Защитник: Командир вправе сам выбирать себе для руководства боем, операцией то место, которое он считает наилучшим.
Обвинитель: Это справедливо лишь для сражений на суше. На корабле оптимальное местоположение главного командного пункта определено конструктивно. Это бронированная рубка, куда выведены все нервные окончания. Это голова корабля. И плохо, когда душа уходит в пятки, а ГКП переносится на корму.
Ют в ту ночь был далеко не самым лучшим местом для ГКП. Беготня рассыльных с распоряжениями и докладами по линкоровским просторам лишь отнимала время. Толкотня нужных и ненужных людей. Плохое освещение. Спасательное судно, вместо того, чтобы заниматься своим делом, стояло в дрейфе и работало в режиме «плавучей лампы» — освещало прожекторами ют, на котором Пархоменко листал чертежи, пытаясь постичь в эти скоротечные минуты специфику устройства линкора. Абсурд!
Невольно напрашивается мысль: Пархоменко все же сознавал, что находиться на ГКП, расположенном высоко над кораблем, опаснее, чем пребывание на юте, где и до берега — рукой подать и трап на адмиральский катер — в двух шагах. Кстати, опрокидывание застало Пархоменко именно на верхней площадке трапа. Об этом говорят многие очевидцы. Не свидетельствует ли все это о том, что комфлота сознавал всю опасность положения линкора?
И тем не менее приказа покинуть корабль Пархоменко не дал. Он не спешил с «паническими» командами. В глазах будущего следствия ему выгоднее было предстать военачальником, до конца выполнявшим свой долг…
Если бы Пархоменко был по-настоящему компетентным моряком, то, оценив размеры пробоины, он бы дал приказ выбросить линкор на ближайшую отмель, благо турбины были еще «теплые» и корабль в любую минуту готов был дать ход.
Защитник: Хорошо нам принимать правильные решения за чашкой чая! Уж мы-то, зная наперед, чем все закончится, непременно бы так и поступили… Но выброска на отмель — это крайняя мера, и командир поступает так, когда ничего другого не остается. Командующий, прежде чем решиться на эту крайнюю меру, был просто-то таки обязан испробовать другие варианты. Довольно скоро он принял верное решение — буксировать линкор на мелководье — к Госпитальной стенке. Почему буксировать, а не идти своим ходом? Да потому что корма к тому времени поднялась и винты вышли из воды. Возьмите в расчет и то, что Пархоменко прибыл спустя час после взрыва. Дайте ему еще 15—20 минут на то, чтобы выслушать доклады, оценить ситуацию, принять решение. Вот вам и половина срока, отпущенного линкору от взрыва до опрокидывания.
Буксировка не имела успеха, так же, как ничего не дала бы и работа винтами. Подорванный нос опустился на грунт и держал как мощнейший якорь. К тому же и от собственного якоря отделаться не удалось.
Обвинитель: Вот где собака зарыта! Якорь! А ведь от него и от носового бриделя можно было освободиться гораздо раньше, чем это сделал Пархоменко. Тогда и буксировка к Госпитальной стенке была бы успешной. Вот что свидетельствует командир спасательного судна «Карабах» капитан 3 ранга К. Ковалюков…
Свидетель К. Ковалюков: Мое судно пришвартовалось к носовой части линкора. Мы высадили аварийную партию с мотопомпой. Вскоре с юта прибежал старпом Хуршудов и передал мне приказание Пархоменко завести буксир и подготовиться к буксировке — подойдет заводской катер с резчиком и обрежет цепь носового бриделя.
Боже мой, я-то знаю, что такое — заводской катер. Команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было.
— Доложите командующему, — прошу я Хуршудова. — что мой водолаз обрежет сварочным агрегатом цепь тотчас же.
Старпом побежал на ют. Жду я, жду… На мое предложение — ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, пришел с чудовищным опозданием — к 4 часам утра, то есть за 15—20 минут до опрокидывания.
Обвинитель: Это был тот самый, может быть, единственный шанс, который так непростительно упустил Пархоменко. Все остальное было следствием этой необъяснимой проволочки.
