По сей день жалею — не написал о нем, хотя образ этого человека, его биография пленили бесконечно и черты его так или иначе я вписывал не раз то в один, то в другой драматический рисунок, делая это почти бессознательно.
Но я мечтал написать о нем как о личности невымышленной, с его фамилией и с его подлинной судьбой, может быть, пьесу, может быть, сценарий…
Мысль эта не оставляла долго, я ходил в квартиру, где он жил еще недавно, на улице его имени, близ Зубовского бульвара, с разрешения вдовы его, Марии Эмильевны, рылся в выцветших его бумагах времен и духовного училища и семинарии, и Томского и Дерптского университетов, разглядывал и студенческие его фотографии, внимал ее рассказам, нелепым, эгоцентрическим и все-таки любопытнейшим, потому что она сама была незаурядным по-своему человеческим экземпляром, — но об этом чуть позже…
Я уже, мне кажется, нашел главную, ведущую тему его жизни, уже знал и его обыденные привычки, излюбленные им словечки, знал и всю бытовую и всю трагическую стороны его поистине мощной, и неординарной, и милосердной биографии.
У меня сохранились выписки из его личных воспоминаний, из брошюр и книг его биографов, важнейшие даты его жизни…
Заявился на свет божий в девятнадцатом веке, как и Борис Ильич, только раньше его на девять лет — родился в 1876 году. Кончил духовное училище, потом семинарию, не захотел быть священником, вопреки воле отца поступил в Томский университет, вот тебе две семикопеечные марки, сказал отец, пришлешь мне заказным извещение, когда придет твой последний час, а денег и не проси, неоткуда мне их взять… Бурденко решает сдать по всем предметам на пять баллов — тогда получит стипендию.
«Получил круглые пять — это стоило двух месяцев бессонных ночей… Пугали: придется за нее служить где-то в местах отдаленных и «сильно прохладных», в поселке, где живут только заседатель, доктор, пять казаков, где все в течение трех лет допиваются до белой горячки и сходят с ума, где даже ездовые быки и те пьют водку…»
Участник четырех войн — русско-японской, первой мировой, финской, великой Отечественной…
В Маньчжурии, на русско-японской, в составе полевого летучего отряда милосердия его ранят на поле боя — пулей навылет.
Тогда — редкая для врача награда — солдатский Георгий…
В 1914 году снова на войне в действующей армии. 28 декабря в петроградской газете «Вечернее время» — большая корреспонденция, заглавие «Профессор Бурденко», «маленький, невзрачный человек в защитной куртке и фуражке, в высоких сапогах, про которого сестры говорили «такой руки, как у профессора Бурденко, второй в армии нет»…
Второй в армии…
Такой второй не было потом и на фронте, и в мировой хирургической науке.
20 декабря 1944 года открылась первая учредительная сессия Академии медицинских наук СССР. Первым ее президентом избран Николай Нилович Бурденко. Единогласно, под бурные аплодисменты.
Вот тогда уже сблизился с Борисом Ильичом. Нравились его энергия, его отдача, его надежность.
220-летие Академии наук. Академик Бурденко награждается орденом Ленина.
Звание Героя Социалистического Труда ему было присвоено в самый разгар Отечественной войны.
Почетный член Международного общества хирургов, почетный член Лондонского Королевского общества, американского объединения врачей, доктор гонорис кауза Парижской академии хирургии…
Три ордена Ленина, орден Красного Знамени, Отечественной войны первой степени…
Когда началась война, 22 июня 1941 года пришел в Военно-санитарное управление Красной Армии.
— Считаю себя мобилизованным.
Приказом народного комиссара Бурденко присвоено звание корпусного врача — сокращенно «корврача». И одновременно назначен главным хирургом Красной Армии. Потом было звание — генерал-полковник…
На фронте неоднократно брал в руки скальпель и оперировал в непосредственной близости от поля боя.
И тогда, как и в самом начале его воинского, научного, хирургического пути, его идеалом, его любимым человеком был другой великий русский хирург, как и он, делавший операции в дыму сражений, — Николай Иванович Пирогов.
