Лукач выбрался из машины и, постукивая штатской своей тросточкой, пошел навстречу. Я за ним. Раньше нас подоспев к железной двери, Массар вышел на улицу, поставил блистающие ножны между носками сапог и звякнул, вскидывая кулак, громоздкими шпорами с торчащими вверх зубчатыми колесиками. Пьер остановился в полушаге сзади. Шпор он не носил. Лукач подал руку командиру и комиссару и оглянулся на меня:

— Поздоровайтесь же с вашим другом.

Я вторично отдал честь Массару и повернулся к Пьеру. Он взял меня за плечи:

— Рад тебя видеть…

Но Массар, слегка склонив ухо к Пьеру и раздвинув усы улыбкой, заговорил, и Пьер, не теряя времени, перевел шутливый вопрос: зачем это командир бригады нагрянул так рано, уж не рассчитывал ли он застать их спящими? Лукач, тоже улыбаясь, отвечал, что заехал так, по дороге, но раз уж заехал, то хотел бы знать, каковы пригнанные вчера из Гвадалахары лошади. Массар, перейдя на деловой тон, сказал, что он расписался за тридцать шесть одров, четырех же, у которых сил останется лишь до бойни добрести, не принял. Надо сказать, что все сорок были неплохими строевыми конями, но сначала застоялись — их месяца два из конюшен не выводили, — а затем без передышки пробежали всю дистанцию по асфальту, к тому же сутки непоеные и некормленые. Массар прибавил, что кони тем не менее отойдут, нужно лишь дать им отдохнуть хорошенько, и сена не жалеть, и овса пока не сыпать, и не опоить, конечно.

— С лошадьми, как с женщинами, умелым обращением всего можно достичь, — сострил он.

Лукач на прощание напомнил, что через две недели собирается, как договаривались, произвести смотр эскадрону. Массар с готовностью предложил сейчас же назначить точную дату и назвал пятнадцатое декабря. Держа саблю вертикально, на манер маршальского жезла, он проводил Лукача до машины. Пьер шел со мной. На ходу я успел передать привет от Володи Лившица и повторил ему слова, что, как ни трудно, но он будет держаться. Пьер вздохнул.

— Володя чрезмерно требователен к себе. Как бы не надорвался… А за тебя я горд, — шепнул он перед тем, как захлопнуть за нами дверцу, должно быть, имея в виду, что мне доверена охрана штаба бригады.

— На этом вашем Гримме весь эскадрон держится, — отозвался о нем Лукач, когда мы отъехали. — Мало что говорить может — а комиссару без этого нельзя, — он и работать умеет не покладая рук. Сочетание, встречающееся не часто. А вот с Массаром беда. И ведь всем бы взял: опытный кавалерийский офицер, много лет во французской колониальной коннице прослужил… Забыл, как это называется…

— Спаги?..

— Вот-вот, в спаги. Коня он знает и бойцов может обучить всему, что требуется: и езде, и рубке, и стрельбе. Политические рекомендации отличные: проверенный коммунист. Но пьет. А точнее: алкоголик. Ежедневно с обеда пьян. И что поразительно, по наружности невозможно ничего определить, только налитые кровью белки да хрипота отчасти выдают, а все остальное в полном порядке, особенно если верхом — посадка абсолютно уверенная, даже препятствия берет. Но это в моем присутствии, а чуть я за ворота, он в кровать и спит под полушубком до ужина. За ужином опять нальется и опять в сон на всю ночь. Давно б я его снял, но, во-первых, жалко же человека, ведь тогда ему конец, хочется ж верить, что он опомнится, а потом, кого, спрашивается, на его место? Гримм, какое он ни золото, но массаровского опыта у него нет, да кроме того он же прирожденный комиссар. Ума не приложу, как дальше быть. Одно скажу: если Массар сдержит слово и до двадцатого представит боеспособный эскадрон, я все грехи ему прощу, а уж во фронтовой обстановке быть не может, чтоб совесть в нем не ожила.

Мы повернули к широкому въезду в казармы, обнесенные глухой стеной. Часовой беспрепятственно пропустил «пежо» на пустой плац, но, выйдя из будки, предупредил с итальянским акцентом, что все в батальоне еще спят.

— Ну и пусть себе спят на здоровье, — решил Лукач. — Тогда мы с вами прокатимся дальше, мне полезно было бы, хоть оно и не близко, одного старого знакомого повидать. Думается, до обеда обернемся, к обеду же они, надо надеяться, проснутся. Фуэнкарраль, — приказал он Луиджи.

По разбитой дороге, связывающей шоссе вдоль Мансанареса с фуэнкарральским, Луиджи вел «пежо» осторожно, и мы подъехали к превращенному в прифронтовой штаб домику священника, когда солнце уже взошло. Оставив меня внизу, в обществе Ганева, вышедшего на звук остановившейся машины, Лукач взбежал к Белову, но едва я собрался отхлебнуть из ганевской фляжки, как комбриг появился на пороге.

— Скажите Луиджи, чтоб вез в Аранжуэц, — открывая дверцу, распорядился он, — а сами сюда садитесь, ко мне, удобнее разговаривать будет.

На «Аранжуэц» Луиджи приподнял невероятно черные, будто накрашенные брови.

— Аран-ху-эс! — поправил он. — У них нет ни «ж», ни «з», ни этого немецкого «тс», как только вы его выговариваете.

