Замечу, между прочим, что благодаря моей постоянной замкнутости, немногословию, которое можно было объяснить благоговением, и уклончивым ответам меня считали хотя и славным парнем, но слабоумным и частенько надо мной посмеивались. Если я попадал в общество — случайно, так как я избегал людей, — о чем бы там ни заговаривали, о том ли, что цель поэзии — прославление бога Солнца, что искусство всецело — проблема форм, а возможно, одно из средств освобождения рабов, что самый эффективный метод поднятия общественного благосостояния — строительство пирамид, ибо оно предоставляет людям работу, я молчал, но ощущал безошибочно: что я ни скажу, меня слушать не станут, у них есть о чем говорить лишь друг с другом, я для них нуль.

Однажды мне пришлось наблюдать, в качестве официального лица, за пытками и казнью одного еретика. Еретик принадлежал к числу тех несчастных, которые задумываются над явлениями и что-то начинают осознавать. Человек этот решил, что узнал нечто полезное о глазной болезни, называемой трахомой. Не так уж много, просто у него возникло подозрение, что между трахомой и неопрятностью, по-видимому, существует некая связь. А если это так, то, по его мнению, чистота может служить защитой от трахомы.

Такие вот, не скажу, убеждения, вернее, только догадки, возникли у этого еретика, и он всюду и везде о них болтал. Среди тех, с кем он разговаривал, нашлись и сообразившие, что он прав, но они все же отмахнулись от него, на нынешний пештский манер: «Э-те-те-те-те!» Другие ничего не поняли из его слов, стали с ним спорить, сердились и осыпали еретика ругательствами и угрозами. Обо всем этом я узнал во время процесса над ним, где присутствовал в качестве писца и записывал ход разбирательства дела. Судили еретика жрецы-судьи.

— Что вы понимаете под чистотой? — спросил главный жрец. — Соблюдение какой чистоты вы имеете в виду?

Мне хотелось подсказать обвиняемому: «Под чистотой, вернее, духовной чистотой, я понимаю ежедневную молитву святому крокодилу». Конечно, шепнуть это было нельзя. Но признаюсь также, что я и не стал бы шептать. У меня не было никакой уверенности, что еретик и впредь не будет говорить, как ему заблагорассудится, а начни я мудрить со своей подсказкой, он возьмет да и выдаст меня, скажет, что я мешаю ему, оказываю давление, вынуждаю отвечать не по совести. Знаю я этих еретиков! Словом, я только ощутил желание шепнуть, но не шепнул, не мог шепнуть, да и не стал бы шептать. Еретик ответил на вопрос главного жреца так:

— Надо ежедневно умываться, нельзя касаться глаз руками, в особенности грязными, каждый должен пользоваться отдельным полотенцем — вот что я понимаю под соблюдением чистоты.

Все судьи были возмущены. Лица их раскраснелись, глаза расширились, рты приоткрылись, некоторые даже зубами заскрипели, недоставало только, чтобы они бросились на обвиняемого и откусили ему голову. Сравнительно сдержанным оставался председательствующий главный жрец, от волнения он только оторвал свою приклеенную козью бородку и вынужден был выйти из зала, чтобы вновь ее приклеить. Когда он снова занял свое место, то очень спокойно спросил:

— Что вы понимаете под умыванием? Быть может, вы думаете, что вода отпугивает бога солнца Ра, который наказывает этой болезнью тех, кто грешит глазами и глядит не туда, куда положено?

Мне опять захотелось подсказать обвиняемому и маленькой хитростью немного смягчить его участь: «Да, именно так, ведь бог солнца Ра одновременно и бог огня, а вода — враг огня, значит, там, где есть вода, у огня нет власти». По крайней мере, следовало дать такой ответ, хотя оправданием это было весьма сомнительным.

Однако еретик отвечал по собственному разумению. Говорил о гное, который заносят вместе с грязью из больных глаз в здоровые, пользуясь общим полотенцем. В тот день главный жрец, видимо, был во власти странного благодушия; так как определенно хотел помочь несчастному заблудшему. Он сказал:

— Если заболевание возникало бы так, как вы ошибочно думаете, — он так и сказал: думаете, — болезнь была бы не справедливым наказанием святого Ра, а следствием чего-то иного, воздействием какого-то вещества и какой-то случайности?

— Да, я думаю, что болезнь не является наказанием Ра, — упрямо ответил обвиняемый, в глубине души, наверное, давно обрекший себя на сражение.

— Довольно! — Возмущение жрецов-судей выразилось в громких криках, прочие присутствующие реагировали неясным гулом. Даже я, чтобы молчание не показалось демонстративным, быстро пробормотал, разумеется, на языке египтян, какой-то вздор, по-венгерски звучавший примерно так: «Кале-мале-пале!»

Еретика приговорили к пыткам и сожжению на костре. Мне пришлось до конца смотреть, вернее, слушать исполнение приговора, ибо я не поднимал взгляда от папируса. Я слышал вопли жертвы, а спустя несколько часов лишь замирающие вздохи и стоны. Между воплями и стонами воцарялась напряженная тишина, которая была ужасней воя.

