Глава вторая

Крыса грызла огурец на грядке. Глаза у крысы были совсем человеческие, большие, только ярко-желтые. Помигивая, крыса смотрела, как подходит Леша, потом узнала его и не убежала.

Леша тихонько присел в борозде, между подсыхающих огуречных плетей.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты чего днем ходишь? Тебя поймают.

Леше хотелось погладить крысу. Шерсть у нее была красивая, с длинной каштановой остью и нежно-серенькой дымчатой подпушкой. Но крыса не давалась гладить, и, когда Леша протягивал руку, она чуть отодвигалась. Хотя не сердилась совсем.

Желтыми загнутыми зубами крыса выгрызала огурец, аккуратно оставляя одну шкурку.

— Не торопись, — сказал Леша. — И не бойся. Я потом уберу, что останется.

Надо было сразу догадаться и убирать огрызки. А то мать очень сердилась, что крыса портит огурцы. Мать принесла с завода железную крысоловку со страшной каленой пружиной и острыми зубцами, как у пилы. Хорошо, что Леша не прозевал и успел снять приманку — поджаренную хлебную корочку. Иначе бы крыса попалась. А может, и не попалась бы, потому что крыса умная, старая. И все понимает. Взрослым людям на глаза не попадается, тихо-тихо уходит. Умеет кошку обманывать. Кошка за ней кинется, а крыса спокойно юркнет сквозь штакетник, в щель между планками. И ждет на той стороне. Кошка, обрывая когти, перелезет на улицу, а крыса — шмыг! — и опять здесь.

Мать соседям жаловалась, что все огурцы погрызены подчистую. Но это неправда. Больше одного огурца крыса за день не съест, и если огрызки убирать, так домашние и не заметят ничего. Пропажа невелика совсем, а крысе надо же чем-то кормиться. Она же не виновата, что родилась тут, в поселке, и должна жить вместе с людьми. Может, у нее тоже дети есть. А сейчас, в засуху, даже воды не найдешь, чтоб напиться.

Если бы Леша знал, как крысы играют, он бы поиграл с ней. Ему жалко было, что она всегда занятая, всегда усталая и что ей всех остерегаться надо: и людей, и кошек, и собак. Погрызет она огурец, посидит немножко. И уйдет куда-то по своим делам, уйдет неслышно, принюхиваясь, озираясь, волоча длинный голый хвост. Но ведь так нельзя жить на свете — ни с кем не играя, не греясь на солнышке, не бегая открыто по дорогам. Это — худое житье.

— Ленька!.. — закричала мать с крыльца. — Ленька!! Сходи за водой!

Леша не откликнулся, мать пошла искать его, заколыхались кусты. Крыса поднялась на лапах, понюхала воздух.

— Не бойся, не бойся! — зашептал Леша. — Она не придет сюда. Ты ешь давай, а я после уберу…

Он подмигнул крысе, поднялся и побежал к матери.

— Ленька, — проговорила мать с тем невольным, привычным озлоблением, с которым давно уже обращалась к Леше, — ведь знаешь, что воды нет, а я кричать должна, разрываться! Наноси в корыто и в бочку, вечером огород польем.

Леша улыбнулся матери, с готовностью взял ведро и пошел на улицу. Он уже привык, что мать постоянно сердится на него. Даже когда плачет над ним, жалеючи, и гладит его по голове, то голос у нее все равно злой. Леша к этому привык. И он привык, что мальчишки дразнят его чокнутым, называют недотепой, а взрослые или причитают над ним, или тоже смеются.

Началось это давно, когда Леша заболел. Да так и продолжается по сей день.

Никто почему-то не замечает, что болезнь прошла, миновала. Леша и название-то ее стал забывать. Хотя забыть мудрено, название у болезни красивое, его можно выпевать на разные лады и можно высвистывать: полио-мие-лит!.. Полио-мие-лит!..

Леша заболел, когда ему десять лет было. Вдруг стали отыматься руки и ноги, голова кружилась. Мать возила. Лешу по разным докторам — и в больницы возила и на квартиры, которые «частный прием». Доктора говорили, что надо бояться осложнений. И что эти осложнения бывают разными.

Доктора желали хорошего, а получилось наоборот.

У Леши ничего не болит теперь — ни руки, ни голова. Леша спит сладко, и летает во сне, как прежде, и опять начал расти, даже сверстников обогнал. Но в школу его больше не посылают, мать очень боится осложнений, нервничает. Она очень устала от переживаний и сердится на Лешу, будто он виноват. Мальчишки его дразнят по-прежнему, кричат, что он пыльным мешком ударенный. А ведь Леша не сделался другим после болезни, он такой же, как был. Он опять здоров, весел. Неужели это незаметно? Порой Леша задумывается, отчего так происходит, но чаще всего задумываться не хочет. Ему все равно хорошо.

Он бежит по улице, на голове у него военная пограничная фуражка, замечательная фуражка, с которой Леша не расстается никогда. В руках у него ведро. И он легонько постукивает по ведру, словно по гулкому барабану.

Приезжие дачники, которые Лешу еще не знают, оборачиваются неодобрительно. Они видят взрослого мальчика четырнадцати лет, самозабвенно колотящего по ведру. Дачникам кажется, что Леша хулиганит или притворяется. А ему просто весело, и он этого не скрывает. Весело барабанить по цинковому, с морозными узорами ведру; весело бежать по дороге, подпрыгивая, прихлопывая пятками по горячей пыли. Может, сами дачники с удовольствием постучали бы по ведру, только стесняются. Но Леше-то зачем стесняться? Ему весело, и он этого не скрывает.

