Вот уже и «врачи-убийцы» — не убийцы.

Полностью реабилитированы доктора — и те, которых уже не было на свете, и те, кто находился в заключении, в ожидании процессов, исход коих был предрешен.

И героиня Тимашук вовсе не героиня, а подлая лгунья и провокатор.

И с нее сорван орден Ленина.

Как карточные домики, сброшенные очистительной грозой, сыпались загодя составленные сценарии дутых дел.

Вот и авторов этих чудовищных сценариев постигло беспощадное возмездие.

Один из особо выдвинувшихся и пользовавшихся высоким доверием в своей кровавой деятельности полковник Рюмин приговорен к высшей мере наказания. И об этом официально сообщено в прессе.

Возвращалась свобода невинно пострадавшим и ждущим своей злой и безнадежной участи честным людям с чистой совестью, которую нещадно давили сапогом беззаконий рюмины и их вдохновители. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам…»

Возвращались домой люди.

Одними из первых — те, кто были арестованы на всякий случай в ночь, когда не стало Сталина.

Николай Павлович Охлопков пригласил меня, жену и дочь в Большой театр на премьеру «Декабристов» Юрия Шапорина, либретто Алексея Толстого и Всеволода Рождественского.

Я знал Юрия Александровича Шапорина еще по довоенным ленинградским временам, он написал блистательную музыку к довольно слабенькой пьесе «Нефть», написанной мною в соавторстве и поставленной на сцене бывшего Александринского театра. Но знаменит он был, естественно, не этим спектаклем, а музыкой к «Блохе» по повести Лескова и к пьесам Шиллера, Шекспира, Пушкина, симфонией-кантатой «На поле Куликовом» на слова А. Блока и многими другими произведениями, однако сильнейшей и крупнейшей его работой была опера «Декабристы».

Опера пробивалась в свет с трудом, под вопросом, можно ли доверять сцену Большого театра такому «авангардистскому» режиссеру, в каких числился Охлопков.

Время помогло, и вот уже премьера «Декабристов» на сцене Большого театра — само по себе явление примечательное для этой классической твердыни.

Нельзя представить волнение, с каким и Шапорин, и Охлопков ждали этой премьеры. Сколько нервных клеточек было потрачено ими обоими в борьбе за то, чтобы опера наконец вышла на сцену.

И вот — вышла.

Мы с женой и дочерью приглашены заранее, билеты в седьмой ряд, близ правительственной ложи, Охлопков несколько раз звонил, с какого именно подъезда следует пройти, не забыть (на всякий случай) паспорта, ни в коем случае не опаздывать.

Спектакль начался.

В ложе все тогдашнее Политбюро в полном, как мне показалось, составе.

Опера идет со все нарастающим успехом. На сцене заговор декабристов, я смотрю, слушаю с восхищением, не стану таить, нередко посматриваю на правительственную ложу.

Время от времени выходит и возвращается Булганин, о чем-то говорит, наклоняясь к Хрущеву, тот — к Маленкову, Булганин выходит, возвращается, опять наклоняется к Хрущеву…

И я наклоняюсь к жене и тоже шепчу ей:

— Что-то происходит — и не на сцене…

Идет, завершаясь овацией зала, любимая сцена Охлопкова — каре декабристов на Сенатской площади, двигающееся прямо на зал.

Успех великий и — заслуженный. Без конца вызывают — артистов, дирижера, музыкантов, выходят снова и снова кланяться Охлопков и Шапорин. Цветы дождем летят на сцену.

В правительственной ложе все аплодируют стоя, впрочем, время от времени наклоняясь друг к другу, и по-прежнему входит и выходит Булганин, министр обороны…

Ночью звоним Охлопкову. Он счастлив. Он хочет слушать еще и еще о спектакле, расспрашивает нас снова и снова, мы от всей души радуемся и гордимся его успехом…

Утром едем на дачу, выкатываем машину из гаража, рядом прогревает свой «москвичок» недавно возвратившийся из тюрьмы Игорь Владимирович Нежный, уже восстановленный на работе. Еще стрижен под машинку, еще не успели отрасти волосы.

Рассказываю ему о вчерашнем успехе «Декабристов». Неожиданный вопрос:

— А вы сегодняшнюю газету читали?

— Да.

— И официальное сообщение о том, кто присутствовал в ложе?

— Конечно, читали. Рады за Охлопкова и Шапорина.

— Я тоже рад, не в этом дело. Там не было одной фамилии.

— Ничего мы не заметили.

— А вы перечтите внимательно.

— Игорь, — говорю я улыбаясь, — вам мало того, что вы уже получили? Хватит болтать глупости.

— А вы куда собрались?

— На дачу в Переделкино.

— Поезжайте, это как раз по дороге, мимо дома, где живет Берия. И обратите внимание: около дома уже снята охрана.

Оказался прав.

В перечислении высоких лиц, присутствовавших на премьере, не было одной фамилии.

Берии.

Пока мы смотрели «Декабристов» и слушали арию о заговоре, всесильный Лаврентий Павлович Берия уже сидел, арестованный, на командном пункте Московского военного округа в карцере.

В столицу на всякий случай были введены танки.

