ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Квартира Чемезова. Т а т а  за письменным столом отца читает письмо.

Т а т а. «Семь дней прошло, как мы расстались. Или, может быть, это выходит только так, по календарю. А на самом деле семь лет или вся жизнь… Сейчас ночь. Я один в кубрике…».

С е р г е й  на койке пишет письмо.

С е р г е й. Нет больше Валерки… Когда на матросском кладбище мы стояли строем и матросы стреляли в воздух, я видел тебя. Вдалеке, за холмиком, вместе с Анной Петровной. Ты смотрела на меня, а я не мог подойти к тебе, и ты не могла подойти ко мне… Семь дней, как мы расстались. Какая ты стала? Тоже, наверно, совсем другая. Завтра ты уедешь в Ленинград. Начнутся занятия. Старое, привычное… Друзья, подруги, лекции, семинары… Все дальше и дальше будут отходить от тебя наш город, и Якорная площадь, и я… Обо мне ты забудешь. Нет-нет, я не хочу вызвать жалость к себе, я прошу тебя: забудь. Это, наверно, будет трудно, но все же забудь. Так надо. Это моя последняя к тебе просьба. Ты ни в чем не виновата, ты тоже обманута. Я обманул тебя, и я обманул себя самого. За это я понесу должное. Я знаю, как поступить с собой, и поступлю как полагается. За все нужно отвечать. Прощай, Татьяна. Не нужно пытаться встретиться перед разлукой, она уже наступила. И не нужно тосковать. Прощай, Татьяна, любимая, дорогая, желанная, единственная, прощай…

Затемнение.

За большим столом сидит  Т а т а  и перечитывает письмо. Починенные часы вновь стучат, ходит маятник в виде якоря, иногда раздается глухой бой, отсчитывающий часы и получасы.

Т а т а. «Единственная, прощай…». (Комкает письмо, бросает его. Затем снова поднимает, разглаживает и начинает перечитывать.) «Я знаю, как поступить с собой, и поступлю как полагается…». Ты что же это задумал? Ты что задумал, я тебя спрашиваю?..

В дверь стучат. Тата открывает. Входит  Б о н д а р ь. Он, как всегда, подтянут, мрачноват. В руках три гвоздики. Он отдает их Тате.

Б о н д а р ь. Я знал, что застану вас. Сегодня вы уезжаете. У меня отпуск на две недели. Разрешите, я провожу вас в Ленинград.

Т а т а. Вы ведь и так едете в Ленинград.

Б о н д а р ь. И так еду. Вы правы. Вы просили узнать меня о Селянине.

Т а т а. Просила.

Б о н д а р ь. Он жив, здоров, в порядке.

Т а т а. А его дело?

Б о н д а р ь. Насчет опоздания? Командир посоветовал разобрать сегодня вечером на комсомольском собрании. А там уж будет видно.

Т а т а. Без вас?

Б о н д а р ь. Очевидно. Дело в основном ясное. Опоздание на час — тяжелый проступок.

Т а т а. Что ему грозит?

Б о н д а р ь. Не знаю. Честно говоря, не знаю. Будут выясняться подробности, причины… Он, по-моему, сам осложняет дело. Ему следует честно и откровенно все рассказать: почему опоздал, что задержало, где он проводил время… А он молчит. Я спросил его… просто, по-товарищески… Молчит. Правда, он был трезв, когда явился. Тем лучше. Он мог бы найти десяток причин, они бы облегчили его участь, но он молчит.

Т а т а. Он мой школьный товарищ, мы учились с ним вместе. С ним и с Валерием, поэтому…

Б о н д а р ь. Это мне ясно. Никогда бы не подумал, что он способен опоздать в часть. Раньше за ним ничего такого не наблюдалось, вполне дисциплинированный, исполнительный. А вот в школе, когда вы учились вместе, замечалось у него что-нибудь подобное? Ну, какие-нибудь проявления…

Т а т а. Один раз его учитель выгнал из класса. За ежа.

Б о н д а р ь. За ежа?

Т а т а. Ну да. Валерик принес в класс ежа и посадил в стол перед уроком геометрии. А математик открыл стол, чтобы положить журнал, и страшно испугался. Пришел директор, стал допытываться. А Сергей сказал, что это он принес. Тогда ребята закричали, что это неправда, и Валерик признался. Математик рассердился, выгнал Сергея из класса. А больше ничего такого…

Б о н д а р ь (вдруг). Татьяна Владимировна!

