Подняв ноги, чтобы позволить ей стянуть сапоги, Кинг почувствовал, что его живот прострелило болью. Он ненавидел эрекционные кольца. У него получалось удержать эрекцию и без них. Но боль делала то, что боль всегда делала с ним - очищала разум, вытаскивала из прошлого, стирала будущее. Не было ничего, кроме сейчас, в эту минуту, и боль удерживала его на месте, неспособного думать, неспособного мечтать, неспособного желать чего-либо, кроме еще большей боли.

Госпожа Фелиция стянула с него брюки, аккуратно сложила их и разложила на кресле, рядом с остальной одеждой. Он оценил, с каким почтением она обращалась с его одеждой, в отличии от Сорена, который получал извращенное удовольствие разбрасывая ее по полу и топча.

Кингсли сосредоточился на ее лице, пока она двигалась. Прелестная женщина лет тридцати с небольшим, с властным видом, гордым выражением лица и безжалостным взглядом. В этом отношении она очень напоминала ему Сорена.

- Maîtresse, когда Вы начали доминировать? - поинтересовался он, желая узнать, что еще общего было между ней и Сореном.

- Я накажу тебя за то, что заговорил без разрешения.

- Что Вы и должны сделать.

- Но отвечая на твой вопрос, - начала она, встав перед ним, - Мне было восемь, когда я начала командовать всеми соседскими мальчиками в округе, пятнадцать - когда я связала своего первого парня, и девятнадцать, когда появился первый клиент. Это был профессор по химии в колледже.

- Тогда Вы, должны быть, хорошо разбираетесь в химии?

- Я собиралась быть с тобой ласковой, - ответила Госпожа Фелиция. - Но из-за этой шутки, боюсь, теперь мне придется тебя уничтожить.

Сердце Кингсли поскакало галопом в груди. Эрекционное кольцо сделало его твердым. Угроза боли сделала еще тверже.

- Хорошо.

Госпожа Фелиция наклонилась и достала из длинной кожаной сумки два комплекта кожаных манжет.

- У тебя не было секса две недели? - переспросила она.

- Две самых длинных недели в моей жизни.

- Я оставлю на каждом дюйме твоего тела синяки, стоящие этих двух недель. Они будут так долго заживать, что у тебя будут два варианта. Или ты не сможешь заниматься сексом еще две недели, пока они не пройдут, или ты можешь приходить ко мне каждый день и удовлетворять меня, пока они будут заживать. И затем, если будешь хорошо умолять, я дам тебе больше.

Две недели в качестве собственности Госпожи Фелиции? Сейчас июнь, не так ли? Неужели Рождество наступило слишком рано?

- Я выберу второй вариант, - ответил он.

Госпожа Фелиция шагнула вперед и грубо схватила его за правое предплечье, заставляя его прижать ладонь к ее груди. Она обвернула манжет вокруг запястья и застегнула его.

Она отпустила его правую руку и надела второй манжет на левую. Из сумки она достала длинный металлический зажим. Она приказала ему поднять обе руки. Как только те оказались в воздухе, она приковала оба его запястья к верхней балке кровати. Стоя прикованным, он ничего не мог сделать, кроме как ждать, не двигаясь, и желать ее.

Госпожа Фелиция стояла теперь так близко к нему, что он мог сосчитать ее ресницы. Под правым глазом у нее была крошечная родинка. Ему очень хотелось поцеловать ее. Он жаждал поцеловать ее, ощутить вкус ее полных губ, ее кожи, ее тела внутри и снаружи.

- Хочешь поцеловать меня, не так ли? - спросила она.

- Очень, Maîtresse.

- Твой рот должен заслужить это. - Она подняла стек и сунула ему в зубы. Он закусил его и держал на месте. - Сначала я разрисую переднюю часть твоего тела. А ты должен держать стек во рту все время, и тогда я тебя поцелую.

Он кивнул и еще крепче сжал зубами стек. Какой бы садистской ни была эта задача, он оценил предупредительность. Со стеком во рту, у него не будет соблазна закричать. И меньше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь в доме знал, чем он сейчас занимается. Ему нужно было, чтобы этот город боялся его. Если его увидят таким - связанным, обнаженным, уязвимым, для них он навсегда останется таким.

Из своей сумки она достала трость, два фута длиной, ротанговую.

Она высоко подняла руки. Быстрым и жестким взмахом она нанесла удар по предплечью Кингсли в двух дюймах от манжеты. Она не шутила. Она намеревалась украсить все его тело синяками от запястий до лодыжек.

Она двигалась вниз по его правой руке, нанося удары через равные промежутки, сначала на дюйм, потом ниже, потом еще ниже. Боль удивляла его каждый раз. Острая, жалящая и глубокая... Он знал, что у него на несколько дней сохранятся рубцы от трости и синяки, по крайней мере, на неделю, если не больше.

От правой руки она перешла на левую, нанося контролируемые, но жестокие удары. Сорен никогда не порол или бил по этой части его тела, по гладкой коже от локтя до подмышки. Но одной ночью он порезал его, короткие неглубокие надрезы лезвием бритвы на внутренней стороне плеча и внутренней стороне бедер. И после они трахались, лицом к лицу, грудь к груди... это был один из немногих случаев, когда Сорен не связал его перед сексом. Кингсли вспомнил, как обнял Сорена за плечи и обернул ноги вокруг его спины.

