С а ш е н ь к а. Слышишь, как собака воет на улице?

Е г о р у ш к и н. Это не собака, это морская сирена… Путь кораблям в тумане указывает, как в порт пройти. (Поет.)

Е г о р у ш к и н  допел. Сашенька спит. Он тихонько отходит от нее, вешает гитару, ставит в угол костыль и, осторожно ступая, делает несколько шагов без костыля — учится ходить. Смотрит на Сашеньку — спит ли, не притворяется, не видит ли… Вот он уже миновал стол, приближается к креслу. Сашенька застонала во сне. Егорушкин потерял равновесие, ухватился за спинку кресла, чуть не упал, но не упал, пошел дальше. Добрался до капкана, снял с него шинель, написал какую-то записку и, повесив ее на капкан, стал одеваться. Погасил свет. Снова взял костыль. Уходит.

Сашенька ворочается на постели.

С а ш е н ь к а (бормочет сквозь сон). Какие сны… Сват Наум, мама. Ведеркин почему-то… Какие-то собаки… (Опять засыпает.)

Дрова в печке догорели, в комнате абсолютно темно. В дверь стучат. Сашенька спит, не слышит!. Скрипнула дверь, загорелся карманный фонарик. Кто его держит — не видно. Фонарик движется от двери к кровати. Луч фонаря падает на спящую.

Ж е н с к и й  г о л о с. Сашенька!

С а ш е н ь к а. А сейчас Агата снится…

Луч фонарика шарит по стене, находит выключатель. Фонарик приближается к нему, зажигается свет. У выключателя стоит  А г а т а  В е д е р к и н а. На ней длинная, с чужого плеча шуба, узенькие, дудочкой, брюки английского офицера, огромные — сорок второй номер — желтые ботинки с толстыми подошвами, шоферские с раструбами рукавицы и меховая шапка с гербом торгового флота. От яркого света Сашенька проснулась, приподнялась на кровати, смотрит на Агату и не узнает ее. Потом громко вскрикивает.

С а ш е н ь к а. А-га-а-фон!

А г а т а (жалобно). Меня торпедировали…

Сашенька начинает смеяться. Агата тоже. Сашенька громко, не в силах сдержать себя, хохочет. Агата ей вторит. Они смеются с самозабвением, хохочут до слез, обнимаются, целуются и снова смеются, глядя друг на друга; вытирая слезы, обессиленные смехом, они садятся на кровать.

С а ш е н ь к а. Опять?!

А г а т а. Опять…

С а ш е н ь к а. Когда?

А г а т а. Позапозапозавчера…

С а ш е н ь к а. Кошмар?

А г а т а. Типичный.

Новый взрыв смеха.

С а ш е н ь к а (сразу серьезно). Вы не простужены?

А г а т а. Нет. На этот раз я не была в воде. Только весь костюм припал. И мамина юбка тоже. К чертям! Все облито нефтью, вымазано маслом. Я снова бедна, как корабельная крыса.

С а ш е н ь к а. Супу хотите? (Встает с постели.)

А г а т а. Хочу.

С а ш е н ь к а. Нету. Есть, но холодный. (Ставит суп на печку.)

А г а т а. Давайте холодный. Все было очень величественно… Из незамерзающего порта Мурманск…

С а ш е н ь к а. …возвращался на родину «Лорд Глостер»…

А г а т а (строго). Не перебивайте. Это была старая калоша, и не очень жалко, что он затонул. Тем более что это был его последний рейс и он был предназначен на слом. Пятнадцать суток мы не могли выйти из залива, у «Лорда» заело рули, и мы стояли в губе и ремонтировались, а я все думала, что мы уже далеко. Потом наконец вышли. Нас стукнули у самого выхода из залива, недалеко от острова Кильдин. Это было величественное зрелище. Он горел, как Мурманский городской театр. Торпеда вмазала в котельное отделение. К счастью, это было близко от острова и почти все спаслись. Зато, когда мы плыли на шлюпках, я видела, как по воде расползлось огромное нефтяное пятно — корабли эскорта потопили подводную лодку. На корабле я узнала про Петра Сергеевича. Скажите, Сашенька, где он?