Т а т а. О, как официально!

Б о н д а р ь. Тата! Может, это сейчас и неподходящий момент. Но слушайте, Тата. Очевидно, в январе меня откомандируют в Военно-морскую академию… Не знаю, как приступить к этому разговору. Неужели вы, зная меня уже более полугода, ни о чем не догадываетесь? Почему каждый раз, когда я бываю в Ленинграде, я звоню вам, жду вас около университета после занятий, прихожу сюда. Почему, как вы думаете?

Т а т а. Как-то не задумывалась.

Б о н д а р ь. Может быть, сейчас?

Т а т а (в упор). Вы любите меня?

Б о н д а р ь (смутился). Да. Давно уже. Полгода. Я, когда думаю о моем будущем, всегда думаю о вас. Мы поедем к моим родителям в Харьков, будем там жить целый месяц, там у них прекрасная квартира на окраине города с садом. Раньше называлась Холодная гора, а как сейчас — не знаю… Холодная гора… А потом на пароходе. А потом в Ленинград. И так вместе, всегда. Я, может, нескладно говорю, но ведь мы взрослые люди. Я старше вас на двенадцать лет…

Т а т а. Ну что же?

Б о н д а р ь. Я не буду скрывать от вас. Я много думал о вас. О себе и о вас. О вас и о себе. Все боялся, не знал, как вам все скажу. Может быть, это покажется вам смешным, но я никогда до этой минуты ни одной женщине не делал предложения. А вам вот делаю. И в такой, наверно, немного нелепой форме. Но вы должны понять меня, ну хотя бы постарайтесь понять. Я не был готов к этому разговору и, наверно, не стал бы и сейчас ничего говорить. Но вы уезжаете, и это подтолкнуло меня, потому что у меня должна быть… Ну, не знаю… Ну, перспектива, что ли, в жизни… (Опустил голову.)

Т а т а. Как это ужасно, когда о любви говорят «перспектива».

Б о н д а р ь. Да-да, наверно, ужасно. Простите… Я волнуюсь и потому произношу первые попавшиеся слова.

Т а т а. Но почему вам не попадаются другие слова? Ты моя дорогая, любимая, желанная, единственная…

Б о н д а р ь. А вы верите таким словам?

Т а т а. Если бы их сказали вы, я бы не поверила. Но все-таки вы должны были, обязаны были их сказать. А вдруг бы я поверила? Именно эти самые. Если, конечно, они у вас есть. Но у вас их нет. У вас есть только «перспектива». Хотя, впрочем, и ее у вас нет, вы только хотите ее иметь. Уходите, Григорий Родионович, оставьте меня одну. Мне очень худо сейчас, наверно, начинается грипп от этого проклятого климата. Я лягу, приму какой-нибудь порошок.

Б о н д а р ь. Извините. Я не знал. У вас нет кальцекса? Тогда я сбегаю домой, у меня есть аптечка. Я вам принесу кальцекс.

Т а т а. Там у вас разложено все в ящичках? И написано: «кальцекс», «пирамидон», «терпингидрат», «касторка». Разложено?

Б о н д а р ь. Да, это вы правильно заметили. Все разложено. По ящичкам и по коробочкам.

Т а т а. Почему вы не обиделись, я вас спрашиваю, не хлопнули дверью, не крикнули: ну и черт с тобой! И не стоите сейчас на лестнице, и сердце у вас не колотится, и не ждете, побегу ли я за вами? Нет, не верьте мне. Вы будете прекрасным мужем. Заботливым, порядочным. Женщина, которая выйдет за вас, будет как за каменной стеной. Не сердитесь на меня, я говорю с вами противно, незаслуженно. И я была бы вам преданной, верной женой, если бы полюбила вас… Если бы… Но я не могу…

Б о н д а р ь (со страхом). Подождите! Не говорите больше ничего. Не отказывайте и не говорите. Подумайте прежде. Подумайте. Останьтесь одна.