— Ну, Леша, — говорит повстречавшийся сосед Забелкин. — Слышал, чего в мире делается? Вот-вот война… Защищать-то меня пойдешь?

— Пойду, — отвечает Леша, улыбаясь.

— Гляди. А то страшно.

— Не бойся! — успокаивает Леша и поправляет пограничную фуражку. — Не надо. Не надо бояться.

Забелкин хихикает. Он не принимает всерьез Лешины слова, он забавляется. Ну и пусть. Пусть играет, если хочется. Вот шел хмурый, а теперь развеселился. Кому от этого хуже?

В детстве была у Леши такая страсть — всех защищать. До сих пор соседи, встречая Лешу, просят заступиться за них, защитить. Он обещает не скупясь. Он по-прежнему думает, что страх — это самое скверное на свете. Плохо потому, что многие боятся. Боятся люди, звери и птицы, боятся жуки, улитки, деревья. А очень просто всех сделать счастливыми.

Надо их защитить.

Во дворе Степана Авдеича, у колодца, как всегда, вытянулась очередь. Здесь толкутся женщины — это люди особенные, они будут спрашивать Лешу о другом.

— Ленечка, на свадьбу-то скоро позовешь?

— Скоро.

— Значит, не раздумал? На своей Наталье женишься?

— Ага.

— Ленечка, а, может, меня возьмешь вместо Натальи? Гляди-кось, она тощая, долговязая, у ней цыпки. А я лучше. Я тебя любить стану, Лешенька, знаешь как!

Леша смущается, ему совестно слушать такие разговоры. Почти все соседки, молодые и старые, хотят замуж за Лешу, и он бы взял всех, если бы можно было. Но ведь нельзя. Даже понарошку. И они тоже знают, что нельзя, но почему-то просятся всякий раз.

Леша занял очередь, поставил наземь ведро и поднялся в дом к Степану Авдеичу, чтобы не слушать этих просьб и не огорчать женщин.

Степана Авдеича в доме не было. А в комнатах бывшая Лешина учительница, Лидия Сергеевна Копылова, занималась мытьем полов. На пороге стояла шайка с грязной водой, валялся косарь, которым половицы скребут, скрученная тряпка валялась. Сама Лидия Сергеевна, в подоткнутом платье, сидела на корточках и водила пальцем в луже.

— Это ты, Леша? — спросила она. — Тебе чего?

— Так. Ничего.

— Я не знаю, когда Степан Авдеич придет. Я вот без него тут хозяйничаю.

— Ага.

— Он тебе нужен?

— Не-а.

— Посиди тогда у окошка, где сухо.

— Лидия Сергеевна, — сказал Леша. — А я вчера птенца нашел.

— Молодец!

— Знаете, у санатория, в елках. Я иду, а он вывалился. Ну, из гнезда.

— Да, да, Леша. Я слушаю.

— Почему он вывалился? Его не трогал никто.

— Да, да… — приговаривала Лидия Сергеевна, напевая. С большим удовольствием она возилась с лужами на полу. Очень приятно ей было возиться, и она напевала и пристукивала косарем, и глаза у нее были счастливые.

— Он без перьев совсем, этот птенец.

— Да, да, Леша.

— Я его в скворечник положил, где у меня воробьи живут. Думал, не поместится, а он поместился. Правильно, да?

— Правильно.

— Вы сами говорили, чтоб птиц не разорять. В классе нам говорили.

— Правильно, — сказала Лидия Сергеевна, локтем поправляя упавшие волосы. — Ты молодец, Лешка. И, между прочим, не слушай никого. И не обращай внимания, если над тобой смеются… — Лидия Сергеевна подняла голову, ее глаза сияли, Лешу теплом обдало из этих глаз. Совсем счастливые были глаза. — Люди — чудаки, не подозревают, что тебе надо завидовать, Лешка.

— Ага, — радостно согласился Леша, заражаясь от ее улыбки.

— Правда, я сама это недавно поняла.

— Я тоже, — сказал Леша из солидарности.

Лидия Сергеевна до того расхохоталась, что тряпку выронила. Смех у нее совершенно девчоночий был — впокатушки… Никогда учительницы так не смеются.

Леша прекрасно помнил то время, когда Лидия Сергеевна работала учительницей. В школе она была самая строгая. Еще не успевала она войти в класс, еще только стучали ее каблучки в коридоре, звонко и отчетливо стучали, будто кто щелкал камешком о камешек, а в классе ребята уже замолкали и сидели покорно. Лидия Сергеевна появлялась в дверях, красивая, прямая и подтянутая, как солдатик. Все на ней было застегнуто, начищено. И говорила она размеренно, четко, без поправок, как по радио говорят.

— Карасев, не вертись! — покрикивала она на Лешу, и указка в ее руке делала четкий, красивый взмах.

Преподавала Лидия Сергеевна здорово. Буквы показывала так, словно сама их изобрела. Умножение и деление так объясняла, будто всю арифметику сама выдумала. Когда рассказывала о морях, реках, возвышенностях, Леше чудилось, что все эти реки и горы Лидия Сергеевна сама сделала. Леша вполне мог представить, что, показывая на карте реку, Лидия Сергеевна вдруг поведет указкой вбок — и тогда голубая нарисованная жилка тоже вильнет и побежит послушно за остреньким концом указки…

Все на свете знала Лидия Сергеевна, все на свете могла. Только ни разу Леша не видел, чтоб она смеялась. Пусть даже не по-девчоночьи, а по-взрослому, по-учительски. Нет, этого не было никогда, и Леша порой жалел Лидию Сергеевну, невзирая на ее всемогущество…