9

Группа летчиков стояла в конце заправочной линии, наблюдая за выруливающими на взлет истребителями. Когда последний взлетел, оставляя за турбиной легкий дымный след, и звук двигателя растаял в воздухе, летчик Орлов, высокий, смуглый офицер с упрямыми, живыми глазами, возбужденно говорил:

— Последний раз с Астаховым я летал на «спарке» по приборам в закрытой кабине. Заработал «тройку». Почти плохо. Придирается к каждому градусу, к каждому километру скорости. Потом еще полет, и тоже в закрытой, а он мне нужен, как зайцу стоп-сигнал. Вроде старый боевой летчик, а привычки школьные. Сейчас полечу в паре с ним на перехват цели, и уж, конечно, «отлично» не будет. Найдет, к чему придраться. И зачем этот педантизм?

Не все думали так же, хотя для многих майор Астахов оставался загадкой: в обращении прост, грубоват, но ни тени заносчивости. В большинстве случаев держит себе как равный, особенно в беседах на «свободные» темы, и только смущала его требовательность к качеству полетов. Двое получили взыскание за ошибки в воздухе (в том числе Орлов), одного летчика Николай отстранил от полетов за плохое знание инструкции по полетам. Старые школьные привычки? Может быть, но требования его были справедливы, и это понимали все, но говорить об этом громко пока воздерживались. Первое время часто вспоминали его полет над морем, и тогда была мысль: самоуверен, нескромен, но потом мнение изменилось. Астахов любил летать и летал хорошо, а это главное, что в коллективе летчиков любых возрастов создает и авторитет. Астахов требовал смелости и уверенных действий, не боялся посылать летчиков в воздух при сомнительной погоде, при которой раньше, до него, летать воздерживались. Это многим нравилось, но не всем. Орлов — молодой летчик, послевоенный, но на севере уже год, и ему казалось, что именно это обстоятельство дает ему право не стесняться в выражениях, впрочем в кругу товарищей. Характер у него был вспыльчивый, избалованный, не в меру «свободолюбивый», однако Астахова он побаивался, видя в нем качества, которыми еще не обладал сам. Совсем недавно он готов был считать себя чуть ли не совершенством в технике пилотирования. Оказалось, далеко не так, и это «далеко не так» внушил ему Астахов. Все-таки требовательность — признак, прежде всего, силы. Постепенно он пришел к выводу, что лучше держать язык за зубами, но это не всегда у него получается, как, например, сейчас…

— За полярным кругом можно вести себя несколько иначе, не нарушая устава, а, так сказать, дополняя его. У всех одна жизнь, одна судьба. Стоит ли «тянуться», и зачем такая требовательность?

Орлова Астахов понял сразу. Бывали такие. Летают хорошо, но небрежно, грубо, подчеркнуто самоуверенно. Он встречал таких на фронте, но там они быстро менялись, после одного-двух вылетов. Здесь сложнее. Ботов прощал многие вольности и в процессе подготовки к полетам и в полетах. Но он, Астахов, заместитель командира, не может согласиться с этим. Ему не были чужды свободные темы (они нужны и неизбежны в любом коллективе), но устав Николай понимал так, как он написан, и возражений не терпел, когда дело касалось службы, полетов. Проверяя летчиков в воздухе, Астахов стремился узнать в них главное, что помогает летать или тормозит их выучку. Это ему удавалось. Помогали старые навыки. Во всяком случае, с молодыми летчиками ему было легче, чем со «стариками», которые избегали разговоров о своих недостатках. Было время, когда Астахов нервничал, замыкался в себе, особенно после полета с Ягодниковым, но постепенно замкнутость прошла, и этому помогли не только его усилия, но и сами летчики…

На большой высоте бомбардировщик. Он где-то разворачивается и летит обратно. Его нужно перехватить на заданных рубежах. Истребители Астахова и Орлова оторвались от земли и окунулись в клочкастую облачность. Круто набирая высоту, они летят навстречу цели. Пока она далеко, за сотни километров. Земля ее видит на экранах локаторов, летчики — пока нет. Орлов следит за ведущим. Маленькие стреловидные крылья, сверкая отраженными косыми лучами полярного солнца, покачиваются в разряженном воздухе стратосферы. Потемневшее небо давит сверху: двигателю трудно на такой высоте. Наводчики предупреждают: цель недалеко. Полосатые морозные кристаллики изрезали стекла фонаря кабины, затрудняя обзор.

— Атакуйте первым. Прикрываю!

