— А потом, — добавил Степан, — так человек устроен. Порой ему нужен сильный внешний эффект, который заставляет его забывать об опасности, забывать на какое-то время о собственной жизни. Помню одного летчика, которого из равновесия вывести было трудно: спокойный, почти безразличный ко всему, он и в боях был больше осмотрительным, чем храбрым. Мы уже думали, не трусит ли? Нет. Таких признаков не было. Однажды он был ранен в воздухе. Пуля пробила стекло фонаря, царапнула по очкам и зацепила лоб. Кроме того, он видел, как сбили его ведущего. В ту же минуту его как будто кто подменил. Он оторвался от нашей группы, где-то разыскал «фоккеров» и завязал с ними бой. В небе творилось что-то невообразимое. Нападал один, а защищалось несколько. Двоих он сбил и, когда кончился боеприпас, норовил бить винтом, крылом, чем угодно, только бы бить. «Фоккеры» ушли от этого «безумца», не понимая его действий. Он не применял ни одного известного тактического приема и, казалось, искал смерти. Немцы с трудом оторвались от него, используя некоторое преимущество своих истребителей в скорости. Нам было ясно, что делалось в душе товарища. На земле он был внешне спокоен, только глаза стали гореть да губы дрожали, когда он слышал гул чужих моторов…
Молодые летчики, никогда не встречавшиеся с врагом лицом к лицу, жадно слушают рассказ Степана и в их воображении встают картины прошлых боев и образы тех, кто в жестокие годы отстояли их молодость, счастье, и жизнь.
Воспоминания боевых летчиков — седеющих командиров-воспитателей — сближают, как бы роднят молодых воинов.
Ну что ж, и они, выбравшие себе опасную профессию, не из робкого десятка и во всяком случае будут готовы сделать все, что от них потребуется, чтобы выполнить свой долг так, как выполнили его солдаты войны, живые и мертвые. Они будут летать, много летать, чтобы обрести силу, которая даст им ключ к победе, если вновь вспыхнет небо, если…
Возвращались домой, как всегда, шумно, о войне больше в этот день не говорили, но рассказы старых фронтовиков оставили неисчезающий след в памяти, в сердце…
…Вечером замполит Пакевин опять попросил Астахова к себе.
— Николай Павлович, ты знаешь, я далек от пустословия и кляуз, поэтому поверь в искренность моих советов. Ты думал о своих взаимоотношениях с Полиной? Она женщина… как бы тебе сказать… на пределе, что ли! Сам ты останешься прежним, но ее можешь искалечить. Ей не просто было жить здесь. Я кое-что знаю, поверьте мне, дружески говорю.
Астахов слушал Пакевина, не думая возражать. Как-то получилось, что замполит единственный человек, с которым ему легко, спокойно говорить даже на такую тему. Разве он сам не думал раньше об этом? Особенно последние дни. Пакевин понимал. «Женщина на пределе». Этих слов было достаточно.
— Мне не в чем упрекнуть себя. До сих пор мы не узаконили наших отношений только потому, что она возражает. Боится людей, боится меня. Но это пройдет. Мы любим друг друга, и это главное. Чтобы все стало на свое место, нужно время.
— Время и место…
Да, конечно. Астахов и об этом думал. Пакевин осторожно добавил верное слово: место. Умница замполит! Но что он, Астахов, может сделать? Ждать отпуска, только.
— Предложи ей уехать. Я понимаю, это не просто, но, мне кажется, это нужно. Подумай сам. Сложная у нее жизнь здесь. Много несправедливого говорят о ней, а вот о хорошем забывают. Тебе рассказывали, что сделала она однажды, еще до твоего приезда сюда?
Астахов знал. Рассказал Крутов… В поселке школа-интернат, где учатся ненецкие дети. Тогда Полина работала там в медпункте. Она привыкла к детям и часто проводила с ними вечера, помогая воспитательнице. В конце зимы, когда солнце вернуло день Арктике, две девочки ушли в тундру. Пурга застала их в километре от поселка. Спасательная бригада бродила где-то у скалистого берега моря. Полина нашла детей в тундре, полузамерзших, неспособных даже кричать.