Но они не понадобились.

Никто не собирался его вызволять. А ближайшее его окружение тоже прочно сидело под замком.

А в августе в Коктебеле мы сидели с Катаевым и Погодиным на прибрежном песке и бросали горячие камушки в набегающую черноморскую волну. Я уже который раз, отвечая на любопытные вопросы, рассказывал детали про наше посещение премьеры «Декабристов».

Валентин Петрович Катаев, улыбнувшись свойственной ему одному лукаво-загадочно-обаятельной улыбкой, посмотрел на часы и сказал:

— А пока мы тут нежимся на пляже, там, в Москве, Лаврентий Павлович Берия сидит у себя в камере без пояса и, что самое главное, — без пенсне…

Как видите, наше повидавшее все и вся поколение, как правило, не покидало чувство юмора…

Возвращались люди.

Как-то летним вечером в Переделкине мы были званы на дачу к Николаю Федоровичу Погодину, с которым очень подружились, близко, семьями, в самом конце сороковых годов.

Там были гости.

И центром внимания, и сочувствия, и ласки были двое старых друзей Николая Федоровича.

Лидия Русланова и ее муж, кавалерийский генерал Крюков.

Уже не в том, «старом» тридцать седьмом, а именно когда, но прогнозу Бориса Ильича, «надвигался второй тридцать седьмой год», были взяты любимица народа, не раз бывавшая на фронте и завораживавшая бойцов своими песнями Лидия Русланова и славный кавалерийский воин, давнишний знакомый Г. К. Жукова генерал Крюков. Жуков же и разыскал его в пятьдесят третьем году.

Русланова сидела в тюрьме во Владимире и весть о 5 марта 1953 года услышала случайно — было открыто окно и из репродуктора донеслось официальное сообщение.

Вот так.

В эту пору не раз раздавались в моей квартире звонки людей, вернувшихся из лагерей, из тюрьмы, из ссылки, которых я уже перестал числить в живых.

Позвонила приехавшая из Ленинграда в Москву встречать своего мужа, писателя Александра Зонина, писательница Вера Казимировна Кетлинская.

Александр Зонин, о судьбе которого я подробно писал в «Повести о том, как возникают сюжеты», участник легендарного похода подводной лодки Л-3, награжденный за свою воинскую доблесть двумя орденами боевого Красного Знамени. Один за кронштадтский лед весны двадцать первого года, другой за подводный поход ранней весной сорок второго. Был арестован как враг народа. Уже после войны.

Вернулся и другой мой друг, воспетый потом В. Высоцким в песне, где говорится «и пострадавший от Сталина Каплер», тот самый, автор сценариев «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», награжденный орденом Ленина…

Его арестовали в разгар войны, 3 марта 1943 года, вскоре после того как он летал к партизанам в тыл врага, а потом был в Сталинграде как специальный корреспондент «Правды» и написал очерки о сражении на Волге. На него было заведено клеветническое досье, положено на стол Сталину — и вот уже пять лет лагерей… А когда кончились эти пять лет и в сорок восьмом он был освобожден и отправился, уже по служебной командировке администрации лагеря, в Москву, прямо с поезда пришел к нам в дом, а потом побывал у Симонова, у Фадеева, у Кармена, всюду его обнимали, целовали, жалели, дивились его несломленной жизнерадостности. И если спрашивали, как ему удалось ее сохранить, отвечал одно и то же:

— Всюду есть хорошие люди…

Он очень хотел повидать и порадовать своим возвращением престарелого отца, жившего в Киеве, сел в поезд и по дороге был снова взят, на этот раз «за нарушение паспортной системы», сняли с поезда и снова отправили. Уже — в другой лагерь. С другим режимом. В угольные шахты…

И вот в 1953 году 3 марта отсидел «свои» десять лет, «всего лишь» десять лет, ровно десять лет.

И срок его кончился, день в день, 3 марта, когда у Сталина был удар, надо же такое совпадение чисел…

Спустя два месяца после освобождения Алексей Яковлевич возвращается из Прокуратуры СССР, от того же Романа Андреевича Руденко, и, чтобы передохнуть от естественного напряжения, присаживается на скамейку в скверике у Большого театра и читает-перечитывает решение Прокуратуры СССР — о прекращении дела «за отсутствием состава преступления».

И не замечает, что рубашка его — мокрая от слез.

«За отсутствием состава преступления…»

Алексея Яковлевича выпустили — и дальнейшая судьба его известна не только друзьям, но и миллионам зрителей «Кинопанорамы», начатой им впервые, по его личной инициативе на Центральном телевидении… Он пишет снова сценарии, их ставят, пишет повести, их печатают, и уже после смерти Алексея Яковлевича выходит прекрасное двухтомное собрание его сочинений, с вступительной статьей поэтессы, его жены, Юлии Друниной…

Судьбы, судьбы, судьбы…

В КОНТЕКСТЕ С СУДЬБОЙ Бориса Ильича Збарского я читаю с пристальным вниманием статью «Генеральный прокурор», опубликованную в «Известиях» 30 июля 1987 года.

Автор статьи — главный редактор журнала «Социалистическая законность» И. Кондрашов.