Григорий Жучков ГОЛЫЙ МЫС

К подножию Голого мыса в излучине Десны, прихрамывая и тяжело опираясь на палку, подошел солдат. Вслушался в звенящий зной тишины. Потом спустился к землянке, врытой в южном склоне обрыва, постучал. Ответа не было.

— Есть кто?

И снова молчание.

Отошел к большому плоскому валуну, наполовину вросшему в землю, сбросил с плеч тощий вещмешок и увидел свернувшуюся на камне змею. Она, приподняв голову и развернув пружинистые кольца радужного тела, скользнула под камень. Солдат сбросил вещмешок, пилоткой смахнул пот с бледного лица с запавшими серыми глазами, сел. Свертывая цигарку, сказал:

— Вот так-то лучше.

Положив в изголовье шинель, он улегся на горячий от солнца камень. Глубоко затянулся дымком моршанской махорки.

…В зоревое утро двадцать первого года в подвале заброшенного особняка «ночевку» беспризорников взяли московские чекисты. В распределителе он увидел себя в большом зеркале: грязный от босых ног до лохматой головы, в обвисшей и рваной, с чужого плеча, одежонке. Подпрыгнул козленком и застыл, заметив в зеркале стройного и высокого человека в военной форме, Не оборачиваясь, спросил:

— Сам Чека?

Военный, с небольшой бородкой на овальном лице, смотрел на беспризорника пристально и озабоченно.

— Допустим… А тебя как зовут?.. Он повернулся и, робея, ответил:

— Звали Тимохой, а теперь Рыжим.

— Сколько же тебе годков?

— Мамка казала, семь зим от роду.

— Где же она?

— Померла. Я — сиротный.

С того утра Тимофей Сиротный и помнит себя: учеба в детдоме, работа на заводе, военная служба рядовым, а затем командиром орудия. Уволился в запас и остался вольнонаемным шофером.

Там, на Буге, Тимофей и встретил первое утро войны. Он выскочил из дома в синей сатиновой косоворотке, простоволосый, в галифе и сапогах, следом жена Люся, в ситцевом платьице с голубыми цветочками и в туфельках на босу ногу. Небо гудело, под ногами сотрясалась земля, в смутном страхе метались люди, на станции тревожно перекликались паровозы.

Тимофей с Люсей бросились в часть. Там слышалась стрельба и разрывы бомб. Минуя курившуюся воронку с убитым у входа часовым, они юркнули в узкую незапертую дверь и минуту спустя на автомашине выскочили из пылавшего гаража. На складе загрузились снарядами и направились к артиллеристам. На дороге они увидели охваченные огнем танки и убитых танкистов. «Юнкерсы» уходили строем, а «мессеры» летали на низкой высоте, расстреливали появившихся на дорогах беженцев. Люся в суете еще плохо осознанной беды, по своей простоте и наивности вопрошала:

— Что делается?

Тимофей сердито кривил губы и зло ругался:

— Гитлер, гад! Подлюка! Думает внезапностью поставить нас на колени. А этого он не хотел, — и погрозил кулаком навстречу летевшему фашистскому самолету. — На-ко, выкуси!

На батарее, на открытом взгорке, стоял командир. Он вскидывал вверх руку и энергично опускал ее, словно рубил воздух:

— По фашистам — огонь! Огонь!

Люся глянула вверх, и ей показалось, что небо закрыто черной грохочущей тучей, из которой зримо сыпался смертоносный град бомб. И там, где артиллерист взмахом руки подавал команды, фонтанами взлетала земля. И Люсина наивность вмиг сменилась страхом, она с отчаянием и мольбой повернулась к мужу. Она увидела, как два самолета ринулись на автомашину с детьми из пионерлагеря. Страх и мысль о своей смерти отступили. Она закричала:

— Ай, мамочка! — И схватилась за ручку дверцы, пыталась открыть ее.

— Сиди! Не поможешь.

В ту же секунду автомашина с детьми вильнула, ткнулась в пологий кювет и загорелась. Тимофей бросился к машине. Увидев уткнувшегося в рулевую баранку окровавленного шофера, помог ребятам выбраться из кузова и отправил их по домам. А встретив людей из города, попросил помочь ему отнести убитых и раненых в безопасное место…

Вернулся к своей машине с почерневшим лицом, посмотрел в полные слез Люсины глаза и тихим, чужим голосом выдавил из себя:

— Не в твоем положении смотреть на это.

Ревущий косяк «юнкерсов», сбросив бомбы, потянулся обратно на запад.

Тимофей с Люсей подъехали к артиллеристам. Она, пододвигая ящики со снарядами к открытому борту, с досадой спросила:

— А где же наши соколики?

— А там, где нужнее… И ты, Люсенька, не робей, держись… Хотя у меня самого внутри все колотится, — сказал он спокойно, заметив дрожь ее губ.

Война определяет место каждому. Определила она и Тимофею с Люсей. С артдивизионом, которому доставили боеприпасы, они отходили на восток.

На пятый день войны автомашину Тимофея с боеприпасами поджег фашистский летчик. Случилось это около батареи, у крутой балки. Казалось, и времени было — только из кабины в овраг броситься, но тогда не уцелеть орудию с расчетом. Тимофей круто свернул в сторону оврага, машина запрыгала по корневищам.

Люся под кустом орешника только что перевязала раненого, увидев машину Тимофея, схватилась за голову:

— Тимоша! — И бросилась вслед, но споткнулась, упала.

Когда прогрохотал взрыв, она, открыв глаза, приподнялась на колени. Рядом сидел Тимофей.

