— Отгоните машину, дайте проехать.

— Сейчас, — ответили гости. — Момент!

Степан Авдеич подождал. Еще постучал разок.

— Да сейчас!! — закричали гости. — Приспичило тебе?! — Голоса были непочтительные.

Степан Авдеич еще подождал, выкурил цигарку. Затем поднял «Москвич» за поджатый обмаранный задок и осторожно спустил в кювет.

Долго вытаскивали его утихшие гости. Прибегали подмогу просить.

Когда в чьем-нибудь хозяйстве идут ремонтные работы, люди непременно зовут Степана Авдеича. Чтоб приглядел и посоветовал. Он все знает, все умеет. Подскажет, как перебрать брюхатый гнилой сруб, как фундамент подвести, как от древесного жучка шашеля избавиться.

Недавно у соседа Забелкина пчелы заболели поносом. Жуткий приключился понос, все двенадцать пчелиных семей гибли. В зашоре, в отчаянии мотался Забелкин по специалистам, а толку не было. Явился Степан Авдеич. Полез в ульи без сетки, без дымокура. Может, кусали его пчелы, но Степан Авдеич ни разу не дернулся, не отмахнулся. Шуровал по-медвежьи. И вылечил все двенадцать семей. А применил ерунду какую-то, доморощенное средство. Шелуху луковую, кажется.

С такими руками, как у Степана Авдеича, с таким опытом можно жить не тужить. И собственное хозяйство можно поставить образцово, на красоту. Но Степан Авдеич на собственное хозяйство почти не обращает внимания.

Дом его неказист, небогат. Не облеплен пристройками и верандами, дополнительной площадью для дачников. Не газифицирован. В огороде растет только неистребимый овощ, несаженый и несеяный — хрен с укропом, лук-скорода и картошка, самым фантастическим образом зимующая в почве.

Нынче под Новый год был ураган, старая сосна повалилась на домик Степана Авдеича. Промяла крышу, дранку вздыбила.

В ином доме засуетились бы, как в растоптанном муравейнике, а Степан Авдеич остался спокоен. До весны не убирал упавшее дерево; непривычный, жалкий вид домика, прихлопнутого сосной, не волновал Степана Авдеича. Крыша покамест не течет — и ладно.

Во всем хозяйстве лишь колодец знаменит у Степана Авдеича. Действительно, сделан на красоту. Не иссякает в нем вода, не портится в жару. Ледяна вода, чиста и прозрачна, как слеза младенческая.

Натянув кирзовые сапоги, заправив рубаху, Степан Авдеич сходит с крыльца. Бабы почтительно сторонятся. Убирают ведра с тропочки.

Среди баб стоит одна — еще молодая, по третьему десятку, бывшая учительница Лида Копылова. В черной юбке, вылинявшей темной кофте и фестивальном платочке, повязанном по-деревенски. А под насупленным платком — молоденькое, свежее лицо, с нежными и четкими бровями, с глубокими тенями от ресниц. В сахарных зубах травинка зажата, и полуоткрыты влажные губы, чуть фиолетовые, будто Лида чернику ела. А под темной одежей — вольное здоровое тело, все дышащее, все крепкое, и сквозь кофточку проступают швы на лифчике и лямки, и сквозь тесную юбку пропечаталась каемка трусиков.

Мужем Лиды был строительный инженер, тоже молоденький. Лида его прогнала. И над ней смеялись в поселке, оттого что хороший был муж, смирный, поискать такого.

Три года была Лида учительницей и вдруг бросила чистую эту работу, пошла на железную дорогу, щебенку под шпалы подбивать. С мужем жила бездетно, а с железной дороги принесла двойню, от кого — неизвестно, на свою фамилию записала. Много шуточек было в поселке.

В последние годы странно жила Лида. То шелестят в ее доме какие-то пришлые старухи, похожие на богомолок. Лида подолгу с ними беседует, выпытывает. А то наберет полный дом ребятишек, соседских и вовсе чужих, и разыгрывает с ними лотерею. Будто собственных двойняшек ей мало, а денег у нее много, девать некуда, только на подарки расшвыривай… А иной раз — двери нараспашку, окна нараспашку, орет в доме проигрыватель, гулкие ладони плещут. Гуляет Лида с поселковыми вдовушками, одинокую долю оплакивает…

Никто не понимал, с чего бы так метаться человеку. Но судачить стали еще больше, когда зачастила Лида к Степану Авдеичу. Чудно видеть, как кружит Лида возле ряполовского дома, как бегает бесперечь за водой (выливает она эту воду под забор, что ли?), как обстирывает Степана Авдеича, полы моет, ездит на рынок за продуктами… Двойняшек отправила в деревню Буркино, к прабабке, все внимание переключила на Степана Авдеича. Смешней не придумать истории…

Степан Авдеич идет мимо Лиды. И бабы, забыв про воду и очередь, смотрят на них.

Опущенное лицо у Лиды чуть дрогнуло, изменилось; как по речной заводи, прошли по нему тень и свет. И руки дрогнули, звякнуло ведро. Лида не подняла голову, но было заметно, что всем существом своим она чувствует приближение Степана Авдеича. И она открыла глаза в тот миг, когда он кивнул ей. Счастье было на ее лице.

