Солнце уже зашло, когда я проснулся. Кроме меня в сарайчике не было никого, но кто-то из уходящих заботливо прикрыл меня неизвестно где добытым ковриком. Вверху, на хворосте, тихонько переговаривались устраивающиеся на ночлег куры.

Около входа в дом Ганев в одних плавках и ботинках на босу ногу достирывал в оцинкованном корыте туалетным мылом свое белье. В кухне, заполненной, невзирая на раскрытое окошко, вонючим табачным дымом, весело потрескивала хворостом растопленная плита. Над ней висели на веревках сохнущие рубашки, трусы, носки и платки, а на подоконнике были отдельно разложены отечественные подштанники Юнина. Побрившиеся, вымывшиеся и надевшие помятые, но чистые рубашки, отдохнувшие мои товарищи похорошели, как девушки, собравшиеся на танцы. Я с горечью вспомнил о пропаже вещевого мешка, заключавшего и смену белья, и мохнатое полотенце, и зубную щетку, и пасту, и мыльницу, и бритвенный прибор.

Кое-как приведя себя в порядок, я отправился за ужином для командира бригады и начальника штаба. Но сколько ни колотил в дощатую дверь сначала костяшками пальцев, затем кулаком, а там и ногою, мне не открывали. С опозданием я обнаружил, что в притолоку и в порог вбиты снаружи здоровенные костыли: интендантские отсюда эвакуировались.

— Mais tu es complètement fou[34], — возразил добривающийся в сумерках и притом опасной бритвой Лягутт после того, как я объявил, что нам придется отделить часть своего пайка для командования бригады. — Станут они обезьянье мясо есть. Ты что, позабыл про курятник? Для себя мы его трогать не станем, но для этого венгра из Красной гвардии и для бедного маленького немчика, который все свое время посвящал революции, из-за чего не успел выучиться родному языку, я зажарю одну из этих дохлых кур так, что они примут ее за пулярку и еще тарелки после нее вылижут. Фернан, пойди поймай курочку помоложе. Если зажечь спичку, они слепнут, их можно голыми руками брать.

Он начал брить меня почти в темноте, когда Фернандо принес под мышкой нахохлившуюся, но продолжающую спать курицу. Зарезать ее он, однако, отказался, ссылаясь на отсутствие опыта в этом деле, он в жизни кур не резал, да ему, правду сказать, и жалко.

— Эх ты, — презрительно бросил Орел, — как же ты фашистов убивать будешь! — И, вырвав у сконфузившегося Фернандо слабо кудахтнувшую птицу, он вышел во двор, вынимая тесак из ножен с таким зверским видом, словно ему в руки попался по меньшей мере Кейпо де Льяно.

Ровно в полночь по прозвучавшему во мраке мелодичному бою стоявших на камине часов я вторично сменил часового. Гурский и Казимир вместо положенного при этом церемониала, пряча в рукав и поочередно затягиваясь, выкурили вдвоем одну сигарету, и Гурский, заявив, что после «льюиса» винтовка — как перышко, стал у ограды в тени пристройки, а Казимир ушел в нее спать. В этот момент на шоссе и послышался шум мотора. Крохотная машина — это был уже виденный мною четырехместный «опелек» — медленно подъехала без фар, и командир бригады устало ступил на асфальт. За ним выбрался начальник штаба. «Опель» развернулся и уполз в сторону гаража. Мы с Гурским отдали в темноте честь. Две тени прошагали к кухне. Я опередил их и, чиркнув спичкой, зажег найденную Орелом свечу, для которой он вместо подсвечника использовал пустую бутылку. Держа ее над головой, я провел приехавших в заставленную комнату с закрытыми и заложенными изнутри ставнями и не без торжества поставил свою стеариновую люстру на стол. Командир бригады ахнул:

— Батюшки светы! Ты посмотри, Фриц, что делается: жареная курица! Ну и спасибо же вам, товарищи!

— Стол накрыт, как в ресторане, — усмехнулся Фриц. — И воды в кувшин не забыли налить: умыться можно перед ужином, — добавил он, подходя к фарфоровому с цветами тазу с таким же стоявшим в нем кувшином и через голову снимая портупею. — Мы с тобой сражение, надо считать, проиграли, а они о нас как о победителях заботятся.

— И мы еще будем победителями, — подхватил генерал Лукач. — Теперь мы ученые. Период импровизации закончился. Начинается период организации. Недаром же по-русски говорится: за битого двух небитых дают.

Из деликатности я удалился и постучался минут через двадцать, неся многократно подогревавшийся кофейник, отчего кофе потерял аромат. К изумлению моему, ни Лукач, ни Фриц не притронулись к вину, которое мы для них извлекли из погребка под кухней. К не меньшему изумлению, ни тот ни другой не курили. Зато от курицы осталось меньше половины, еле хватит им же на завтрак. Быстро убрав со стола, я пожелал им спокойной ночи.

— А что же, за вашими спинами мы действительно сможем выспаться, — согласился Лукач.

Из коридора я услышал, как дважды повернулся ключ в замке, потом кто-то дунул на свечу, пружины двуспальной кровати заскрипели, и все стихло.

Я вышел к Гурскому. Следующая смена произойдет через час с лишним, тогда же Остапченко сменит меня в качестве разводящего. А пока я как можно бесшумнее послал патрон в ствол и осторожно просунул винтовку между столбиками ограды. И Гурский и я молчали, старательно вглядываясь и вслушиваясь в бесформенный мрак. Холодная ночь была безоблачной, и в небе сверкали бесчисленные звезды, но на земле нигде не было ни огонька. В глазах от напряжения мелькали какие-то пятна, но, поморгав, я прогнал их. Ведь кроме испанского батальона в том окопе между нами и Серро-де-лос-Анхелесом были только пустые холмы и оливковые плантации, что мешает фашистам, подкрасться к Ла Мараньосе? А за нашими с Гурским плечами отдыхают товарищи, отдыхают и советские командиры. Я трижды видел «Чапаева» и помнил о его гибели. Это не повторится. Пусть только сунутся. Мы с Гурским хорошо встретим их, а там проснутся и остальные. Пусть сунутся. Мы уже не те, что позавчера утром: за битого двух небитых дают.