С а ш е н ь к а. Да, где папа? Я заснула. Куда он ушел?

А г а т а. Это правда?

С а ш е н ь к а. Я сама не знаю… Я запуталась, перестала понимать. Иногда мне кажется, что все это было, а иногда… Ему надо помочь. Я уже придумала кое-что, увижусь сегодня с полковником и…

Агата ходит по комнате.

Осторожнее, не попадите в капкан.

А г а т а (смотрит на капкан). Какая странная штука.

С а ш е н ь к а. Папа построил. Делать ему нечего, вот он и построил капкан для хорей. Ерунда какая-то.

А г а т а. Конечно, ерунда! Я долго думала, я все время думала о нем… И я пришла ему сказать, Сашенька, что я не верю, слышите, не верю тому, что он сам наговорил на себя… Тогда, двадцать дней назад. После моего отъезда. А я узнала только сегодня. Пусть весь мир думает о нем что угодно. Для меня он — Егорушкин, летчик Егорушкин, мой друг, моя гордость. Его, наверно, очень обидели, если он мог на себя такое выдумать.

С а ш е н ь к а. Нет, Агата, его никто не обижал.

А г а т а. Как я плакала…

С а ш е н ь к а. Вы, Агата?

А г а т а (посмотрела на Сашеньку). Да. (Сухо.) Я ведь плакса.

С а ш е н ь к а (пораженная тоном Агаты). Агата… В последний момент, перед смертью, всегда ведь думаешь о самом дорогом, о самом любимом. О ком вы думали, когда тонули?

А г а т а (после паузы). У вас курить нету?

С а ш е н ь к а. Вот немного махорки. Бумаги только нет.

А г а т а. Свернем газету. (Сворачивает козью ножку.) Блеск и нищета куртизанок! Утром я курила американские сигареты «Верблюд» и мечтала снова увидеть овеянного славой Егорушкина, а вечером… Слушайте, я была у Ведеркина. Его нет дома. Но соседи мне сказали, что там живет… Анастасия Платоновна. Почему?

С а ш е н ь к а. Да. Папа думает, что она уехала в Кировск. Она уже давно оттуда вернулась. Он ее оскорбил. Сказал, что она ему не нужна, прогнал при людях из дому. А она бешеная. Все ждет, когда он одумается, когда затоскует, позовет ее, прощения запросит. Ну, а он… Ему никто не нужен. Строит свой капкан. Молчит. Ведеркин ее пустил к себе, папа не знает.

А г а т а. Я сейчас пойду туда. Я их помирю. Я их обязательно помирю. Он так любит Анастасию Платоновну. Он всегда рассказывает, какие у нее руки, какие волосы. Наверно, он очень скучает. Я их помирю!

С а ш е н ь к а. Ах, не вмешивайтесь вы в чужие дела, Агата. Она ревнива, сатана, еще прибьет вас.

А г а т а (смеется). Не успеет. Сегодня на рассвете я снова отплываю в Англию.

С а ш е н ь к а. Вы шутите, Агата!

А г а т а. Нет. На рассвете уходит «Новая Зеландия», и я верхом на ней.

С а ш е н ь к а. Вы безумны, Агата.

А г а т а. В третий раз я доплыву обязательно, вы увидите! Сейчас они выгружают танки, а на рассвете мы уходим. У меня уже есть каюта.

С а ш е н ь к а. Вы молодец, Агата.

А г а т а. Не правда ли? Должна же я наконец доказать, что женщина на корабле приносит счастье. Меня и так уже не хотели брать, еле упросила.

С а ш е н ь к а. А вы не можете остаться дома, Агата?

А г а т а. Не хочу. И не останусь. Это моя война с Гитлером, в конце концов, черт возьми! Дайте наконец супу!

С а ш е н ь к а. Что же теперь будет?

А г а т а (берет с печи кастрюлю, обжигается). Ой… Надо бумагой. Можно этой? (Берет с кровати портрет Сергеева.)

С а ш е н ь к а. Нет, нет… Это рисунок.

А г а т а. Кто это?

С а ш е н ь к а. Один человек.