Кровь покрывала их обоих. Когда все закончилось, даже на лице Сорена появилась полоска крови. Он выглядел диким, как животное с багровой полосой на щеке, а позади него пылал камин - волк в пещере, не испугавшийся огня. В тот жаркий, сокровенный час, когда были видны только его зрачки, его волосы были скользкими и влажными от пота, Сорен казался ему не то животным, не то демоном или Богом. Кингсли было все равно, кто именно, пока он мог поклоняться у алтаря окровавленному существу, которое принесло его в жертву.

- Ты любишь боль, не так ли? - спросила Госпожа Фелиция, низким чувственным голосом. И так как у него во рту был стек, он не мог ответить словами. Его прерывистое дыхание и эрекция, несомненно, сказали ей все, что ей нужно было знать. - Это заметно. Ты теряешь себя в боли.

Он запрокинул голову назад и закрыл глаза, когда она провела ладонью по рубцам на руках, возобновляя боль.

- Тогда теряйся, - разрешила Госпожа Фелиция. - Иди туда, куда боль хочет забрать тебя, в твой разум, в прошлое, в твои самые темные мечты. Иди так далеко, как нужно. Я приду за тобой, найду и приведу обратно.

Если бы он мог говорить, он бы поблагодарил ее. Это были именно те слова, которые он больше всего хотел услышать, особенно сейчас, когда она работала над его грудью, ударяя по рубцовой ткани, оставленной пулевыми ранениями. Она не боялась вреда, причиненному ему другими людьми, и за это он мог целовать ее ноги, если бы мог дотянуться до них.

Он закрыл глаза и позволил себе упасть в воронку боли. Она обжигала. Он горел. Все пылало. И он шел сквозь огонь, босиком и не обращая внимания на пламя. Путь огня вел его в прошлое, к первой ночи с Сореном. Когда он прошел сквозь пламя, ему снова было шестнадцать, и он бежал по лесу подальше от школы. Он слышал, как под ногами ломаются ветки, хруст листвы, глухие удары его стоп по обнаженной земле. И Сорен был позади него, догонял. Почему он бежал? Одиннадцать лет он задавал себе этот вопрос. Да, он бежал от страха. Когда он посмотрел в глаза Сорена, он понял, что будет дальше. Но то, что намеревался сделать Сорен, было именно тем, чего хотел Кингсли.

Почему он бежал?

Он бежал ради удовольствия быть преследуемым. Сорен так сильно хотел его, что побежал за ним даже по минному полю острых осколков, резких спусков, хватаясь за ветви деревьев и разрывая колючки. Но поэтому ли он бежал? Истинная причина?

Пламя подхватило полуправду и сожгло их дотла.

И затем Кингсли вспомнил кое-что, что он забыл после той самой ночи. Он вывернулся из объятий Сорена и снова встал. Но однажды он остановился, развернулся и улыбнулся Сорену. Иди и возьми меня, говорила эта улыбка.

Сорен пришел и взял его.

- Где ты? - прошептала ему не ухо Госпожа Фелиция. Она вытащила стек у него изо рта. – Расскажи, где ты в своих мыслях.

- В лесу, - ответил Кингсли. - Мне шестнадцать. И я бегу, и не знаю почему.

- Ты знаешь.

- Он гонится за мной.

- Кто?

- Парень, которого я люблю.

- Садист.

- Да.

- Если ты его любишь, почему убегаешь?

- Я хочу, чтобы он поймал меня.

- Он догонял тебе прежде?

- Нет... ночь в лесу была нашей первой.

- Ты хотел этого?

- Больше всего на свете, - ответил он, говоря от чистого сердца. - Так почему же я бежал?

- Потому что ты бежал не от него. Ты бежал от себя. От настоящего себя.

Слова проникли ему в душу.

- Да, - выдохнул он.

- Хороший мальчик... - ответила Госпожа Фелиция, обхватив его эрекцию обеими ладонями и поглаживая его. - А теперь, беги ко мне.

Он медленно открыл глаза. Потребовалось несколько секунд, чтобы туман прошлого полностью рассеялся. Он улыбнулся.

Когда он посмотрел вниз, то увидел, что вся передняя часть его тела стала красной. На груди были рубцы, рубцы на боках, рубцы на бедрах и животе. Сотни рубцов украшали его ноги словно его царапал тигр. Госпожа Фелиция были безжалостна. Его кожа пульсировала от ран, нанесенных ею. Неудивительно, что она могла приказывать миллиардерам целовать ее ноги. Такая боль стоила любых денег.

Накрыв его щеки ладонями, она наклонила его голову так, чтобы они смотрели друг другу в глаза. Долгое время она только и делала, что смотрела ему в глаза, заставляя его смотреть на нее. В ее глазах он увидел власть и силу, разум и сострадание. Сострадание? К чему? К его мукам? Да. Он видел это. Но к каким мукам? К боли, которую она причиняла ему? Или ко всей остальной боли, которую она ощутила внутри него? Неважно, почему он нес ее так, важно, что она была. Когда она поцеловала его, он ощутил настоящую нежность, привязанность. Она целовала мастерски, ее губы дразнили его, ее язык ласкал его язык. Она принуждала к страсти. Она распаляла ее. Она прикусила его нижнюю губу, и проступила капля крови. Он ощутил медный вкус и проглотил ее.

- Я никогда не целую своих клиентов, - прошептала она ему в губы. - Я никогда не трахаю их. Но ты не мой клиент.