Мирон опустил голову, набычился и волнительным голосом неторопливо стал говорить, будто с книги считывать:

— Батюшке Аввакуму крещеные помогали, и он нам завещал тем же людям платить. Оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жадных, проводим мертвых. Потому я отныне в каждое вербное воскресеньице по тысяче рубликов уделять буду женам, о каких вы нынче сказывали.

Мирон вскочил и поспешил уйти в другую комнату за деньгами, посчитав себя недостойным благодарности доброго пастыря отверженных Федора Петровича Гааза.

Нескончаемо тянулись однообразные переулки Замоскворечья С их полугородской, полусельской жизнью, по которым со свойственной ему беспечностью катил Егор.

Федору Петровичу не терпелось поскорее добраться до пересылки, освободиться от денег, найти успокоение в утешении страждущих арестантов. Он отвалился на подушки и, чтобы убить медленно текущие минуты, ушел в себя.

«Что будет сегодня? Я ничего не знаю. Я сознаю только, что все, что бы ни случилось со мной, было предвидено, предусмотрено, определено и поведено от самой вечности. И этого мне вполне, вполне достаточно. Я благоговею перед вечными и неисповедимыми судьбами. Я подчиняюсь им от всего сердца из любви к сущему; я хочу всего, я понимаю все, я жертвую всем и присоединяю эту жертву к жертве Христа, моего спасителя и бога; я молю даровать мне терпение в страданиях и силы для исполнения неотлагательных дел…»

Гнедок с Ганимедом наконец выбрались на смрадную Калужскую площадь.

— Птичку! Барин, купи птичку!

Двое мальчишек с клетками, в которых томились по воробью, бросились вслед за пролеткой. Федор Петрович любил пасхальный обычай москвичей: выпускать на весеннюю волю маленьких птичек — и купил у сорванцов по клетке. Воробушки тщетно ярились в своих темницах.

— Ну, тише, тише, скоро выпущу. Вот только на вашу гору заберемся.

Гааз покрошил каждому хлебушка, но воробьи взбунтовались еще шибче, презрев лакомое кушанье.

— Хорошо птичке в золотой клетке, да лучше на зеленой ветке, — важно изрек Егор и, не дождавшись похвалы за меткое речение, обиженно понукнул лошадок: — Но-о-о! Воронье бесхвостое, спотыкайся.

Гнедок с Ганимедом привычно потрусили по Калужской дороге, убаюкивая своего повелителя Егора и московского филантропа Гааза.

И приспичило же какому-то оригиналу устроить тюрьму на Воробьевых горах! Множество тропинок, пересекаясь без числа, наискосок вбегают сюда от самой Москвы-реки, то и дело по сторонам от них, в дубняке, встречаются белые грибы с густо-коричневыми, загнутыми вниз шляпками. За ними охотятся не только крестьяне сельца Воробьева, хватает и жителям Девичьего поля, переправляющимся сюда с пойменного правого берега Москвы-реки.

Среди вишневых и яблоневых садов Воробьевых гор с самой весны можно встретить прохаживающуюся публику. Здесь нет гуляний публичных, как в Сокольниках, Марьиной роще или Петровском парке, здесь гуляют парами или маленькими кружками. Сюда приезжают и приходят вовсе не за тем, чтобы людей посмотреть и себя показать, а, наоборот, чтобы уединиться от городского шума и любопытных взглядов на лоне сельской тишины. Порядочный народ при этом везет провизию с собой, им приятно пить чай на вольном воздухе в виду колокольни Ивана Великого, шпиля Сухаревской башни и верхушек Сокольников.

Кого только не приводила в восторг панорама Москвы, открывающаяся отсюда! Уж на что присытился путешествиями император Священной римской империи Иосиф II, и тот был поражен видом с Воробьевых гор: «Такие места едва ли какой из главных городов в Европе имеет. Здесь, смотря на громадную Москву, самый меланхолик будет в восторге».

Есть поблизости, конечно, и домик с надписью: «Вход в белаю харчевню». Только в ней, по мнению чистой публики, всё сволочь бывает. Ведь мастеровому и гулянье не в охотку, коли заведения нет. Ему обязательно подавай пьяную шарманщицу с пьяным кларнетистом, подлую песню и побольше сивухи.

Давно полюбились здешние места московским правителям. Когда еще весь город умещался за Кремлевской стеной, стоял здесь дворец Софьи Витовтовны, бабки Ивана III. Был он выстроен из могучих дубовых бревен и простоял до середины XVIII века. Поблизости от него, застигнутый врасплох татарами, хоронился в стогу сена великий князь московский Василий III. Сюда бежал от своего народа во время пожара и бунта 1547 года его сын, юный русский царь Иван IV («Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирился дух мой»). В окрестных лесах тешил тебя соколиной охотой тишайший монарх Алексей Михайлович. Возле дворца сажал березовую рощу император Петр I. Окрестные земли дарила своим фаворитам императрица Екатерина II.