Я вежливо повторил, куда ехать, на сей раз произнеся название весенней резиденции испанских Бурбонов правильно. Ох уж эти закрепившиеся у нас французские искажения испанского, на которые постоянно натыкаешься здесь носом, убеждаясь, что привычный «Жуан» в действительности «Хуан», а «Хозе» — «Хосе», а что «гадая по руке Цуниги» и того хуже — одинаково непроизносимо ни по-испански, ни по-французски. Так же переврано все и в географии, вплоть, как только что выяснилось, до самых прославленных наименований. И отныне для моего слуха навсегда испорчена знаменитая строка про «златые дни в садах Аранжуэца».

Между тем «пежо» мчался к Мадриду, и вскоре мы уже проезжали знакомое рабочее предместье, изуродованное устрашающими следами недавней бомбардировки — наваленными среди уцелевших домишек бесформенными грудами камней, балок и щебня. Немного спустя мы пересекли озаренный по-летнему ярким солнцем центр. Несмотря на ранний час, тротуары были переполнены спешащими на работу, а от гофрированных железных штор продовольственных магазинов уже протянулись очереди женщин, с головы до пят в черном, будто все они носят траур. По мостовым в разных направлениях сновали, неистово гудя, легковые машины, некоторые под трепыхающимися в утренних лучах анархистскими штандартами. На перекрестках громко стучали по рельсам и пронзительно названивали старомодные мелкокалиберные трамваи, обвешанные людскими гроздьями, совсем как в Петрограде в 1917 году.

— Сегодня как пить дать опять город бомбить будут, — заверил Лукач, поглядывая на ясное небо.

Широкая, с двумя облетевшими бульварами по бокам, улица впадала в необъятную необстроенную площадь, через которую бригада проследовала из Чинчона две недели назад.

— Арена для боя быков, — Лукач показал на круглое вавилонское сооружение слева. — Вам приходилось наблюдать это зрелище?

Слегка смущенно, словно это было с моей стороны упущением, я признался, что нет, не приходилось, но, если верить Бласко Ибаньесу, оно захватывает; и потом, я еще читал во французском переводе необыкновенно лирический роман одного американского писателя, так у него бой быков показан ну почти как мистерия в Обераммергау.

— Какая там мистерия! Я-то в Альбасете видел. Одного из быков даже в мою честь убивали, и мне отрезанное ухо с не совсем еще запекшейся на нем кровью преподнесли. Отвратительно. И вообще, по-моему, все это не что иное, как удовлетворение кровожадных инстинктов толпы. Коллективный садизм. Ничуть не лучше римских сражений гладиаторов или скармливания львам христиан… Простите, да вы не про «Фиесту» ли Хемингуэя упомянули?

— Нет. Та книга иначе называется и довольно трудно переводимо с французского: «Все же солнце поднимается», что ли. Но автор тот же, только я не читаю по-английски и думал, что произносить надо «Хэмингвай».

— Тогда это и есть «Фиеста», точное название: «И восходит солнце». А вы его же «Прощай, оружие!» читали?

Ни «Прощай, оружие!» и ничего другого, кроме «Le soleil se lève aussi», я не читал, но такой ответ разочаровал Лукача настолько, что я почувствовал необходимость оправдаться. Ведь последние годы мне было не до чтения художественной литературы. На это попросту не хватало времени. Если прикинуть, что чистка двухэтажных витрин в универсальном магазине «Лувр» занимала в среднем семь часов в день плюс час на дорогу, да к этому прибавить еженедельную четырехчасовую вечернюю работу (мытье витрин изнутри перед сменой декораций), а каждую субботу часа четыре отнимали окна в конторе кинофирмы Марселя Паньоля, не считая, что иногда приходилось соглашаться, чтоб не раздражать подрядчика, трудиться все воскресенье, то мой рабочий день составлял минимально десять часов, пусть я и зарабатывал не хуже квалифицированного металлиста. При этом я ежедневно прочитывал пять или шесть газет: «Юманите», запоздалую — ее везли через всю Европу поездом — «Правду», леворадикальное «Эвр», где международное обозрение вела Женевьев Табуи, милюковские «Последние новости», выходившие в середине дня, осведомленнейшее, поскольку оно обслуживало биржевых дельцов, «Пари-миди» и конечно же «Се суар»…

— И все равно для «Прощай, оружие!» необходимо было найти время, — прервал мои оправдания Лукач. — Это же лучший антивоенный роман.

Лавируя между мчащимися один на другого грузовиками, автокарами и легковыми машинами, Луиджи на бешеной скорости гнал «пежо» по тому самому перегруженному пригородному шоссе, по которому мы прибыли в Мадрид. Наибольшим испытанием ловкости нашего шофера был момент, когда попутный и встречный транспортные потоки с разгону вжались в главную улицу одноэтажного городка с возвышавшимся над ним, подобно утесу над пенящимся морем, старинным собором.

— Ишь торчит, — не одобрил Лукач, после того как мы целыми и невредимыми выскочили на открытые просторы, причем слова его относились не к громаде собора, а к возвышавшимся по горизонту справа башням. — Неужели не узнаете? Серро-де-лос-Анхелес! Да, да! Всякий раз, проезжая по этой дороге, испытываю досаду и стыд. Знаю, что не могли мы взять его тогда, но разве от этого легче? Оттуда ж и большой кусок валенсийского шоссе как на ладони — каждая машина с юга со всем своим содержимым ими учитывается, — и Вальекас, вот что проехали, под прямой, можно считать, наводкой.