Не могу.

Я обиделась, хотела бросить трубку, но сдержалась, попросила:

— Выйди, поговорить надо.

Он ни в какую.

— Не могу, — говорит. — Только приехал, еще с родителями как следует не виделся.

И тут трубку у него из рук отбирают. Мне слышно: возня идет. И голос совсем другой:

— Послушай, девушка, звать как тебя?

— Нина, — отвечаю.

— Так вот, Нина, я тебе вполне сочувствую. До зарезу тебе с Сережей поговорить надо. Но и ты нам посочувствуй: неделю его не видели. Новостей накопилось. И нельзя сказать, что все дюже пригожие. Есть о чем потолковать. Понимаешь?

— Понимаю, — шепчу, а сама ни жива ни мертва.

— А если понимаешь, тогда у меня к тебе встречное предложение: заходи к нам. Тут вволю и наговоритесь. Зайдешь?

— Зайду.

Сказала я это, а как трубку положила, испугалась. На попятную готова. А уж нельзя: слово дала. Долго в подъезде толкалась. Но все же пошла. Встретили меня ласково.

— А, Звягинцева дочка!

Это сказал Сережин папа — Назар Павлович. Он меня, конечно, хорошо знал. Не раз к моему отцу заходил.

— Что ж ты, — продолжал Назар Павлович, — по телефону бренчишь, а в гости не идешь? Проходи, проходи. Чайком побалуемся. И все ваши каверзные вопросы постараемся решить. У меня вот как раз с сыном спор вышел. Интересно, чью сторону ты возьмешь. — Усмехнулся: — Ну, ясно, Сережкину.

Мы сидели в кухне, пили чай с вишневым вареньем и разговаривали. С Назаром Павловичем я встречалась редко. Но у меня такое чувство, словно всю жизнь его знала. Так с ним было легко. Через минуту исчезли все мои волнения и тревоги. Говорит он просто, откровенно, по-рабочему. С нами советуется. А все-таки его слово весомее. Почему? Я и сейчас объяснить не могу. А слушать его приятно.

— Вот рассуди ты нас, Нина, с сыном, — говорит Назар Павлович, прихлебывая чай из блюдца. — Ругал я его сейчас. За скрытность. Ходит, дружит вроде с Борисом Мухиным, водой не разольешь, а мне ни гу-гу.

Сережа спешит оправдаться:

— Не пойму я, что произошло с Борей. Вот и молчу. Про себя переживаю. Что-то у нас не ладится. Он ходит как сыч надутый. Бывает вроде ничего, отойдет, а скажешь что не по нему, фыркнет — и в сторону. Потом целый день бычится.

— Да я не о том, — остановил его отец. — Это своим чередом. А вот насчет батьки его что ж ты молчал? Говорят, зашибает батька, над детьми издевается. А я слухом не слыхивал.

Сережа наконец понял, к чему клонит отец. Про старшего Мухина, конечно, он знал. И я знала. Жалели мы Бориса. Старались отвлечь, чем могли. А говорить? Как об этом скажешь? Не ребячье дело.

А Назар Павлович опять ко мне обращается:

— Изрядно сын меня подвел. Послушай-ка и ты, Нина. Вызывает сегодня секретарь парткома. Так и так, говорит, ты там по соседству с Мухиным живешь, всего несколько кварталов вас отделяют, на одном заводе работаете. А как он себя в семье ведет, знаешь?

Я туда-сюда, не знаю, признаюсь. Да как, защищаюсь, мне и знать, когда Мухин за оврагом живет? Хоть и несколько кварталов, а ходить мне через овраг несподручно. А он мне спокойно так отвечает: и другого ты не знаешь, что сын твой, Серега, с Мухиным Борькой друзья-приятели. Тут я его споймал: вот, говорю, это как раз досконально знаю. А он меня прямо к стенке припирает: коль это знаешь, то почему не ведаешь, что Мухин частенько домой пьяный является и над детьми с женой издевается?

Назар Павлович отхлебнул теперь уже прямо из чашки, поморщился, поднявшись, выплеснул холодные остатки в раковину и налил себе горячего чая.

— Вот, друзья мои, — продолжал он, — какая штука вышла.

Я помалкиваю. А Сережа совсем пригорюнился. Совестно ли ему, что при мне такой доверительный разговор идет, или просто обида взяла, что отца подвел, только сидит он, голову опустил, грустный. Еле сдерживается. Назар Павлович это заметил.

— Ты, Серега, не кручинься, — успокаивает. — Я больше для себя говорю. Себя ругаю. Ведь еще не все. На этом позор твоего батьки не кончился.

Назар Павлович хватил из чашки, обжегся и закашлялся.

— Ишь, сатана ее задери, невпопад у меня получается. Потому — волнуюсь. — Он посмотрел на меня, на сына. — Рассказывать, что ль, до конца?

— Рассказывай, — согласился Сережа.

Назар Павлович сердито махнул рукой:

— Ладно, хоть перед вами исповедуюсь.

Вечером секретарь парткома собрал людей. Приглядываюсь, понять не могу, что за народ. Вроде не партком, не завком. Вовсе беспартийные есть. Все мужики пожилые. И у каждого медаль на груди — за двадцатипятилетие Победы. Недавно вручали. Все носят. Тут я сообразил: участников войны пригласили, огнем крещенных.

Секретарь парткома сразу это объяснил. И такую речь закатил! Не по писаному, от души. Вот, говорит, если у вас боец ранен, а противник наседает, вы что, этого бойца бросите?

«Как можно, Андрей Архипович! — все в один голос. — Ты что нас обижаешь?»

