«…Провал оперы Мурадели есть результат ложного и губительного для творчества советского композитора формалистического пути, на который встал т. Мурадели».
«Еще в 1936 году, в связи с появлением оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в органе ЦК ВКП(б) «Правда» были подвергнуты острой критике антинародные, формалистические извращения в творчестве Д. Шостаковича и разоблачен вред и опасность этого направления для судеб развития советской музыки».
Я был на премьере этого выдающегося спектакля в Ленинграде в Малом оперном театре. Опера была вскоре напрочь запрещена, и мне посчастливилось вновь насладиться гениальной музыкой уже в Москве, в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко — конечно же после Двадцатого съезда…
Читаем дальше — из постановления:
«Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как тт. Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и др.».
Названы все подряд крупнейшие композиторы, составлявшие и поныне составляющие гордость русской и советской музыкальной культуры.
«Эта музыка, — говорится в постановлении, — сильно отдает духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик».
Имя Шостаковича упоминается в этом постановлении трижды и только в негативном смысле…
Читаешь и не веришь глазам.
Ведь в самые трудные годы войны, в той же «Правде» 30 марта 1942 года, в статье Емельяна Ярославского Седьмая симфония названа «симфонией всепобеждающего мужества». Накануне, 29 марта 1942 года, в той же «Правде» сам Дмитрий Дмитриевич пишет:
«Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному городу — Ленинграду я посвящаю свою 7-ю симфонию».
Величайшая исповедь и величайшая проповедь, вершина могучего, шагающего через годы и границы творчества, подвергаются критике столь же грубой, сколь и несправедливой.
Та же участь постигает в этом постановлении и С. Прокофьева, и А. Хачатуряна, и В. Шебалина.
Перечитывая теперь все эти кажущиеся неправдоподобными, злые и безапелляционные формулировки, рассматривавшиеся тогда как истина в последней инстанции, задумываешься: откуда явилась эта столь раздраженная, злобная интонация такого рода постановлений? Их ведь было не одно и не два.
Неужели последствия все той же, с каждым днем растущей подозрительности, страсти к шельмованию неповинных людей, искренних патриотов своего Отечества, какими были всегда вышепоименованные прозаики, поэты, композиторы, режиссеры?..
И Шостакович, и Зощенко, и Ахматова, и Эйзенштейн, и многие, многие другие, вызвавшие неуемный верховный гнев?
Кому на пользу была эта ярость, направленная на своих, именно на своих людей?
Прав был Н. С. Хрущев, когда (помнится, я был на этой встрече писателей с ним летом пятьдесят шестого года) он сказал:
— Сталин бил по своим.
Да, он бил по своим, и далеко не только в искусстве, хотя и в искусстве — тоже…
И надо было только поражаться и восхищаться всепобеждающим оптимизмом народа, несмотря на все, живущим с радостным ощущением величия добытой им, народом, победы над фашизмом, повергшим в рабство всю Европу, надо было низко поклониться ему, народу, который сеял, строил, созидал, поднимал из руин города, только ему, народу, мы обязаны тем, что страна, вопреки всему, пройдя сквозь пламень войны, не сгинула, но, напротив, стала мировой, сильной державой, заставившей считаться с нею все континенты.
Это так, и с этим спорят только те, кто хочет видеть черное белым и белое черным…
ПРИ ТЕМНЫХ И ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ в 1948 году погибает С. М. Михоэлс.
Он был членом Комитета по присуждению Сталинских премий и вместе с театральным критиком Владимиром Голубовым-Потаповым (я знал Голубова еще с давних пор по совместной работе в «Ленинградской правде») приехал в Минск смотреть спектакль, выдвинутый на премию.
Ночью они оба возвращались откуда-то из гостей и на неосвещенной улице их сбил грузовик, насмерть.
Театральная Москва потрясена. Михоэлса любили. Как личность. Как художника. Как патриота Отечества.
Траурный митинг был в помещении Камерного еврейского театра, там, где теперь Театр на Малой Бронной.
Во дворе правления Союза писателей на улице Воровского я встретил Александра Фадеева. Лицо его было печально. Он сказал, что идет на гражданскую панихиду, и пригласил меня с собой. Мы пошли туда пешком известным ему кратким путем.
Фадеев был подавлен.
Толпа у театра запрудила улицу. Конная милиция с трудом устанавливала порядок. Наконец нас впустили в зал, и я сразу же увидел рядом с открытым гробом, среди близких и родственников, недвижно стоящего Бориса Ильича Збарского. Он, чуть наклонившись, всматривался в своего друга.