— Ты же могла ушибиться, — он, помогая ей встать, прикоснулся рукой к ее животу. — Бьется-то как. Испугала…

— Ничего, главное, ты жив! А он, семимесячный, не понимает.

Тимофей подошел к командиру артдивизиона капитану Никанкину.

— Не говори, сам видел, — сказал капитан. Его худощавое лицо с широким лбом, сросшимися нахмуренными бровями, посветлело. — Повезло тебе, друг, с женой: она за тобой в огонь и в воду. А моя оставила ребят в пионерлагере, на юг укатила. Просил до отпуска подождать, где там!

Тимофей опустил взгляд, а Никанкин тяжело вздохнул, неведомо у кого спросил:

— Где они теперь и что с ними?

Он помолчал, разглядывая крепко сложенную фигуру Тимофея с рыжей щетиной волос на лице и, положив руку ему на плечо, по-дружески сказал:

— Хороший ты шофер, но мне нужнее командир орудия. Командуй!

— Есть…

— Да береги жену, она у тебя, кажется, в положении. — Капитан посмотрел в красные от бессонных ночей глаза Тимофея. — В тыл бы ее.

— Слушать не желает. Говорит, втроем повоюем. Да и где теперь тыл?

— В таком случае загляни к старшине Рябинину, пусть он вас с женой на все виды довольствия поставит и выдаст обмундирование.

— Спасибо, товарищ командир.

— Не спасибо, а — есть!

Капитан улыбнулся, слегка толкнул его в грудь:

— Выше голову! Мы еще повоюем!

Артдивизион Никанкина был оставлен для прикрытия своего полка. Отходил до тех пор, пока июльским душным вечером не очутился на Голом мысе, изрытом вдоль и поперек траншеями и окопами.

С мыса, как с птичьего полета, Никанкин видел раскинувшуюся за мостом пойменную луговину с наползавшим на нее белым туманом, справа у дороги — село, слева, за рекой, — терявшееся вдали белесое поле.

— Какая позиция! — сказал он, обращаясь к политруку Иванову. — Смотрите, какая ширь и даль! Фашисты будут как на ладони. Тут и дадим бой. Я, братец мой, этот «пупочек» русской земли, пока жив, никому не уступлю.

— Да, это верно. Позиция — лучше не придумаешь, — согласился политрук.

Капитан одернул гимнастерку под ремнем, повернулся к Сиротному.

— Тебе, брат мой, со своим орудием вот сюда, на самый взлобок. Вройся так, чтобы бомбами не спихнули. Второе орудие — слева, третье — справа от тебя. Ночь коротка, действуйте! Старшина, накормить людей.

Сам опять долго смотрел на излучину реки, на дорогу, убегавшую за холм, и, словно сквозь туман, видел там неприятеля, с которым завтра предстоит жестокий, может быть, последний бой.

В полночь капитану был вручен приказ командования: после взрыва моста — прикрыть отход разрозненных частей и задержать противника на переправе, перед Голым мысом, для чего остатки артдивизиона усилили пулеметными расчетами. Подбросили и боеприпасов.

У Голого мыса крутые склоны с запада и востока, пологий с севера. С весны он первым густо зеленел травами, зацветал желтым одуванчиком. Еще до сенокоса трава на вершине мыса выгорала и белесым пятном, как лишаем, спускалась к подножию.

Приход капитана Никанкина и политрука Иванова на огневую позицию Сиротного утренней трелью отметил жаворонок. На мысе пахло сухой землей и перегретым вчерашним солнцем камнем, а от реки, подернутой легким туманом, тянуло прохладой. Но никто этого не замечал, как не замечали ни наступившего рассвета, ни той тишины, что объяла землю своей задумчивостью. Солдаты глубже закапывались в землю.

И когда трель жаворонка взвилась, рассыпалась и зазвенела над мысом, а на востоке взошло солнце, все было готово к бою.

— Политрук, душа моя, постарайся обеспечить безопасность тыла, — заговорил Никанкин. — В лоб нас не взять, в обход трудно, но возможно.

— Живы будем — не помрем, — шуткой отозвался политрук.

— Все отходим, отходим… Людей, технику теряем, и ни одного настоящего боя, — послышался голос коренастого и подтянутого старшины Рябинина, стоявшего у орудия.

— Так накипело, что свет не мил, — сказал Сиротный, сидевший на ящике со снарядами. Лицо его казалось серым и усталым, а глаза отдавали стальной синевой.

— Это у тебя накипело! А каково мне, если вот-вот на родительский порог шагну, — перебил наводчик и задумчиво спросил: — Думаешь, меня земляки хлебом-солью встретят, в красный угол за разносолы посадят? Как бы не так.

Из-за холма на шоссе выскочили фашистские мотоциклисты. Звук моторов прокатился эхом, нарушив покой и тишину утра. Различимые фигурки солдат на мотоциклах казались игрушечными. Подъехали к взорванному мосту. Один из мотоциклистов повернул обратно, другие — на обочины. С трех мотоциклов, стоящих на дороге, застрочили пулеметы, щупая подозрительные места. Вскоре офицер, смотревший в бинокль, махнул рукой, и стрельба прекратилась.

На дороге показалась колонна: в открытых кузовах — солдаты с оружием. На стеклах кабин и фар отблесками играло солнце. Машины шли одна за другой, с пушками на прицепе, вперемежку с бронетранспортерами. Голова колонны уперлась в разбитый мост, а из-за холма все выкатывалась и выкатывалась бесконечная вереница и вставала в два ряда, занимая места на обочинах.