А г а т а. Какой человек?

С а ш е н ь к а. Энский…

А г а т а (смотрит на портрет). Постойте… Но ведь это же… Ну да, это тот самый парень, который двадцать дней назад ходил по пирсу в полувоенном костюме. Спросил у меня, что за корабль, куда идет. Я его хотела задержать, но он скрылся.

С а ш е н ь к а. Агата, я умоляю вас, если вы его увидите, встретите где-нибудь… вы скажите ему, что его ждут здесь, вы задержите его, вы силой приведите его сюда.

А г а т а. Зачем он вам?

С а ш е н ь к а. Вы не ошиблись?

А г а т а. Нет. У меня зрительная память. Ну что с вами, Сашенька? Вы просто нездоровы, вам надо лежать.

С а ш е н ь к а (показывает на дверь). Там кто-то…

Агата идет к двери, открывает ее, в дверях  Е г о р у ш к и н.

А г а т а. Петр Сергеич…

Е г о р у ш к и н. Здравствуйте… Я костыль тут уронил. Стал шарить в темноте.

С а ш е н ь к а. Как я беспокоюсь за тебя!..

Е г о р у ш к и н. Который час?

А г а т а. Без пяти десять. Мне скоро на корабль.

С а ш е н ь к а. Вы посидите еще, Агата… Я пойду. Ненадолго. К доктору. Он велел мне прийти ровно к десяти часам.

Е г о р у ш к и н. Оденься получше.

А г а т а. Возьмите мой фонарик.

С а ш е н ь к а. У меня есть. Не уходите, Агата. Я скоро вернусь. (Уходит.)

А г а т а. Туман не рассеялся?

Е г о р у ш к и н. Нет. Гуще стал… А вы знаете, Агата, я вас подслушивал.

А г а т а. Петр Сергеич!

Е г о р у ш к и н. Да-да, подслушивал. Сперва костыль уронил, стал искать, слышу — обо мне. Я и стал слушать. Интересно, что обо мне люди говорят. Ведь не подслушаешь, так ничего и не услышишь. Да я и побоялся вас спугнуть. Вы уж не сердитесь.

А г а т а. И вы все слышали?

Е г о р у ш к и н. Все.

А г а т а (отвернулась, смущенная). У вас еще махорки нет?

Е г о р у ш к и н. Нет. Сейчас бродил по городу, искал пружину. И так что-то интересно мне было. Я ведь Мурманск хорошо знаю, сколько раз пролетал над ним… Сверху так все аккуратно, квадратики, улицы ровные… а когда по земле ходишь, совсем не то. Пушки на фронт везут. Немцы близко, к городу рвутся. Какие-то женщины с винтовками ходят. А в городе тихо, темно… Притаились. Окна досками забиты. Странный город, нет ни одного ребенка. Совсем детей нет — всех увезли… Парни какие-то шли… Кто такие? Партизаны, говорят. Из немецкого тыла пришли… Завтра обратно уходят. Рваные, черные совсем. Сапоги свои в походе съели… В порту танки выгружают. Рабочих нет, студенты помогают, моряки… А я все в чужие окна, в щели заглядывал… Вы запомните этот город, Агата. Это очень странный город, но в нем все правда. Я ведь слышал, Агата, как вы сказали Сашеньке, что верите мне. Почему вы так сказали?

А г а т а. Очевидно, потому что верю.

Е г о р у ш к и н. Как хорошо, что вы так… Мне необходимо было услышать. Все, что я рассказал тогда, двадцать дней назад, слово в слово все правда. Я задушил эту собаку. Мне хотелось жить. Что тут невероятного? Я не взял документов у убитых, потому что сам был еле жив, не пришло в голову. Подумал об этом только на следующий день. Но вернуться я не мог — истекал кровью. Мог двигаться только вперед, к своим. А когда стали летать, черт их знает, куда они делись.

А г а т а. Почему же вы сказали?..

Е г о р у ш к и н. Привык, чтоб мне верили. Требую этого. Слышите? Но война есть война, Агата. Если б сегодня я был полковником, я тоже требовал бы фактов, подтверждений. А как же? Обязательно!