…Почти ползком она притащила их на себе в школу. Дети поправились за неделю. Полина лежала в больнице месяц. Воспаление легких, плеврит. Больше в школе она не работала: в крови были обнаружены туберкулезные бациллы. Сама Полина об этом рассказывать не хотела даже ему, Николаю. Так, было и все… Астахов молча сжал руку Пакевина и ушел. Они поняли друг друга. Если бы можно было говорить так с Полиной! Почему в их отношениях все еще остается какая-то недоговоренность, чего-то не хватает. Последний раз они долго были вместе, бродили по тундре. Ему казалось, что она счастлива. Полина собирала цветы и складывала их в плотный букетик, при этом что-то напевала. У нее верный слух, приятный, чуть вибрирующий голос, и вся она, ласковая, красивая, как дикий цветок. И знал он, что не вовремя, может быть, некрасиво, неудобно… Яркое солнце, сырой мох, тишина. В ту минуту ничего не хотел он видеть, слышать. Бороться со своим чувством было невозможно. Оно вспыхнуло сразу, неожиданно… Может быть, грубо, он не помнит, целовал ее глаза, губы, шею… На одно мгновение перед ним мелькнул удивленный взгляд Полины, только мгновение, но его страсть передалась ей. Он любил это ответное чувство. Оно так же было внезапным, безудержным. Легкий стон звучал в его ушах, как сладкая музыка. Такие минуты в их жизни были самыми искренними… Обратно шли молча. Полину как бы кто подменил: не стало смеха, не было песни, и цветы она оставила там, на том месте. Он пытался говорить прежним тоном, целовал ее. Она сдержанно отвечала на его ласки, но не выходила из своей скорлупки. Потом сказала:
— Не то, милый, не то. Будь искренним до конца. Не неволь себя. Я благодарна тебе и за минуты. Может быть, это и закономерно…
Неужели она не видит, не понимает, что он любит ее, что и ему порой бывает трудно, что он старается забыть, почти забыл! Кажется, все дело в этом «почти». Как будет сегодня? Он сделает все возможное, чтобы было ясно и ничего искусственного. Он хочет ее видеть и любит, и в этом уже сомнения не было…
Полина ждала. В комнате было чисто, уютно. С раскрасневшимся лицом, не дав ему снять шинели, она прижалась к его груди. Целуя ее, он почувствовал запах вина и посмотрел на стол: свежие помидоры и чуть начатая бутылка красного вина. Николай слегка отстранился от нее.
— У тебя были гости?
— Какие гости? — она перехватила его взгляд. — Ждала тебя. Ты обещал прийти раньше. Мне тяжело было ждать, и я немного выпила. Я люблю тебя.
Ее глаза горели, и необычное возбуждение было тревожным, непонятным. Одно было достоверным: Полина радовалась. Чему? Не мог он знать в тот день, что́ она узнала, что́ поняла…
— Ты никогда больше этого не сделаешь?
— Не буду. Так, взгрустнулось немного. Нет, нет… Это даже не грусть, это что-то другое, очень приятное… Выпей и ты, чтобы мне было легче.
Странным и настороженным был ее взгляд. Николай не сразу ответил. Он любил ее вот такую, с горящими, влюбленными глазами, готовую ответить на его ласку, но мысль, обидная, неприятная…. Неужели она «подбадривала» себя вином, не надеясь на искренность своих чувств? Может быть, и раньше она поступала так, когда хотела любви, а ее не было? В глазах Полины мелькнули беспокойные огоньки. Она готова была вот-вот уйти в себя, и тогда опять чужая, непонятная… Николай притянул ее к себе, поднял на руки.
— Мой, мой! Я знаю, у тебя все еще… Ты думаешь о моем прошлом. Я вижу тебя насквозь и не обижаюсь… Так, иногда. И вино тоже. Мне хотелось сказать тебе об этом, и еще о другом.. Господи, пойми же ты! Всякая мысль о других приводит меня в ужас. Неужели не видишь! Все, что у меня есть в жизни, это ты.
Полина заплакала. Николаю стали понятными вдруг и ее замкнутость и ее любовь. Она страдала от прошлого больше. Его мысли она верно угадывала. Они выводили ее из равновесия и омрачали радость даже в те минуты, когда он ничего не помнил и ни о чем не думал.
— Прости. Тебе легко это сделать. Я люблю тебя, и ты это знаешь.
— Знаю. Но я хочу, чтобы ты был мой каждую секунду. Каждый день. Всю жизнь я искала тебя. Ты часто уходишь и не появляешься несколько дней, а я думаю: «А если это был последний раз?» С ума можно сойти.