— Ты видишь, я в полном сознании и, поверь, спокоен. Не мучай себя. Я много раз умирал… Привык. Но бороться уже не могу. Мои золотые часы, помнишь… подарок командующего. Найди Астахова, передай часы ему… обязательно передай. Адрес у Федора…

Его слова с трудом доходили до ее сознания.

— Ты будешь здоров, милый, будешь… Поверь, что все будет хорошо.

— Мне трудно говорить. Записка Астахову… Передай Федору…

Бледное лицо стало мокрым. Он широко открыл глаза, пытаясь что-то увидеть, и притих. Опять потеря сознания, в какой уж раз. Таня побежала за врачом, за сестрой, что-то кричала на ходу…

Потом белое каменное лицо, ставшее вдруг далеким, неземным и страшно спокойным. Она упала, ударившись лбом об угол кровати, но боли не было…

Сколько длилась ночь, Таня не знала. Когда она открыла глаза, увидела живое, крупное и очень доброе лицо, но не могла вспомнить, понять, кто это. В теле страшная усталость и желание лежать вот так, не двигаясь, ни о чем не думая. Домой ее привезли на машине. Кто-то поддерживал ее сильной рукой, но это рука не мужа… не мужа. В комнате два мальчика. Она машинально отметила про себя: один уже в школу ходит, другому рано. Вдруг порывисто обернулась и, как бы вспоминая что-то, остановила взгляд на молча стоявшем рядом с ней человеке в кожаной куртке. На его приветливом лице светлые глаза и беспокойная улыбка…

— Федя… Дорогой мой!..

Это разрядка. Федор знал, что она наступит. Об этом предупреждал врач, и в этой разрядке ее спасение. Кто знает, не будь его в тот трагический день рядом с ней, что было бы? Сознание Тани было напряженным, она была на краю пропасти… Федор слегка прижимал ее вздрагивающие плечи и с болью в сердце слушал, как глухо рыдает эта женщина, жена его друга. Слезы, молчаливые, крупные, лились у нее по щекам и падали на его рукав… Когда Таня несколько успокоилась, он усадил ее на диван и ушел. Таня осталась с детьми. Они, дети, вернут ее к жизни скорее, чем он. Старшему сказал тихонько в коридоре: «Тетя Таня больна, расстроена. Рассказывай ей что-нибудь и не оставляй одну».

Несколько минут Таня молча смотрела на притихших ребят. Федор ушел к Дмитрию. Сейчас он там нужнее, чем она. Что-то надо делать… Она встала и перетащила матрац на диван. Матрац широкий, и она не могла понять сразу, почему вдруг диван стал таким узким.

— Тетя Таня, спать рано. Мы не хотим. Будем ждать папу.

Ах, да! Действительно еще день. Это она хотела лечь и как-нибудь уйти от страшной действительности. Надо накормить детей. Она пошла на кухню вместе с ними, нарезала маленькими ломтиками картофель, налила на сковороду масла и ждала, пока оно не стало потрескивать, а кусочки картофеля не начали покачиваться в кипящей жидкости. Много масла. Где-то было молоко, хлеб. Только бы ребята не обиделись. Вдруг не понравится! Она смотрела, как маленькие рты раскрывались, втягивая в себя кусочки горячего картофеля и смешно чмокали губами, особенно тот, поменьше который…

— Тетя Таня, можно немного соли и помидор? Они на окне.

Боже мой! Она забыла соль и помидоры, свежие. Они привезли с собой. Таня подала соль, вымыла под краном помидоры и опять смотрела на маленьких людей. Их настороженные глазки неотрывно устремлены на нее тоже. Они не понимают, ничего не понимают! «Таня, милая, у нас нет детей…» Какую жизнь ты прожил, дорогой мой! Не перед тобой ли нужно стоять на коленях и мне и людям, которым ты отдал все, что у тебя было: сердце и жизнь. Какую жизнь! Вот они, маленькие человечки, отец которых погиб за них. Они будут строить новую жизнь, но пока ничего не понимают. Старший что-то говорит, губы его улыбаются, а глаза… В них страх и еще что-то. Таня отворачивается и видит кожаную куртку на спинке стула перед письменным столом. Все на своем месте, все, только его нет и никогда не будет. Она провела рукой по холодной щеке и застонала… Нет, нет, нельзя! Ребята бросили есть. Маленький прижался к руке брата и вот-вот заплачет. Таня села на стул, взяла их руки в свои и ласково притянула к себе. Может быть, два детских сердца почувствовали большое горе этой взрослой женщины, а может быть, это уже были люди, способные страдать при виде страдания других. Они не отвернулись испуганно, не отняли своих рук и не плакали даже, только тихонько прижимались к телу женщины, вдруг ставшей им близкой…

…В последние минуты траурного митинга Федор боялся за Таню, боялся ее глубокого молчания, ее равнодушия. Пустой, безжизненный, неестественно спокойный взгляд, и, казалось, нет живых черт на постаревшем белом лице и ни одной слезы, только дрожащие губы. Залп десятка карабинов. Для нее и этого звука не существовало: он не доходил до сознания. Федор последний раз всматривался в лицо Фомина и вспоминал; почти таким же оно было на фронте, когда санитарный самолет увозил его раненого в тыл: спокойная сосредоточенность, две глубокие морщины у губ. Нет смерти на этом лице. Оно осталось живым, и только усталость… Много видел Федор мертвых лиц, они были мертвыми, именно мертвыми, только с одних не успела сойти ненависть, на других оставалась мучительная боль и удивление на многих. Они, казалось, не могли понять, поверить, что смерть рядом, как что-то чужое, противоестественное, совсем не нужное. Но вот лицо, выражающее спокойную умиротворенность, лицо человека, у которого смерть не вызвала ни чувства ненависти, ни страха, ни удивления… Лицо человека, который жить уже больше не мог. Смерть его не застала врасплох. Он знал, что она придет. Знал еще врач, но врача она пугала, а человека, который должен был умереть, — нет. Еще минуты. Звуки оркестра. Невольно Федор подумал: ненужная традиция. Траурная мелодия рвет сердце на части, сердце, которое и так надорвано. Таня опустилась на землю, прильнула к гробу, провела рукой по волосам мужа, поцеловала мертвые губы. Звуки Гимна Советского Союза. Последний ком земли…

В машине друзья мужа, ее друзья. Шамин, Василий Зиновьевич, Федор. Ехали молча. Таня не нуждалась больше в физической поддержке. Она хотела быть одна, только одна. Дома она ушла в спальную комнату. Ее не удерживали.

— Так лучше. Пройдет. Она сильная женщина. Не надо трогать ее до утра. — Василий Зиновьевич придержал за руку жену, пытавшуюся войти вслед за Таней.

— Помянем тихо. Садитесь, друзья.

Выпили по стакану вина, чокнувшись со стопкой, поставленной в центре стола.

— Сгорел… сгорел… — Шамин вглядывался в портрет Фомина. — Напишут люди о такой жизни, о такой смерти, поверит ли молодежь будущего, какой ценой добывалась для них жизнь, счастье?

— Как написать! Поверят. Не имеют права не поверить, — Федор повернул голову на диван, где спали дети погибшего летчика-испытателя, его дети.

— Поверят. Может быть, не смогут понять всей глубины чувств, но поверят, иначе не было бы смысла так умирать, умирать за их будущее.