Т а т а. Мне не надо думать и не надо оставаться одной. Да и вам не нужно думать обо мне. О себе и обо мне. И дело тут совсем не в двенадцати годах. Я не гожусь для вас, ах, если бы вы знали, как я не гожусь.

Б о н д а р ь. А это уж позвольте мне судить.

Т а т а. Вы уже рассудили. И все неправильно. Вы такой…

Б о н д а р ь. Какой?

Т а т а. Другой. Ровный, сдержанный, разумный…

Б о н д а р ь. Вы уверены, что разумный?

Т а т а. Больше, чем следует.

Б о н д а р ь (тихо). Вы можете отказать мне, это ваше право…

Т а т а. Еще бы!

Б о н д а р ь. Но разве оттого, что вы унизите меня, вы возвысите себя? Разве я от этого стану другим? Я действительно не пойду ради вас на преступление, на растрату или на грабеж.

Т а т а. Хотя бы на опоздание!

Б о н д а р ь (вдруг все понял). Простите. Как вы сказали?

Т а т а. Да-да-да. Это он! Он был у меня, тут, весь вечер, до без десяти двенадцать. Ради меня он опоздал. Нам было так хорошо, как никогда до этого не было и никогда не будет. Он говорил мне эти самые слова, которых у вас нет. Вы хотите знать? Три года мы любим друг друга. И какие три года! Ради него я готова умереть. Готова взять на себя его вину. (Бросается к нему.) Помогите мне, Григорий Родионович, помогите ему! Сделайте все, что только можно!

Б о н д а р ь. Но я не знаю, что тут можно сделать.

Т а т а. Скажите, что это вы разрешили ему продлить увольнительную до ноля часов, что это вы приказали ему. Если вы действительно любите меня, если правда все, о чем вы мне говорили, помогите нам.

Б о н д а р ь. В чем помочь? Что, его будут расстреливать, четвертовать?! Отсидит положенные десять-двенадцать суток — вот и все наказание!

Т а т а. Да разве дело в наказании! Он хочет руки на себя наложить! Понимаете вы это?! Я знаю, я знаю его! Ему кажется, что из-за него погиб Валерик. Внушите ему, что не он тут виноват, что катастрофа произошла не из-за него. Спасите его! Требуйте от меня всего, что хотите, но спасите Сергея. А когда все успокоится, мы поедем с вами в Харьков, на Холодную гору, к вашим родителям. Я буду самым верным и благодарным вашим другом.

Б о н д а р ь. За это?

Т а т а. Да. Я умею платить за дружбу.

Б о н д а р ь. Разве за дружбу нужно платить?

Т а т а. За все нужно платить. И за плохое и за хорошее.

Б о н д а р ь (помолчав). Нет, платить надо не за все. Есть в жизни такое, чему платы нет. Я вам сказал о моих родителях, об окраине Харькова, где они живут… Их убили гитлеровцы в сорок первом. Меня не было дома, я скрывался у соседей. Мне было тринадцать лет. Их убили и дом сожгли за то, что мой старший брат коммунист и офицер. Потом еще с одним мальчишкой мы перебрались через линию фронта и нас усыновила дивизия. А потом с группой разведчиков я пошел на операцию, и их всех уничтожили гитлеровцы. Я остался раненый под деревом, меня не заметили. Потом меня подобрали партизаны. Я долго валялся в землянке, остался жив… Разве этому есть плата? С тринадцати лет я военный, с шестнадцати — на фронте. Сегодня кончает работу комиссия. Она установит причину аварии. От неверного движения одного матроса зависит вся жизнь лодки и экипажа. Корабль спасли. Но… Разве есть плата, которая может возместить жизнь людей, аварию боевого корабля? Конечно, Сергей не знал, не мог думать, что все окончится катастрофой. Но почему не мог думать? Он обязан был думать об этом. Он давал присягу, он на военной службе. Так пусть же решают те, кому решать надлежит. Нам надлежит подчиниться. И выгораживать никого не надо. Я не хочу вашей дружбы такой ценой. И не понимаю, как за это нужно платить, и нужно ли вообще платить и сколько. (Смотрит в окно.) Подъехала машина. Ваш отец… Слушайте, Тата, вы обязаны понять, какой удар это для него. Какая тяжесть легла на его плечи. Вы не должны делать эту тяжесть еще большей.