Теперь усадьбы и сады, господствующие над Москвой, скупил у обнищавших наследников орлов Екатерины нынешний венценосец Николай I. Жаль только ему, что не все еще. Надобно все, до последнего клочка, ведь здесь, как ни в каком другом месте, ластится мысль, что у твоих подошв лежит Россия. Отсюда войнолюбивые ордынские ханы взирали на гибель в огне Московского княжества. Здесь был последний привал полков Сигизмунда, проходивших добивать мятущуюся Русь в Смутное время.

Но время возвращается на круги своя, и злого гения всегда ожидает участь надменного корсиканца из рода Бонапартов, обогнувшего Воробьевы горы от Смоленской до Калужской дороги, после чего гордый победитель оказался резвым беглецом.

После той войны с французами многие русские дамы догадались, что они русские и что у них есть отечество. Самые экзальтированные из них взбирались на Воробьевы горы в золоченых каретах и, глядя на сверкающие главы кремлевских соборов, а при тумане на Новодевичий монастырь, вспоминали строки из удивительной «Истории государства Российского» знаменитого Карамзина:

«В сие ужасное время, когда юный царь трепетал в Воробьевом дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж, именем Сильвестр, саном иерей, родом из Новагорода; приблизился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного, что огнь небесный испепелил Москву, что сила Вышнего волнует народ и льет фиал гнева в сердца людей».

Мужчины, сопутствовавшие дамам при восхождении на Воробьевы горы, хвалили слог нижегородского столбового дворянина, сожалея лишь, что первый русский историограф не успел описать баталию с французом.

Но о памяти двенадцатого года позаботился сам благочестивый государь император Александр I, отразивший в ту годину испытаний нашествие двудесяти народов, в громе битв, под заревом пожаров, среди воинственных криков торжественно проскакавший через всю Европу.

В осенний пасмурный день 12 октября 1817 года на Воробьевых горах, где некогда стоял последний неприятельский пикет, на сыпучем песке, при огромном стечении членов своего семейства, духовенства, светских властей, певчих и солдат, Александр I самолично вложил в углубление гранитного камня крестообразную доску со своим именем. Затем архитектор Витберг, которому в тот день дали чин и Владимирский крест на шею, поднес Александру Павловичу два серебряных вызолоченных блюда с серебряной вызолоченной лопаткой на одном и раствором извести на другом. Император залепил дыру в гранитном камне, и клир запел «Тебе бога хвалим». Послышалась пушечная пальба и колокольный звон, не прекращавшиеся по всей Москве до самой ночи.

Так на величественных достопамятных Воробьевых горах началось строительство храма Христа Спасителя, должного взметнуться вверх на сто десять сажень, чтобы любой москвич, живи он хоть в Таганской, хоть в Басманной части, лишь повернется лицом к западу и поведет взором вверх, так сразу же изумился бы величественному памятнику александровской эпохи.

Его первый этаж, олицетворяющий гроб для убитых на войне, — царство смерти. Средний, светлый и богато украшенный крест, — храм жизни. Верхний, громадный прозрачный купол, — торжество духа.

И хоть под постройку заняли десять миллионов в Опекунском совете, москвичи вместо всеобщего восторга стали шепотом разносить весть, что в их городе сему масонскому храму не бывать, и оказались правы. Подрядчики стали воровать, чиновники брать взятки, глина и многочисленные родники разрушать начатое, и через десять лет уже новый император Николай I приостановил строительство, обошедшееся казне в четыре с лишком миллиона рублей. Из завезенного материала и бараков для рабочих построили храм иного назначения, уже в духе нового императора, — Мертвый дом, окрестив его Загородным пересыльным замком.

И потекли к нему с запада, севера и юга России малые реки каторжан и ссыльных, чтобы, слившись здесь, одним широким потоком устремиться навстречу солнцу.

Идут и идут под конвоем на царственные Воробьевы горы обвиненные в убийстве, грабеже, делании кредитных билетов, намерении отравить мужа, совращении в раскол, идут осужденные за неповиновение и упорство земской полиции, за порубку помещичьего леса, умерщвление блудно прижитого ребенка. Идут жиганы, горбачи, урки, староверы, разуверившиеся в милосердии, кротости, благости, любви. Двести тысяч несчастных, не считая детей, пропустила через себя московская пересылка за время царствования Николая I.

пели, бродя по глухим российским дорогам, калики и бродяги.

Безрадостна московская пересылка, но всяк, удостоенный кары, входит в нее с надеждой, потому как знает, что не оставит матушки Первопрестольной без встречи со стариком генералом, поставленным для надзора за больничными койками тюрем.