Папулов, внешне очень спокойный, не спеша подошел к стулу — тяжелому, с резной спинкой, с мягким сиденьем, обтянутым темно-зеленым бархатом. Он взялся своей огромной рукой за спинку, размещая стул поудобнее, и вдруг метнул его в мужчину на диване. Движение было резким, неожиданным, от дивана Папулова отделяло не более трех метров, — словом, шансов у противника не осталось никаких. Поэтому Папулов немедленно сделал к дивану длинный плавный шаг, напоминающий плавный прыжок крупного животного. И ощутил сокрушительный удар по ребрам с правой стороны. Боль, резкая, лишающая сил и способности думать о чем-то, кроме самой боли, заставила опустить руки, согнуться. Достаточно было одного толчка в спину, чтобы тяжелая туша рухнула на диван.

— Сюда смотреть! — послышался требовательный голос. Папулов повернул голову и увидел в руке усатого черный револьвер с толстым коротким стволом. Усатый стоял, широко расставив ноги. А рядом с ним возник невысокий широкоплечий крепыш с рыжеватой недельной бородкой.

— Отключай его! — бросил усатый. Крепыш направил на Папулова цилиндр, по виду напоминающий электрический фонарик…

… Примерно через полчаса из квартиры Папулова спокойно вышли двое мужчин. Один из них, высокий и худой, с усами, нес спортивную сумку с надписью «Бейсбол».

Звонок разбудил Виталия Дмитриевича.

— Виталий Дмитриевич, — рокотал в трубке бархатный бас, — я был у вас неделю назад.

Фомин вспомнил обладателя баса еще до того, как тот завершил фразу.

— Да, — сказал он. — Я вас прекрасно помню. Что случилось? Почему вы звоните в такое время?

Времени было без четверти два ночи.

— Я по телефону всего не могу рассказывать. Нам надо срочно встретиться. Я считал, что мы обо всем договорились, достигли полного взаимопонимания. Зачем же тогда?…

— Что «тогда»?

— Мне кажется, это были ваши люди.

— Какие люди? В чем все-таки дело?

В подземном переходе возле Курского вокзала в Москве Мосейкину преградили путь двое молодых людей. Прохожим могло показаться, что двое друзей встретили третьего. Один из встретивших похлопал бородача по плечу — может быть, излишне сильно, так что у того подогнулись колени и он пошатнулся.

— Ослабел, брат… — встречавший взял бородача под руку, другой подхватил у него видавший виды атташе-кейс, и вся троица устремилась по переходу дальше. Только у поворота невысокий широкоплечий бородач остался один, ощущая противную, до тошноты слабость, боясь пошевелить левой рукой — несколькими минутами раньше в ней, чуть повыше локтевого сустава, вспыхнула адская боль.

Он ожидал нападения каждую секунду. И все же оказался к нему неподготовленным. Легкий вроде бы хлопок по правому плечу отозвался вдруг острой болью в подреберье, потом боль, словно эхо, вернулась в руку, многократно усилившись, затем вошла в голову, отчего заломило над правой бровью. И едва он успел глотнуть воздуха, чтобы не задохнуться, как раскаленные тиски опять сжали его левую руку. Он прямо-таки облегчение испытал, когда из его правой руки плавно уплыл куда-то «дипломат». Мосейкин постоял с минуту, отмечая, как сияние неоновых ламп становится ярче, а фигуры в толпе обретают отчетливость, потом двинулся к выходу из туннеля. Выйдя на площадь у вокзала, он машинально взглянул на часы — половина одиннадцатого вечера — добрался до остановки троллейбуса, сел в первый подошедший, проехал несколько остановок, выскочил, будто бы в самый последний момент сообразив, что ему нужно сходить, когда снизу уже поднимались, толкались, шипели… Прошло не меньше часа с тех пор, как Мосейкина столь бесцеремонно остановили в переходе. В микрорайоне, выросшем неподалеку от окружной дороги лет пять назад, в бело-синей двадцатиэтажной башне, в квартире на седьмом этаже раздался звонок. Двое мужчин стремительно и одновременно двинулись к входной двери. На пороге, ослепительно улыбаясь, стоял Мосейкин. Он вытянул вперед руки, повернув их ладонями вверх.

— Ну, ты, однако… — протянул Ковригин. — Что так долго добирался? Где тебя ошмонали?

— В подземном переходе, сразу же, как только я спустился с перрона.

— Угу… — удовлетворенно констатировал Ковригин. — А я спокойно пошел поверху. Хорошо так пошел…

— Зато все случившееся очень не понравится ребятам, завладевшим моим кейсом, — помотал годовой Мосейкин. — То-то они сначала возрадуются, обнаружив там видеокассету, то-то они станут предвкушать…

— Заходи, — пригласил Ковригин, — не стой на проходе. — Знакомься с хозяином квартиры. — Он едва заметно улыбнулся. — Нелегальной.

— Женя, — протянул руку мужчина, молчавший до сих пор. — Пошли к столу, вы с дороги.

— Пошли-пошли, — подбодрил Ковригин, — у него пиво датское, баночное.

— Да, — продолжал Мосейкин, усевшись за стол, — откроют они кейс, достанут кассету, воткнут ее в видик, а там — эстрадный концерт.

— Что-нибудь стоящее? — с веселым сочувствием спросил хозяин квартиры.

— Нет, — пренебрежительно махнул рукой Ковригин. — Дребедень. Наша современная молодежь.

— Да уж, — согласился Мосейкин, — исповедь господина Папулова намного дороже стоит.

— Папулов все из своих мозгов вытряхнул, — кивнул Ковригин.

— Всю мерзость, что там держал. Во, Женя, эта штука, этот их «детектор лжи» — пентотал натрия — по эффективности на порядок как минимум превосходит. Я бы это устройство назвал «стимулятором откровенности». Куда там химии! Человек в полнейшем сознании находится. Даже, я бы сказал, мыслительные процессы заметно активизируются. Если эта папуловская исповедь будет представлена достаточно широкой публике, бывший наш покровитель Виталий Дмитриевич, и его шефы, прямые и непрямые, — никогда не простят нам.

— То-то, — хмуро произнес Мосейкин. — Мы все оглядываемся, как бы они на нас не обиделись, все норовим прощения заслужить. А они, хозяева жизни, папуловы, фомины и иже с ними… Да ну их к… Мне, мужики, кейса жаль. Я его давно купил, столько воспоминаний с ним связано. Я его, между прочим, в семьдесят девятом купил. Диплом я тогда только что защитил. Был такой магазинчик на Старом Арбате…