«А как же тогда, — он в ответ, — вы Мухина бросили, своего фронтового товарища? Он с пути сбился, можно сказать, на той стороне остается».

Ну, постепенно все разъяснилось. Гудел народ, как пчелы в потревоженном улье. Разные мнения высказывались. И что пусть сам думает, что с ним возиться, каждый должен за себя отвечать.

Там еще один товарищ присутствовал, не наш, не заводской, видно, сверху. Он так нас отчитал за это «пусть каждый за себя отвечает», аж в жар бросило. Про фронт тоже вспомнил. Там, мол, друг на дружку не кивали; один за всех, все за одного — этим побеждали. А у вас, говорит, таких, как Мухин, на весь завод с десяток если найдется, не больше. Вы что, с ними справиться не можете?

Когда Назар Павлович про товарища «сверху» упомянул, я сразу поняла, что это Кирилл Петрович был у них на заводе. Но перебивать его не стала. А Назар Павлович заметил мое смущение.

— Может, неинтересно? — спрашивает. — Я не в обиде. Знаю: каждому свое.

— Нет, нет, — встрепенулся Сережа. — Рассказывай. Я давно хотел Боре помочь. Да не знал как.

— Круто в парткоме поговорили, — продолжал Назар Павлович. — Промеж себя, думал я, пообсудим и разойдемся. На том кончится. Раньше так бывало. Ан нет. Секретарь и тот, что «сверху», к одному ведут: давайте, дескать, конкретное решение. Выделили нас — чрезвычайную пятерку. Чтоб за Мухина взяться и спуску ему не давать. И я в ту пятерку попал.

Назар Павлович залпом выпил остывший чай, поставил на блюдце чашку.

— Вот так! — глянул он на нас. — Теперь я лицо ответственное. А в школе у вас порядок?

— Какой порядок! — отмахнулся Сережа. — Разбился класс на группки. Кто за Бориса, кто против. И на Тамару косые взгляды бросают.

— Тамара-то при чем? — удивился Назар Павлович.

— С нее все началось. Если б не переезд на новую квартиру…

— Сорняк найдет где прорасти.

— Боря не сорняк, — обиделся Сережа.

— Ладно, не серчай, — мягко сказал ему отец. — Разберутся. Если не виноват — оправдают, виноват — накажут.

— А нам в стороне стоять? — совсем уж вспылил Сережа.

Вообще я заметила, что он злой стал. Чуть что — в бутылку лезет. Назар Павлович правильно его охладил.

— Да не бычись ты! — сказал он. — В стороне и мы, заводские, не намерены стоять. Коль так, знай, что разговор у нас в парткоме не закончился на Мухине, а перекинулся на вас, подростков. И вышло, что мы вас в самый ответственный, решающий момент без внимания оставляем. Вот посмотри, посчитай, как мы считали. С пеленок, значит, ясли, потом детский сад. После пионеры и всякие там отряды. А вот дальше. От пионеров вроде уже отстал, к комсомолу еще не пристал. И получается тут парень или девчушка один на один с самим собой. И с улицей. А по улице хорошие люди быстро пробегают, плохие же там надолго задерживаются. Улица, голубь мой, как мы ни толковали, выходит, работает пока против нас. И двор, примыкающий к улице, частенько тоже не в нашу пользу баланс дает. Прав я или не прав?

— В общем-то прав, — пожал плечами Сережа.

— А ты, дивчина, как думаешь? — не забыл про меня Назар Павлович.

— Двор у нас пенсионеры оккупировали, — бухнула я.

— Во-во! — упрекнул Назар Павлович. — Она уже военными терминами заговорила.

— Нина права, — пришел мне на выручку Сережа. — ЖЭК не дает мяча бросить. Того и гляди цветок повредишь. А его какая-нибудь бабка под колпаком выращивала. Он уникальный. Сломаешь ненароком — в милицию поведут. У нас во дворе разговор с мальчишками короткий.

Отец удивленно посмотрел на сына:

— Вот как ты заговорил! На старших с таким гневом.

— Ты же просил откровенно.

Прасковья Никитична — Сережина мама — до сих пор в разговор не вмешивалась. А тут не выдержала, упрекнула мужа:

— И чего завелся? Измучил ребят. Пригласил в гости, а потчуешь чем? Заводскими побасенками?

Назар Павлович поднялся из-за стола.

— Ты, как всегда, права, мать, — сказал он. — Идите, ребята. У вас свои дела. Да, забыл сказать. Заводская комсомолия спорторганизатора в наш двор выделяет. Смотрите. От вас многое будет зависеть. Ждем перемен.

И вот мы остались одни. Уселись на диване и уставились друг на друга. Молчим. Говорить будто и не о чем.

— Строгий у тебя отец, — первой начала я.

— Нет. Он хороший, — отозвался Сережа. — Сегодня, правда, разволновался. Ему тоже нелегко.

Тут я вспомнила, зачем шла к Сереже. Заторопилась, чтоб опять не забыть.

— Грач, послушай, я ведь к тебе по делу.

Он улыбнулся. Понравилось, видно, что я старое его прозвище вспомнила.

— А ко мне и так можно. Я не гордый.

— Нет, правда. Не веришь? Помоги мне ребят отыскать. Одна я не справлюсь. Это задание Кирилла Петровича.

— Каких ребят? — не понял Сережа.

Ох, мамочка! Он же ничего не знает. Пришлось рассказать, как я увидала Борю, как он судил матч дворовой команды. Одним словом, все, все. И добавить, что Кирилл Петрович во что бы то ни стало велел найти мальчишек. Сказал: «Это очень важно».