Бабы смотрели, как уходит Степан Авдеич. На Лиду смотрели. Но уже не было зависти в их взглядах, и насмешки не было, и осуждения не было. Спустя пять минут, поругавшись, бабы смогут обозвать Лиду по-всякому, и унизить, и оскорбить, и наплести такого, что самим будет противно и гадко.

Но сейчас они ничего не могут. И, главное, не хотят.

…На дороге пыль глубиной с вершок. Кирзовые сапоги Степана Авдеича тонут в ней по щиколотки, и след его назади долго дымится сернистым желтым дымом. Придорожные кусты обвисли от жары, листья на них тряпочками. И лопухи мотаются замшевыми тряпочками.

В палисадниках вишни стоят черные — легла пыль на медвяную росу, и пропиталась ею, и стала как вакса.

Кто бы ни встретился Степану Авдеичу, заговаривает про погоду. Окаянная погода. Сбесившаяся погода. Такая-сякая. Атомная.

Степан Авдеич не поддакивает, хотя понимает своих соседей. За свою жизнь — а жизнь была у него кочевая, круглый год ходил по лесам, полям, деревням — он вдоволь таких разговоров наслушался. Редко бывает, чтоб погода людям впору пришлась. То холода клянут, то жару, то засуху, то мокреть. А погода вряд ли меняется. В каждом году соблюдается равновесие, жара откликнется холодом, сушь аукнется дождями и снегом. Все равно примет земля столько тепла, сколько положено ей, и воды примет, сколько отмерено. Конечно, год на год не приходится тоже, но и года соблюдают равновесие. Сухой год водяным сменится, бедный — обильным. И земля в отпущенных ей пределах тепла, солнца, воды не оскудевает жизнью и оскудеть не может.

У оседлого же человека иные мерила. О всей земле человек думает меньше, чем о своем поле и огороде; минувшие года и месяцы забываются, перед глазами только сегодняшний день. Отсеялся — дождя хочу, косить вышел — подавай вёдро… А так еще не бывает на свете. И авось не будет.

Наверно, мудрость и могущество человеческое не в том, чтобы научиться тучи перегонять с места на место. А в том, чтобы от них не зависеть, наподобие жука-плавунца…

Примерно так думает Степан Авдеич, но вслух не говорит. Смешно было бы выкладывать это соседу Забелкину, у которого ранняя картошка сгорела и чеснок стрелкуется.

— Да, брат, такие вот дела… — говорит Степан Авдеич угнетенному и тоскующему соседу Забелкину.

За железной дорогой, за шиферными крышами санатория, за маковками сосен, ржавыми от засыхающих ветвей, торчит водонапорная башня. Люди привыкли к ее виду, к ее тяжелому кирпичному цилиндру с жестяной тюбетейкой на темени; люди привыкли к ее тарахтенью. Дважды в сутки, по утрам и вечерам, попыхтев, начинает она стучать движком, и звук такой, словно размеренно бьют в ладони, сложенные ковшиком. Люди не видят движка, им кажется, что звуки летят сверху, из-под крыши. Люди также не представляют себе, что под этой башней уходит в землю труба толщиной с добрый сосновый ствол, и уходит глубоко, минуя грунтовый слой земли, минуя рыжие и белесые глины, минуя пески мелкие, красные и пески хрящевые, минуя прослойки булыжного камня и галечника, — на сорок с лишним метров уходит труба вниз и достигает наконец водяной жилы, тайной подземной реки, незримо и неслышно текущей в глубине.

Пролился на землю дождь, влага небесная впиталась в почву и стала просачиваться в глубину, очищаясь, фильтруясь в песках и галечниках, постепенно холодея, отдавая тепло, примеси, цвет, запахи… На земле грозы гремели, осенний лист падал, снега ложились и таяли. А прошлогодний дождь все просачивался в глубину, копился в подземных блюдцах, разбивался на ручейки и вновь просачивался, еще ниже… И он влился в жилу, в большую медлительную реку, которая пульсировала здесь вечно, одинаково чистая и одинаково холодная, зимой и летом сохраняющая пять градусов тепла.

Жилу проткнули трубой, нарушив извечный круговорот небесной воды, спутав неизменные ее маршруты.

Скважину пробурил когда-то Степан Авдеич — давненько, годков этак сорок назад. Была она первой его работой, первым творением рук.

Камешек, поднятый буром с нижнего горизонта, антрацитово-черный камешек с ледяными прозрачными крапинками Степан Авдеич взял на память. Носил в бумажнике, в кармане, в рюкзаке.

В общем-то, не в его характере такие слюнявые чудачества, а особенно в те годы, — ведь еще молод был Степан Ряполов, еще глуп и бесшабашен, жизнь катилась тогда горячая, веселая, азартная, и бесконечной она казалась, неиссякаемой… Но вот почему-то взял камешек и сохранил.

Потом таких камешков набралось много, полные пригоршни, и он не помнил уже, на каком месте они взяты. Собирал их в графин, для-ради смеха настаивал водку на камешках.

Он втайне любил, чтобы ему удивлялись.

Водокачка обнесена забором, и тут, на ее дворе, за сорок лет накопилось пропасть всякого хлама. Лопнувшие трубы валялись, битая фасонина, проволока. Когда Степан Авдеич бурил эту скважину, порвался у него стальной хомут, и Степан Авдеич его выбросил.

Хомут до сих пор лежит под забором, но сквозь него березка проросла, поднялась и солидным деревом стала. И теперь не снять хомут голыми руками, и уже стволу тесно.