8

— Как думаете, товарищ Ботов, не пора на отдых? Выслуги больше чем достаточно, пенсия в порядке!

Странно и обидно было ему слышать убийственно короткое, но вполне определенное предложение члена Военного Совета в Москве два года назад. В ту минуту решалась его судьба, судьба человека, выросшего на аэродроме, и эта судьба была в его собственных руках. Погорячись он, и обстоятельства для него были бы крайне неблагоприятны. Вот как, оказывается, просто решается вопрос: жить или существовать. Сорок пять лет. Расцвет творческих и духовных сил. Так говорят в литературе. А разве в жизни иначе? Почему запас? Или сил не стало? Может быть, аттестации дрянь? Ни то, ни другое. И сейчас он делает по два-три вылета в день на выполнение сложных вертикальных фигур, не чувствуя при этом болезненной усталости. Потом на земле долго держится шум в ушах, и нервы немного… Но все в пределах нормы. Он умел воевать. Он хороший летчик, воспитавший десятки людей на фронте, в боях за Родину. Всю жизнь в авиации: летал над своей страной, над Европой, сбил десять вражеских самолетов, учил летать других и не думал ни о чем другом, и ничего другого у него не было, нет и сейчас. Нет, запас ему не подходит! Думал он не более минуты, всматриваясь в лицо генерала — моложавое, покровительственно улыбающееся. Ему не нравилась эта улыбка. Он знал генерала раньше, встречался с ним в годы войны, только не в боях. Генерал был в Москве. Когда-то летал, потом бросил. Почему? Не поймет он! Если бы понимал, не посмел бы предложить увольнение, звучавшее в его устах, как оскорбление. Разве он о пенсии думает? И думал ли о ней, когда летал?

— Я привык выполнять приказы, которые мне дают. Если вопрос обо мне уже решен вами, тогда зачем я здесь?

Он понимал, что отвечает генералу в неподобающем тоне, но не жалел об этом. Пока он ждал своей очереди в приемной, в кабинет входили и выходили офицеры, такие, как он, или почти такие по возрасту и званию, прошедшие суровую школу войны и жизни. Подтянутые, в парадном обмундировании, они выходили из кабинета, чтобы больше туда никогда не возвращаться. Ботов не понимал, почему вместе с неспособными продолжать летную службу (такие были, забракованные врачами или желающие пожить спокойно) увольняют и старые кадры авиационных командиров. Кто будет воспитывать молодежь из училищ? Чтобы летать на современных самолетах, нужны годы тренировки, нужны сильные, умеющие научить, показать начальники, инструкторы. Или, может быть, его «колокольня» слишком низка, чтобы увидеть истину? Может быть. Сверху виднее. Но за себя он решил бороться. Генерал, казалось, не удивился такому энергичному ответу и не обиделся. Значит, были у него еще такие, как Ботов, говорившие не по уставу. Привык. Генерал продолжал уж не так официально.

— Поймите, Ботов, возраст! Много вы еще пролетаете?

— Может быть, год, может быть, десять… Не знаю.

Ботов начинал злиться, уже теряя веру в положительный исход переговоров.

— Как семья?

— Живет и здравствует.

Пауза. Генерал листал страницы его личного дела, не обращая внимания на остальных членов комиссии, офицеров-кадровиков, которые не торопились высказывать свое мнение. «Сидят так, для формы. Угодники», — думал Ботов. Или он раздражен и несправедлив к ним? Может быть. У него не было ни желания, ни времени контролировать ход своих мыслей.

— А если пошлем вас далеко… очень далеко?

— Могу только повторить: привык выполнять команды.

Еще пауза. Кажется, последняя. Ботов насторожился.

— Хорошо! Свободны. Ждите приказа.

Ботову словно стало легче дышать. Четко повернувшись, он торопливо вышел из кабинета, слишком торопливо, почти невежливо, будто его могли вернуть и изменить решение…

Приказ пришел раньше, чем он думал. День на сборы. День — визиты к друзьям и — «здравствуй, север!» И вот уже два года без семьи. Часто он вспоминал слова жены перед отъездом: «Куда тебя несет, медведь? Не налетался еще? В твоем возрасте уже на печь поглядывают. В войну врозь и после тоже. Когда же жить?»

Когда жить?! А что такое жить? Поймет ли она? За два года он ни разу не пожалел о принятом решении, хотя скучал без семьи порой остро, болезненно.

