Он поднялся.

– Погодите, – сказал я раздраженно. Мне все меньше нравилась его манера говорить – в разговоре он тащил за собой собеседника, будто пыльный мешок.

– Единственное, что меня беспокоит, – сказал он, обращаясь к обгорелому трупу бабочки, – что убийца может сдохнуть своей смертью. Он стар и болен, время идет… Но если он протянет еще хотя бы год – я найду способ. Прощайте, господин Хорт зи Табор.

Он повернулся и вышел. Через минуту тупого разглядывания дохлой бабочки я понял, что он так и не назвал своего имени.

За долгий следующий день, проведенный мною в гостинице «Отважный суслик», я многое понял.

Во-первых, все мои планы пожить светской жизнью, сходить в театр или во дворец общественных зрелищ, да хотя бы погулять по городу в часы, когда там не особенно людно – все эти планы пошли прахом.

Во-вторых, к вечеру я серьезно стал подумывать о бегстве. То есть о том, чтобы незаметно покинуть гостиницу и город; когда в дверь моего номера постучался двадцать девятый посетитель, я, не долго думая, обернулся толстой горничной и, поигрывая тряпкой, сообщил визитеру, что господин Хорт зи Табор изволили пойти прогуляться. А затем – пока неудачник спускался по лестнице – быстро высунулся из окна и накинул на фасад гостиницы тоненький отворотный флер.

Некоторое время после этого я имел возможность наблюдать, как под самым моим окном бродят потерявшиеся визитеры. Как спрашивают у прохожих о гостинице «Отважный суслик», а прохожие вертят недоуменно головой и посылают гостей в разные стороны, как гости глядят на меня, по пояс высунувшегося из окна – и не видят, не видят в упор…

Глиняная фигурка лежала на столе, над ней кружилась одинокая комнатная муха.

Ко мне приходила женщина, у которой убили мужа. Старушка, у которой ночные грабители вырезали всю семью; заплаканная служанка, которую изнасиловал собственный хозяин. Многие визитеры скорбели не только о собственных потерях – так я узнал о неправедном судье, за взятку оправдывавшем убийц и посылавшем на плаху невинных, о спесивом аристократе, который развлекался псовой охотой на людей; тощий как щепка крестьянин рассказал о судьбе своей деревни – какой-то бесчестный воротила скупил у продажного старосты общинные земли, поставив почти сотню семей на грань голода и разорения. Все приходившие ко мне рассказывали – со слезами или подчеркнуто отстраненно – о своих бедах и о виновниках этих бед, и даже мне, человеку в общем-то черствому, становилось все более кисло.

Флер над фасадом «Отважного суслика» продержался почти час. Город плавал в теплых сумерках; не дожидаясь, пока моя маскировка опадет, я снова обернулся толстой некрасивой женщиной, положил ключи от номера в карман передника и спустился в холл. Хозяйская дочка, дежурившая за конторкой, вылупила на меня круглые голубые глазищи; я не удержался и показал ей язык.

– …Госпожа, вы не подскажете, как найти гостиницу «Отважный суслик»?

Спрашивал юноша лет семнадцати, тощий, хорошо одетый и очень несчастный с виду.

– На что вам? – спросил я. Голос у моей личины оказался визгливый, напоминающий почему-то о дохлой рыбе.

– Мне надо… – он запнулся. Посмотрел на меня, то есть на толстую некрасивую личину, исподлобья: – А… вам-то что за дело?

– Нету здесь никакого суслика, – сказал(а) я сварливо. – Был, да весь вышел.

Юноша отошел прочь; по-видимому, он не поверил скверной женщине, в которую я обернулся, и намеревался продолжить поиски.

Не могу сказать, что в тот момент мне было жаль его. За один день передо мной прошло столько драм и трагедий, что на сочувствие нежному юноше не осталось сил. И кто знает, кому и за что он собрался мстить. Может, у него собаку убили. Или девушку увели…

Я шел по улице тяжелой походкой прачки. Грязный подол колыхался над самой булыжной мостовой, победоносно грохотали деревянные башмаки. И что за извращенная фантазия заставила меня выбрать именно эту, в высшей степени неприятную личину?

Эйфория – радость внезапного приза, гимн свалившегося с неба всевластья – закономерно сменилась тупой усталостью и едва ли не тоской. Я смотрел, как роется в куче отбросов ослепительно белый, с аристократическими манерами кот. Как он изящно поддевает чистой лапой то селедочный скелет, то обрывок картофельной шелухи; скверно, думал я. Во-первых, покарать возможно только одного злодея, в то время как злодеев в мире – пруд пруди. А во-вторых – ну что за низкая человеческая порода, что за подлое желание наказать врага чужими руками, выкупить справедливость, вместо того чтобы самому помочь ей воцариться…

Я намеренно злил себя. Мне очень хотелось увидеть в сегодняшних визитерах – корыстолюбивых, расчетливых купцов.

Вот если бы во всех их бедах виновен был один человек, раздумывал я угрюмо. Вот если бы… Как там говорил старичок-одуванчик? «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами…»

– Эй, баба, сбрендила?!

То, что я поначалу принял за стенку, возникшую прямо у меня на пути, оказалось всего-навсего пьяным ремесленником, судя по запаху, кожемякой.

– Эй, баба? Бодаться? Ты чего это? А? – тон его из удивленного все быстрее перетекал в игривый.

Я настолько поразился кожемякиным вкусам – польстился же на такую уродину! – что даже не сопротивлялся, когда он зажал меня – то есть мою личину – в темный угол какой-то подворотни.

– Ты, это… – голос его истончился и романтически задрожал. – Красотка, я сегодня заработал, хошь, в трактир пойдем?

Вонь от него исходила неописуемая. Все еще рассчитывая обойтись без резких жестов, я выдавил из глотки смущенное «хи-хи».

– Голубок, – сказал я визгливым рыбным голосом. – Шел бы ты по своим делам. Мне с тобой баловаться недосуг, женишок-то мой, кузнец, поди заждался…

Я забыл, что моей личине было лет сорок на вид. Такой не к жениху спешить – внуков нянчить; пьяный кожемяка то ли не понял, то ли принял мои слова за кокетство.

– Пташка… куда спешишь… куда летишь…

И заскорузлая ладонь смело полезла моей личине под подол.