Разговор в поезде (вместо послесловия)

В середине апреля 1974 года я возвращался из Белгородской области в Москву после посещения могилы старшего брата, погибшего на Курской дуге в 1943 г.

Ночью удалось сесть в Харькове в поезд Махачкала — Москва. Я поспешил залезть на полку, чтобы дать возможность попутчикам продолжить сон, потревоженный моим появлением. Утром я обнаружил, что соседями по купе были трое: две женщины и мужчина.

Одна из женщин оказалась довольно хорошо одетой русской дамой в том неопределенном возрасте, когда легко ошибиться, дав либо слишком мало, либо слишком много лет. Вероятно, ей было что-то между 45 и 50 годами. У нее было довольно приятное лицо, чуть подкрашенные темные волосы. Несколько портили ее внешность золотые зубы нижней челюсти. Другая женщина, лет около тридцати, с большими серыми глазами и с чуть удлиненным лицом, была ингушкой. Из неторопливого разговора женщин я узнал, что ингушка недавно развелась с мужем и теперь едет в Москву не то к сестре, не то к приятельнице. Соседом по купе оказался подтянутый, небольшого роста человек лет 60-и, с гладкой, казалось, полированной головой. «Полковник в отставке», — подумалось мне.

Разговор между женщинами шел главным образом о женах известных в Грозном людей, по преимуществу писателей.

Услышав имя писателя Базоркина, я встрепенулся и обратился к русской даме:

— Извините меня за вторжение в ваш разговор, но услышал имя Идриса Базоркина и хотел бы узнать, печатали ли его после событий 1973 г.?

Женщина отрицательно качнула головой.

— Да, — сказал я задумчиво, — из-за того что ингушам не возвратили сразу Пригородного района, было и еще будет много осложнений.

При этих словах ингушка внимательно взглянула на меня, но в разговор пока не вмешивалась. Русская женщина как бы полусогласилась со мной, но я почувствовал, что она думает совсем по-другому.

— Конечно, — сказала она, — все это дело — палка о двух концах. Но еще вопрос, надо ли было после одной ошибки совершать другую.

Она явно имела в виду, что, хотя выселение чеченцев и ингушей в 1944 и было ошибкой, но возвращение их на Кавказ было также ошибкой. Естественно, я возражал и высказал мнение, что ошибка состояла не в том, что несправедливость, допущенная по отношению к чеченцам и ингушам, была исправлена, а в том, что она не была исправлена сразу же и до конца — им надо было возвратить все земли, на которых они проживали.

Мысли женщины пошли в другом направлении:

— Я ведь жила тут и еще девочкой видела все собственными глазами. Это было ужасно. Их собрали в 6 часов утра 23 февраля и начали грузить на «Студебеккеры». Старикам разрешили проститься с землей. Они читали молитвы и плакали. Вдруг я увидела ребенка, он, ковыляя, брел от одной женщины к другой. Сердце сжалось от боли…

У ингушки потемнели и без того темные глаза, но она продолжала бесстрастно слушать, пока не вмешиваясь в разговор. Лишь руки, сложенные крест-накрест на груди, чуть сжались.

— Они начали возвращаться в 1955, — продолжала свой рассказ русская женщина.

— По-моему, в 1956, — пытался поправить я ее. — Ведь Указ о восстановлении Чечено-Ингушетии был издан в начале 1957 года. А они начали возвращаться за год до того.

— Возвращаться они начали в 1955, — повторила снова женщина. Многие русские семьи спешили уехать, особенно переселенцы с Украины.

— Нет, — вмешалась наконец ингушка, — многие переселенцы и сейчас продолжают жить рядом с нами.

Между женщинами возник быстро спор, каждая осталась при своем мнении.

— Потом была ужасная история в августе 1958 года, — продолжала старшая из моих попутчиц. По проспекту Революции шла похоронная процессия. Гроб несли не как обычно, а вот так (тут она жестом показала, что гроб высоко возвышался над толпой провожающих и как бы одиноко плыл по воздуху).

— Не было ни криков, ни плача, только глубокое молчание…

Я опять не утерпел:

— Кого же хоронили?

— Моряк один в отпуск приехал. Вечером вышел на танцы и там пригласил одну девушку, за которой ухаживал местный. Тот подстерег моряка и убил его. Хоронили этого моряка.

— Русского?

— Да.

Ингушка подняла глаза, видимо, что-то припоминая.

— Да, — сказала она, — я знаю этот случай. Тот, кто убил, был по брату моего отца племянник моей тети. — Она обвела нас глазами, спрашивая взглядом, поняли ли мы степень родства. Мы деликатно промолчали.

— Он в тюрьму попал и оттуда уже не вышел. Умер, должно быть.

Все вздохнули. Русская же дама продолжила свой рассказ:

— Толпа подошла к зданию обкома партии и остановилась. Потребовали, чтобы кто-нибудь вышел и сказал речь над гробом. Но никто не появился. Обкомовские работники поспешно закрыли все двери и не показывались. Настроение толпы быстро накалялось. Кто-то подошел к двери и начал колотить в нее. — Рассказчица внезапно остановилась и улыбнулась, будто вспомнив что-то веселое.

— Девочка жила у нас во дворе, лет 12-и. Она и другие дети с нашего двора побежали вслед за толпой, которая тем временем уже начала штурмовать здание обкома. Наконец, двери были взломаны, и толпа ринулась вверх по лестнице. Вдруг из окна третьего этажа высунулась эта девочка и радостно закричала: «Ура, наша взяла, мы победили!»