Ботов летал с молодыми летчиками, дружил со «стариками», отвечал за боевую готовность полка в новых суровых условиях, к которым привык сразу, с первых дней. Он летал, жил, не замечая лет, вот только полнота… Он округлился за один год, последний. Раньше ему говорили: склонен к полноте, но лишнего жира не было — характер не позволял. А вот здесь, на севере, позволил. Давно забросил гимнастику, а когда попытался встать на лыжи, понял: поздновато. Приличного стиля хватило на километр, да и то сердце стучало громко, и его удары словно отдавались во всех частях тела. Да, поздновато, черт возьми! Думал об отпуске, о горах, о море. Он приведет себя в порядок, но летать уже становится трудновато. Скоро конец. Теперь уж, наверняка, в отставку. Больше ничего не остается. Прибыл заместитель. С виду хороший парень, скромный и в войну поработал не плохо, но как он будет выглядеть воспитателем, командиром? Ботов изучал личное дело Астахова. Порядок! Старый инструктор. Заместитель по политической части говорил ему: «Трудно привыкает, держит себя особняком, иногда разговаривает покровительственным тоном. Кажется, самолюбив, кроме того, связался с этой…» Нет, Ботов не согласился с ним. Рано. Не так просто привыкнуть сразу. Астахов хороший летчик, а в настроении человека трудно разобраться, пока не поживешь с ним бок о бок. Черт его знает, что он оставил там, в центре России! И теперь Ботов не торопится менять своего первоначального мнения, но эти фокусы над морем… Что он хотел показать? Характер? Старые фронтовые привычки? Тогда дело дрянь. Но если это сделано летчиком в порыве азарта, летчиком, который еще не научился в достаточной степени владеть собой и летать в новых условиях, придерживаясь строгих правил, не совместимых с относительной свободой военных лет, то это еще полбеды. Ботов неважно разбирался в людях вообще, и никогда не ставил перед собой такой задачи, но летчиков он знал хорошо. К ним он присматривался всегда: и до войны, когда учил летать, и в годы войны, когда воевал с ними, и сейчас, в обстановке тревожного мира, когда каждую минуту нужно быть готовым вылететь на перехват возможного воздушного противника.

Но как же быть с Астаховым? Как понять его?

И Ботов решил все же попытаться найти доступ к душе Астахова. И, кажется, нашел…

Вечером, на разбор полетов, Ботов собрал весь летный состав. Астахов, Ягодников и Крутов, его помощники, сидели впереди. Ботов говорил о том, что, на первый взгляд, непосредственного отношения к прошлым полетам не имело:

— В авиации встречаются две нежелательные категории летчиков: одни отчаянны до безрассудства, бравируют своей храбростью, в полете создают для себя такие условия, с которыми не всегда можно справиться, в результате или бессмысленная гибель, или, в лучшем случае, потеря дорогостоящей материальной части. Другие слишком осторожны, и эта осторожность может стать трусостью. Они боятся самого процесса полета, и, если самолет попадает в сложную обстановку в воздухе, теряют способность соображать и управлять им. Который из них лучше?

Ботов молча всматривался в лица летчиков. Кто-то сказал: дрянь и то и другое. Ему возразили, предпочитая храбрецов. Вспомнили войну. Ботов мельком взглянул на Астахова. Астахов казался спокойным, равнодушным. Прекратив спор, Ботов продолжал:

— Трудно остановиться на какой-нибудь из этих крайностей: действительно, и то, и другое плохо, так как приводит в конце концов к одному. Но, если бы мне сказали: «выбирай», я бы пожалуй, выбрал последних. Постепенно в них можно выработать и уверенность, и смелость, не отчаянную смелость, заметьте, а разумную, осмысленную. Для этого нужно время и тренировка. Хуже с безрассудными. Их не приведешь в порядок, пока случай не поможет им стать на место. Но, к сожалению, такие случаи нередко кончаются взрывом самолета от удара о землю. Я помню одного летчика. В его храбрости никто не сомневался. Летал отлично, но беспорядочно, любил неоправданный риск, много раз был наказан. Однажды полетел бреющим полетом над стартом, затем ввел самолет в восходящую «бочку», не рассчитав своих возможностей. Истребитель вместо набора высоты пошел вниз и скрылся за домами. В ту секунду никто из нас не сомневался, что вслед за этим появится черная шапка от взрыва, но, к счастью, самолет вынырнул из-за крыш, торопливо набрал высоту и долго летал над аэродромом. Мы понимали состояние летчика, он не мог зайти на посадку, не успокоившись. Мы были возмущены поступком товарища и тем, что он так бездарно выполнял довольно сложную фигуру на очень малой высоте. После посадки летчик с бледным лицом и трясущимися руками предстал перед командиром. Нас поразил страх на лице этого «акробата», и мы понимали: только чудо спасло его от верной гибели. Командир разрядил обстановку: «Хотел тебя примерно наказать, но вижу, что нет смысла. Сам не повторишь больше ничего подобного». Я летал с ним еще много лет, но подобных вещей он больше действительно не повторял. Хватило одного раза, чтобы образумиться. Этот случай не сделал его трусом, но он стал средним между двумя категориями летчиков. Мы не можем воспитывать людей только на таких примерах, они слишком дорого нам обойдутся, но все должны прекрасно представлять последствия тех или иных действий. Мне кажется, что вчера мы были свидетелями подобного…

Ботов испытывал большое искушение. Хотелось высказать свое мнение так, как привык высказываться: резко, грубо, но пощадил самолюбие Астахова. Он опять незаметно бросил взгляд на него. Астахов сидел спокойно, не возмущаясь, не удивляясь, и только слушал. Летчики притихли. Они знали, о ком говорил командир.