Потом — сам Борис Ильич об этом не сказал ни слова — я узнал, что лицо Михоэлса было так разбито, что Збарскому стоило немало усилий сделать все возможное для открытия гражданской панихиды. Он с помощниками сутки не приходил домой.
Фадееву было тут же предоставлено слово.
— Ушел от нас прекраснейший художник, осиянный славой, величайшей славой, выпадавшей на долю немногих избранных, на долю тех мастеров, о вдохновенном творчестве которых будут написаны книги, чьи имена будут долго, века, быть может, живы для всех, кому дорого искусство.
Фадеев говорил, что Михоэлс был человеком исключительной цельности, сочетавшим огромное жизнелюбие с необычайной душевной чистотой, потому-то и был он непререкаемым авторитетом для всех работников искусств…
«В последний дальний путь Михоэлса провожали искренние его почитатели, — писал тогда, в 1948 году, Леонид Леонов, — люди всех национальностей, всех возрастов, профессий, различных творческих убеждений. Они пришли отдать его праху последний долг благодарности и скорби. Художественная Москва хоронила не только блистательного артиста и режиссера — художественная Москва хоронила народного артиста Советской страны, художественная Москва хоронила Человека, Брата и выдающегося современника…»
Как-то спустя несколько дней я спросил Бориса Ильича, что он все-таки думает о катастрофе в Минске.
Посмотрел на меня долгим пристальным взглядом и — ничего не ответил.
Я не услышал никакого ответа и от Льва Шейнина, тогда бывшего в высоком прокурорском чине и специально ездившего в Минск для расследования обстоятельств у… чуть не сказал — убийства.
И он ответил на мой вопрос молчанием.
Да уж, гласность была в те времена не в почете.
Более чем.
Не прошло и недели, как мы встретились на квартире у Вишневских в Лаврушинском — у них был в тот вечер Фадеев, а мы пришли с Борисом Ильичом Збарским.
Маленькая столовая их большой квартиры украшена несколькими эскизами, и в этот вечер особо пристальное внимание привлекали два из них, работы Александра Тышлера, подаренные этому дому. Первый — эскиз костюма Михоэлса в роли Короля Лира, второй — эскиз костюма В. Зускина в роли Шута.
Время от времени разговор в столовой возвращался к недавнему событию…
Я смотрел на эскизы и вспоминал живого Михоэлса и тогда еще живого Зускина, и того, и другого постигла трагическая судьба. Зускин был арестован и расстрелян.
Потом, спустя лет восемь, Маргарита Алигер опубликует стихи.
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
Мрак, и солнце, и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
Вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство,
И герой в сражение идет.
И в финале:
Не мешай в событьях разобраться
Сильным душам, пламенным сердцам.
Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось вашим мудрецам.
…Фадеев был грустен, читал стихи, Борис Ильич с огромным интересом смотрел на него.
Фадеев всегда был мне очень дорог, не забуду блокадные вечера с ним в холодном номере гостиницы «Астория»…
…Открываю только что принесенный «Огонек», № 31, август 1987 года.
В разделе «Наследие», в двух номерах, опубликована «Смерть героя» Ивана Жукова, несколько страниц из жизни Александра Фадеева.
«Три разных писателя сложной судьбы — Михаил Зощенко, Борис Пастернак и Павел Антокольский, глубоко переживая его гибель, скажут о нем в письмах одинаково, с болью: «Бедный Фадеев».
«И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, — пишет Борис Леонидович Пастернак, — в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: «Ну, вот все кончено. Прощай, Саша».
Закрываю журнал. Бессонница. Выстрел раздался 13 мая 1956 года.
Прощай, Саша.
В 1950 ГОДУ Я ВЕРНУЛСЯ ИЗ ЛЕНИНГРАДА, где шли в Большом драматическом театре последние репетиции перед предстоящей премьерой моей исторической драмы «Флаг адмирала».
Пьеса эта в этом же году была напечатана в ленинградском журнале «Звезда», том самом, фигурировавшем в постановлении ЦК, где и я, походя, был обруган за мой скромный рассказ «Лебединое озеро»…
Премьера «Флага адмирала» была первой премьерой этой пьесы, потом уже последовали спектакли в Центральном театре Советской Армии и в Московском театре киноактера, и было естественно мое предпремьерное волнение, знакомое каждому, даже не начинающему автору.
Борис Ильич, живо интересовавшийся моей драматургической судьбой, потребовал, чтобы я немедленно поделился с ним своими впечатлениями, и мы с женою отправились к нему в Серебряный Бор.