«Вот так, наверное, и происходит революция», — подумал я.

— … Перепуганные обкомовские работники старались спрятаться, скрыться, но разъяренная толпа хватала их и избивала.

У нас в доме жил один преподаватель истории. Его жена — моя подруга. Он был в обкоме по делу в это время. Его схватили и начали избивать. Его били зверски, отбили у него все внутренности. Он умолял, просил, пытался объяснить, что он всего лишь преподаватель, а не обкомовский работник. Его приволокли домой и отпустили лишь после того, как его жена вынесла его мучителям диплом преподавателя.

Затем, — продолжала женщина, — откуда-то на площади появилась машина с репродуктором. И вот какая-то учительница уже кричала в микрофон: «Почему нет масла? Почему нет продуктов?» Толпа требовала, чтобы приехал Хрущев. Появилась милиция, а затем и войска. Им удалось прервать связь между центром города и окраинными районами и тем предотвратить столкновения между русскими и чеченцами. Потом из Москвы как будто Яснов приезжал вместо Хрущева, — закончила свой рассказ пассажирка.

— А в 1973 году как будто все закончилось мирно, без кровопролития?

— Да, столкновений не было. Только разбили витрину «Гастронома». Просто ингуши пришли к зданиям обкома и правительства и начали просить, чтобы им возвратили земли, которые отошли к Северной Осетии.

— Вы знаете, — заволновалась русская женщина. — Ведь они в Осетии плохо поступали с ингушами. Не брали на работу, выгоняли с работы. Вот дагестанцы поступили не так. Они сразу же, как появились чеченцы и ингуши, возвратили им Ведено.

— А что, Базоркин был одним из руководителей движения?

— Да. Не знаю, то ли это было стихийно, то ли подстрекатели были.

— Мне кажется, — заметил я, — что обстановка была настолько накалена, что «стихия» быстро организовалась. Я вот недавно читал «Грозненский рабочий» за 1973 год, и там называли ряд имен ответственных работников, которые будто бы возглавляли движение, — среди них первый секретарь Назрановского райкома КПСС и бывший председатель Сунженского райисполкома.

— В газетах об этих событиях не писали, — изумилась рассказчица.

— Прямо не писали, но потом появились статьи, где назывались имена…

Тут ингушка ненадолго покинула нас.

— Чем же кончились события в 1973 году?

— Да кое-кого убрали (выразительный жест рукой). Да и сейчас прибирают потихоньку. Вот вы им сочувствуете, — добавила дама, — а ведь им выселение на пользу пошло.

— Как так? — удивились разом и я, и мой сосед, решивший, видимо, принять участие в разговоре.

— У чеченцев мешки с деньгами были. Они ничего не покупали. А как пожили в Казахстане, приобщились к культуре. Вот теперь как они модно одеваются, вы бы посмотрели.

Мы с соседом переглянулись.

— Причем же здесь культура? Просто они начали жить в непривычных для них условиях совсем по-другому, узнавали ценность и необходимость различных вещей. Стали что ли более цивилизованными. А культура тут не при чем.

— А среди русских тоже немало таких, кто весь век копят, а сами живут впроголодь, — вдруг как-то решительно заметил наш сосед.

— Это «приобщение к культуре» дорого им досталось. Сколько их вымерло, — сказал я.

Тут сосед вышел покурить в коридор, а может, и не за тем вышел, и мы остались наедине.

— А вы знаете, что говорил генерал Ермолов про них? — быстро спросила моя собеседница.

Я выжидательно посмотрел на нее.

— Он говорил, что этот народ перевоспитать нельзя, их можно только истребить.

На мгновение я представил себе, нет, не истребление чеченцев и ингушей, а как генерал Ермолов произносит слово «перевоспитать», и невольно улыбнулся. «Должно быть, — подумал я, — он такого слова и не употреблял вовсе».

Женщина с некоторым недоумением остановилась, но тут же продолжила:

— … А они каждый год памятник его подрывают.

— Вот вам и «приобщение к культуре», — засмеялся я.

В этот момент в дверях появилась ингушка и вслед за ней и наш сосед. «Пожалуй, он все-таки не полковник, — подумал я. — Может быть, профессор или доцент?»

Ингушка услышала мои последние слова о «приобщении к культуре» и, обращаясь к русской даме, сказала, не скрывая торжества:

— Вот видите, никто из мужчин вас не поддерживает.

Обе они рассмеялись.

Разговор снова вернулся к чеченцам.

— Вот вы говорите, что чеченцы пострадали. Это верно. Я ведь никого не защищаю. Для меня все национальности одинаковые: чеченцы, евреи (тут она выразительно посмотрела на меня), ингуши. Но во время войны среди «них» столько бандитов было, сколько людей они поубивали. Да вот, например, начальника НКВД Дадаева (Дудаева?) просто растерзали, буквально растерзали: оторвали у него руки и ноги. А недавно один бандит в горах объявился, и никак его не могут поймать. Должен был к нему на встречу выйти председатель комитета госбезопасности и, представьте себе, машина у председателя ломается, и он не едет, а бандит сидит в засаде и поджидает машину. А в это время на другой машине проезжает Кузаков, заместитель председателя. Так бандит его из пушки…