Голос ведущего. Орлов не воевал, настоящего боя не знает, но чувствует: так было и в войну, и так же звучала команда командира. Он прибавляет обороты двигателю и выходит вперед. На пересекающихся курсах, оставляя далеко тянувшийся мохнатый белесый след от мощных двигателей, бомбардировщик открылся сразу с громадными крыльями и длинным фюзеляжем. Орлов подворачивает истребитель и сближается с целью. Помимо его воли, самолет тянет к хвосту бомбардировщика. Он увеличивает обороты до максимальных… Ближе, еще немного… Ему хотелось сфотографировать цель с предельно близкой дистанции. Астахов увидит фотопленку и скажет что-нибудь хорошее. Но этого Орлов сделать не успел: мощная струя от двигателей тяжелой машины качнула истребитель, бросила его на крыло и вниз. Орлов с досадой выровнял самолет и вновь рванулся кверху. Поздно! Истребитель Астахова снизу как бы слился с бомбардировщиком, «расстреливая» его спокойно и уверенно. На такой высоте раньше Орлов атак не производил и поведение собственного самолета для него было новым. Ему больше ничего не оставалось делать, как догнать самолет ведущего, который уже вышел из атаки и ждет его. Бомбардировщик с большой скоростью скрылся.

После посадки они шли вдоль стоянки. В ушах еще гудело от продолжительного полета на большой высоте.

— Дистанция атаки мала!

Астахов говорил спокойно, что до какой-то степени радовало Орлова.

— Я понял это поздно.

— Почему не выгодна близкая дистанция?

Астахов задал вопрос, не глядя на Орлова. Его состояние ему было понятным.

— Струя от двигателей. Опасно.

— Не только. Современный бомбардировщик может не подпустить, собьет. Такая дистанция может быть только как крайность. У них оружие и сильное оружие, и людей побольше, и все следят за тобой, а ты один. Наш прицел и пушки позволяют открывать огонь раньше. Надо уметь пользоваться этим преимуществом.

Орлов слушал спокойные слова командира и уже не казался смущенным, но было недовольство собой за неудачную атаку.

— Имей в виду, будешь летать в паре со мной, пока не научишься воевать на практическом потолке нашего самолета. А он не маленький. До него мы еще недобрали с тобой, а нужно быть выше цели.

— Слушаюсь!

На этот раз Астахов не ругал, и это уже было для Орлова похвалой. У него появилось желание летать именно с ним, с Астаховым. Теории ему было мало. Нужен практический показ, а Астахов это умел делать как никто другой из известных ему командиров.

После полетов в ожидании машины на аэродроме Ягодников рассказывал летчикам:

— В сорок первом немцы летали демонстративно, нагло, вплоть до бреющего полета над русской землей, настраивались на нашу волну и при встрече злорадно бросали в эфир: «Иван, на бревне летишь! Держись, сейчас бить буду!» И били… Мы ненавидели, и эта ненависть стала их пугать: «бревна», когда не хватало снарядов, начали бить немецкие самолеты по хвосту. Командир «хейнкеля», сбитого тараном под Смоленском (сам он спасся на парашюте), не скрывая удивления, говорил в штабе: «Это безумие… Таран. Вы не бережете людей и самолеты». Кто-то из летчиков ответил: «Скажи спасибо, черт белобрысый, что по кабине не ударили. Чтобы с твоей головой тогда стало…»

Немцы готовили очередной бросок на Москву. Однажды мы отправили звено истребителей сопровождать своих бомбардировщиков глубоко в тыл. Пока самолеты были в воздухе, нам было приказано оставить аэродром. Немецкий десант занял его быстро, с ходу. Мы едва успели подорвать аэродром в двух местах и вовремя взлетели. Связь со звеном была потеряна, и мы не могли передать летчикам о сложившейся обстановке. Четверо наших товарищей возвращались на занятый врагом аэродром. Горючее на исходе. Пройдя над стартом, они поняли, что аэродром в руках противника. Можно было лететь в свою сторону, произвести посадку хотя бы в поле, но на своей территории. Они поступили иначе. Пока было горючее, успели сделать два захода, расстреливая автоматчиков, машины, танки. На краю аэродрома стоял вместительный ангар, и вокруг него десятки танков. Командир звена на полной скорости ворвался в распахнутые настежь ворота ангара, его ведущий — в скопление танков. Два других летчика сели с остановившимися моторами в нескольких километрах от аэродрома, но уйти не успели. Они отстреливались, оставив для себя по одной пуле… И, очевидно, это мужество и бесстрашие так поразило и врагов, что немцы похоронили наших летчиков с почестями, отсалютовав из автоматов. Потом разведчики докладывали: командира немецкой части, занявшей аэродром, разжаловали и отправили в тыл как ненадежного. В воздухе уже не было слышно: «Иван… Бревно!»

Летчики молчали, взволнованные рассказом Ягодникова. Они представили себе тех далеких, таких же, как они сами, парней, плевавших в лицо смерти, победивших смерть. Эти парни могли быть сейчас рядом, могли жить, радоваться. Орлов подумал: как бы поступил он на их месте? Кто мог упрекнуть летчиков, тех, четырех, если бы они сохранили себе жизнь и самолеты, перелетев к своим? Никто. Велика же была ненависть.

— И все же не могу понять, зачем умирать вот так? Мы же не самураи! В бою понятно, на то война…

— Тогда в первый день, — ответил Орлову Крутов, — многие так думали, даже возмущались, и я в том числе, а потом, когда каждый остался наедине с собой, со своей совестью и представил, что делается в стране, сомнений не было. Бить врага! Только бить! Любой ценой…