Защитник: Можно себе представить, сколько советчиков у него было в те минуты. Даже какой-то мичман вызывался спасти линкор. Немудрено, что в такой лавине предложений и докладов сообщение командира «Карабаха» могло остаться просто не услышанным. Ведь не забывайте, что человек, который должен был перерабатывать всю эту информацию, находился в состоянии гипертонического криза…
Обвинитель: Истории известны многие примеры, когда тяжело раненные флотоводцы управляли сражениями, не теряя присутствия духа.
Защитник: Мы не вправе требовать по закону, чтобы все командующие армиями или флотами обладали качествами Багратиона или Нельсона. В конце концов, это чистая физиология: один может сохранять четкость мышления и при сорокаградусной горячке, у другого разум мутится при виде собственной крови.
Обвинитель: Не убедили. На таких постах, какой занимал Пархоменко, люди должны подбираться по выдающимся человеческим качествам — ума, воли, мужества, чести. Кадровый эскалатор, который порой автоматически доставляет послушных и исправных службистов на высокие посты, должен быть остановлен и переделан.
Ответственность за выдвижение Пархоменко на должность командующего Черноморским флотом несет и человек, который ему этот флот со всеми его тогдашними нерешенными проблемами и передал, а именно: адмирал С. Г. Горшков.
За месяцы своего недолгого командования флотом вице-адмирал Пархоменко снискал себе славу верхогляда и грубияна. Очевидцы, а их немало, утверждают, что в последние минуты Пархоменко потерял самообладание: пытался спасти корабль угрозами о расстреле «трусов и паникеров» (это те, кто предлагал снять с линкора ненужный личный состав). Именно тогда был обруган и послан вниз, в ПЭЖ, поднявшийся для доклада о предельном крене инженер-капитан 1 ранга Иванов. Он отправился в недра линкора за считанные минуты до гибельного опрокидывания. Его гибель на совести комфлота, как и тех десятков моряков — сколько их было?! — которые минуты за три до оверкиля выбрались на верхнюю палубу из люка 28-го кубрика. Как некстати попались они на глаза взбешенному адмиралу!
— Все вниз! — В запале рявкнул на них Пархоменко, и матросы послушно нырнули в люк, чтобы остаться там навсегда в стальной западне 28-го кубрика. Страшная цена нервного срыва.
Практически все, что предпринимал Пархоменко, он делал не во спасение корабля, а в свою собственную защиту теми или иными статьями Устава. Это — выполнил, это — тоже, и здесь — не подкопаешься.
Нужны были аварийные партии с других кораблей? Нет. Они только мешали. Рук для борьбы за живучесть хватало и своих. Но раз Устав требует — так и сделали, невзирая на целесообразность, на здравый смысл. Но ведь Устав не догма, а руководство к действию.
Страх и только страх помыкал комфлотом в ту ночь. Страх перед обвинением в личной трусости погнал его на корабль, гипнотизирующий страх перед судом будущей комиссии мешал отдать приказ о покидании корабля. Будь отдан такой приказ хотя бы на пять минут раньше — и то жертв было бы несравнимо меньше.
Если пробоину сделала мина, то опрокинули и окончательно погубили линкор начальствобоязнь и некомпетентность человека, командовавшего флотом и линкором.
Страх командующего оказался сильнее бесстрашия его матросов.
Посмею назвать Пархоменко фигурой трагической.
Да, он восстановил свое вице-адмиральское звание, свою служебную репутацию да и пять орденов Красного Знамени вкупе с орденом Ленина тоже о чем-то говорят. С точки зрения закона, он неподсуден. В ту страшную ночь он действовал так, как велела 69-я статья КУВМС СССР-51 без позднейшей поправки.
На гибнущем «Новороссийске» он оказался между молотом закона и наковальней инстинкта — не личного — общего самосохранения. Он не смог крикнуть: «Команде за борт!», хотя именно эти слова и надо было произнести после доклада поста энергетики и живучести о приближении крена к критическому пределу, ибо ни о каком организованном покидании линкора уже не могло быть речи: любое судно, ставшее под борт линкора, оказалось бы им подмятым. В той ситуации он принял сторону Закона. И Закон его пощадил. Но флот и Севастополь его не простили. А суд собственной совести?
— Я часто думаю, когда я должен был отдать приказ покинуть корабль…
Когда Пархоменко произнес эти слова и произнес их с безысходной горечью, я снова увидел простоволосого адмирала в шинели с поднятым воротником, ссутулившегося под тяжестью непосильного бремени.