— И всю жизнь так любили?

— Нет. Любила я другого человека, его бывшего ученика. И этот человек жив, здоров и продолжает летать где-то на севере, но я ему была не нужна… Это все очень сложно, может быть, драматично. Тогда была любовь молоденькой девушки, почти девчонки к юноше… Мы много лет не виделись… Сейчас — любовь женщины, жизнь которой была трудной и опасной. Я встретила другого человека, воля к жизни которого была поразительной. Он воевал тогда, когда ему трудно было ходить, не только летать и воевать, и он побеждал. После войны я нашла его израненного и больного. Можно подумать о жалости, о жертве. Ни того, ни другого. Это любовь…

— Я понимаю вас, очень хорошо понимаю. Не надо грустить. Пойдемте на воздух.

В ресторане стало душно и шумно. Таня торопилась к выходу, чувствуя на себе взгляды подвыпивших людей. Вышли на набережную. Воздух был теплый, спокойный. Пахло зеленью. Какое-то время шагали молча. Таня думала, почему нет рядом единственного, с кем она хотела бы быть в такой вечер в этом городе. Он Дмитрию понравился бы. Неужели и дальше так? Только в отпуске они будут вместе, где-нибудь на море, в лесу, а другие дни — разлуки, ожидания. Как сделать, чтобы и его жизнь была полной, содержательной! Никаких жертв с ее стороны он не примет. Однажды она сделала попытку, заявив, что бросит работу, чтобы быть с ним, но он восстал… Он шутил: «Плохо видеть больного мужа раз в месяц, но еще хуже видеть его каждый день», — улыбался. Другие могли бы поверить этой улыбке, но не она, так понимающая любое его настроение. С ней Фомин счастлив, спокоен, но сейчас он один! Сколько новых морщин появится на его лице, пока ее не будет с ним рядом!

Они прислонились к перилам набережной. Далеко внизу огни бакенов и судов на рейде отражались в темной ночной воде, как звезды. Таня представила уютные салоны на пароходах, плеск Волги за бортом, мирные беседы пассажиров, расположившихся в плетеных креслах. Неизъяснимая красота покоя, отдыха, и на мгновение ей показалось, что она тоже там, с Фоминым.

— Герасим Родионович! Вы скучаете без жены, без семьи? Я не настаиваю на ответе, разумеется. Мне нужно кое-что понять для себя.

Почему она задала такой вопрос? А почему бы нет? Она была благодарна Шамину и за то, что он умеет молчать, и за то, что говорит просто, человечно, говорит с ней, как с другом.

— Человек порой бывает удивительно противоречив, — не отвечая прямо на вопрос, говорил Шамин. — Когда меня нет дома, мне хочется видеть жену, скучаю без нее, вспоминаю мелкие обиды, которые я причинял ей, обвиняю себя в этом и ничуть не думаю о тех, которые она мне доставляла. В такие минуты настроение бывает настолько тревожным, что я бегу на почту и пишу письмо, случается и телеграмму, при этом чувствую только любовь и тоску. Много лет я не задаю себе вопроса, люблю ли я жену? Это что-то большее. Она мне необходима, и жизнь без жены, без детей была бы бессмысленной. («Без детей… Да, конечно», — подумала Таня, и грустинка царапнула сердце.) Теперь представьте, — продолжал Шамин, и Таня не сомневалась в искренности его рассказа, — когда прилетаю домой на месяц-два, я начинаю испытывать чувство другого рода. Откуда-то появляется раздражительность, беспричинная, нелепая, проскальзывают грубые слова. Конечно, так не всегда. И сам знаю, что это несправедливо, неумно, хочется вернуть сказанное грубо, но поздно. Слово не воробей. Жена отвечает тем же. Она простит все, что угодно, только не грубость и не отсутствие внимания. В ее отношениях нет середины: то она слишком нежна и ласкова, при этом ее доброта не имеет границ, то бывает настолько оскорблена, хотя для этого как будто и причин основательных нет, что успокоить ее трудно и удается не сразу. Нужно время. Бывало, что я улетал, не примирившись. Мы оба страдали. Уже не было обиды, и самолюбие в кулаке. Каждый готов признать вину за собой, но этого сделать нельзя. Нас отделяло пространство и время. Тогда прибегаем к письму, телеграмме. Мы оба впечатлительны, иногда болезненно мнительны. Для того чтобы нам поссориться, достаточно одного взгляда, чужого взгляда, не только повышенного тона.

— Это непонятно и, простите, ужасно глупо. Неужели после стольких лет жизни вместе, все еще не проходит стремление подчинить себе волю другого? Зачем она, такая воля, если есть любовь? Разве нельзя не обращать внимание на маленькие обиды, слабости, не опасаясь за свое самолюбие, если эти слабости любимого человека и если они кратковременны, непостоянны, прощать их.

— О, до этого люди еще не дошли, да и вряд ли дойдут. Мне кажется, если бы кто-то из супругов был постоянно покорным и безответным, было бы хуже. В таких обстоятельствах и любовь может потускнеть.

Таня засмеялась:

— Мне не совсем понятна такая теория. Выходит, сердясь, вы поддерживаете друг в друге любовь или огонек, что ли?

— Это не теория. Иногда мне кажется, такие отношения бывают у людей с одинаковыми характерами. Но как бы горьки ни были часы размолвок, жизнь в целом целеустремленная, содержательная и не скучная, во всяком случае. Мы независимы и, можем быть, поэтому подходим друг к другу.

— И верите друг другу?

— Верим, потому что любим.

Мимо прошли два офицера в форме военных летчиков. Таня проводила их быстрым взглядом. Обрывки воспоминаний… Юность, первая любовь, которая жила в ней годы. Когда пришла другая любовь, ушла юность?..

— Пойдемте отдыхать, я очень устала.

В гостинице на аэродроме, засыпая, Таня продолжала думать о муже, и образ Фомина вдруг становился похожим на задорное, мальчишеское лицо Астахова. Потом опять родное лицо Дмитрия. Нет, все в прошлом. Жизнь здесь, беспокойная, требовательная. Завтра в путь, дальше на восток к степям, потом домой. Ее ждут. Ее всегда будут ждать. За окнами слышен шум моторов, ровный, слабый, привычный, но иногда моторы ревут, сливаясь в один мощный гул, но тут же гул тает в воздухе, уходит совсем… Взлетел очередной самолет, ушел в ночь, к звездам. Рассвет его застанет в воздухе…