Но самое страшное, что мне пришлось услышать, это хор, сопровождавший вопли и стоны еретика. Подобный хор все мы слыхали, сейчас скажу, при каких именно обстоятельствах: судьи-жрецы и остальные присутствующие стонали, мяукали и завывали — нет, не как собаки, а будто кошки. Да, да, я имею в виду спаривание кошек.

С того дня я утроил ежедневные занятия самовнушением и стал еще более молчаливым. Даже встречаясь со знакомым, который спрашивал, как я поживаю, я давал весьма уклончивый ответ. Думаю, это не требует особых пояснений. Ведь если на вопрос: «Как поживаешь», ответить: «Хорошо», это может возбудить справедливую зависть к тебе или твой ответ расценят как насмешку; если же на подобный вопрос ответить: «Плохо», то задавший его может подумать: «А, вот оно что, ему плохо, он себя плохо чувствует, значит, недоволен нашими общественными порядками!»

Теперь наконец расскажу о смертельной опасности, которой я подвергся. Как-то вечером, направляясь к своей лачуге, брел я по маленькой поросшей травой лужайке и встретился с одним ученым жрецом. Я смиренно приветствовал его подобающим образом, воздев руки и отвесив глубокий поклон, и собирался продолжать путь. Но когда я двинулся дальше, он окликнул меня:

— Постой-ка, брат!

— Я в вашем распоряжении.

— Послушай! Я сделал грандиозное открытие. И не одно, а много, больше того — открыл целый мир! Я разгадал строение мира, нашел к нему ключ, и это так взволновало меня, что я просто должен поделиться с кем-то, поговорить с человеком, с живым существом.

Вам ясно то, что сразу же уловил я? Чувствуете это декрещендо? С кем-то — ну, «кем-то» я, возможно, и не был. Значит, с человеком, даже еще меньше, с живым существом. Вот как ценили меня в Египте! А ученый жрец продолжал:

— Ты встретился мне случайно. Ну, не беда, быть может, это даже к лучшему. Мое открытие не созрело еще для того, чтобы я мог сообщить о нем своим ученым коллегам. Расскажу тебе, что я открыл. Думаю, ты поймешь, я давно подозреваю, что ты не столь глуп, сколь прикидываешься.

Тут я мог себя выдать, но только улыбнулся. Не стану приукрашивать, улыбнулся я идиотски.

— Так слушай же!

— Я само внимание. — Для подтверждения того, что я весь обратился в слух, я даже подергал себя за правое ухо.

Конечно, у меня сразу появилось плохое предчувствие. О, святые боги, хотел я воскликнуть, Ра, Изида и Озирис. А что, если он на самом деле открыл какую-нибудь истину, предположим, закон тяготения?

— Весь вечер я наблюдал за луной. Даже не наблюдал, а просто на нее смотрел. Смотрел пристально, смотрел рассеянно, отводил от нее глаза, снова вглядывался. И вдруг у меня возникла давно дремавшая в мозгу мысль.

Тут я совершил первую неосторожность. Мне следовало спросить: где? Он бы повторил: в мозгу. Я должен был ужаснуться, пожалеть его и предложить обратиться к Сут-Ра-Месу, нашему самому знаменитому врачу. Все это я упустил и дал ему возможность продолжать:

— Луна круглая. Понимаешь? Я смотрел и видел, что она круглая.

— Понимаю, — допустил я роковую обмолвку.

— Вот видишь, ты все-таки соображаешь.

— Пардон, пардон, — спохватился я. — Я на самом деле ничего не понимаю.

Однако жрец больше не мог сдерживаться, ему было необходимо высказаться, следовательно, мне он уже не поверил и продолжал:

— Луна круглая. И свет получает от солнца.

Да, да, мысленно, тайком возликовал я, и во мне разгорелось отчаянное любопытство к ходу его мыслей, к тому, что он мог заметить при отсутствии приборов, как пришел к своим заключениям, и я подумал: мне конец! Пусть лучше мучительная смерть, чем вечное молчание, больше я не выдержу! Собственная решимость привела меня в ужас. Мне надо было протестовать против того, что он говорит, уверять, что это бессмыслица, но горло у меня перехватило, и я не мог выдавить из себя ни звука. А ведь ясно чувствовал, что быть беде. Обо мне жрец не заботился, я для него был лишь предметом, каким-то электрическим проводником, с помощью которого можно унять его волнение, и он спешил выговориться:

— Луна круглая. Свой свет она получает от солнца. Ее обращенная к солнцу сторона всегда светла. Солнце неподвижно! Оно бесконечно велико! Во много раз больше земли. Это раскаленная круглая масса. И земля тоже круглая. Она движется! Вертится вокруг себя. Луна меньше земли. Этого ты не понимаешь, правда? Не можешь понять. Так послушай же!

В ужасе я хотел бежать. Но жрец схватил меня за руку, он был силен, словно буйный помешанный, и не отпускал меня.

— Слушай! Моя первая мысль исходит из наблюдений, которые я сделал во время морского путешествия. Я увидел далекий парус, плывущий в открытом море. Мы приближались к нему. Сначала виднелась только верхняя часть паруса…