И в кабинете Бурденко был бюст Пирогова…
Любил театр. Даже сам когда-то во времена учения в семинарии играл в любительских спектаклях — и Осипа в «Ревизоре», и Митрофанушку в «Недоросле».
В Москве был завзятым театралом и восторгался Остужевым и Щукиным, писал даже о своих театральных впечатлениях (было это еще до войны) в журнал «Театр»…
Штрихи, штрихи…
Ему было шестьдесят пять лет, когда он потерял речь.
Лежал в тыловом военном госпитале — его отвезли в Омск.
Был утренний обход.
Бурденко протянул врачу листочек бумаги. Там было написано:
«Принесите мне зеркало».
— Зачем оно вам? — спросил врач, забыв, что Бурденко не слышит. Тогда врач повторил свой вопрос — на бумаге.
Бурденко написал:
«Я буду снова учиться говорить».
Врач написал:
«Не будет ли вам тяжело?»
Бурденко, уже сердясь, ответил:
«Дайте зеркало. Корврач Бурденко».
Изо дня в день, из недели в неделю он, наедине с зеркалом, тренируется в приемах артикуляции языка, губ, учится нараспев произносить слоги, не слыша их звучания, и вот наконец она, долгожданная минута. Впервые спрашивает Марию Эмильевну о чем-то, и Мария Эмильевна пишет ему ответ на листочке — она расслышала, она поняла: к нему вернулась речь.
А он вернулся к своей работе, к реализации своей идеи ранней госпитализации тяжелораненых — в живот и таз, в череп и грудную клетку; снова на фронтах, в госпиталях…
Стыдно признаться, что я, уже написав развернутое либретто будущего фильма о Н. Н. Бурденко, — все движения, весь ход сценария уже был у меня в голове, да и частично на бумаге, — отставил этот труд, испугавшись его жены, милой Марии Эмильевны. Она давно умерла, и я могу признаться в своем малодушии открыто.
Мария Эмильевна по-своему тоже была выдающейся личностью, и так же как Николай Нилович походил и не походил на своего гениального предшественника Пирогова и на других крупных и талантливейших ученых, так и его жена походила и не походила на многих верных подруг выдающихся людей — и своей безграничной преданностью им, и чрезмерностью этой преданности, порою становившейся барьером, отделяющим своих мужей от общения с людьми, такому необходимому и естественному…
Я познакомился с нею давно, еще когда был жив Николай Нилович, помню, как гремел на даче в Серебряном Бору, у Бориса Ильича, ее непререкаемый, властный женский басок и как она безапелляционно высказывала свои суждения, быть может, не слишком современные, но всегда ошеломляющие своей крутой прямолинейностью и убежденностью, что она, Мария Эмильевна, была всегда права, и в этой ее убежденности было нечто талантливое…
Не зря академик Андрей Дмитриевич Сперанский говорил как-то, что, когда он слушает Марию Эмильевну и смотрит на нее, ему на память приходит и крестная Наташи Ростовой, и бабушка из «Игрока» Достоевского. При этом он ценил яркость и своеобразие ее натуры.
Когда я навещал ее на улице имени Бурденко, она требовала от меня всех подробностей будущего, еще находившегося в чернильнице, замысла.
Я называл ей возможных исполнителей — она тут же их отвергала, хотя я не был уверен, что она их всех знала — еще не было телевизоров.
Однако самое сложное было впереди.
— Все актрисы, которые будут играть, по вашему мнению, жену, никуда не годятся. Тут у меня сомнений нет. И знаете что — я сегодня не спала всю ночь и пришла к решению — жену Николая Ниловича будет играть жена Николая Ниловича.
Посмотрев на меня испытующе, проверяя впечатление, добавила:
— Иначе над вами будет смеяться вся Москва, ведь меня знает вся Москва.
«Может быть, — подумал я, оробев, — ее действительно знает вся Москва, но что мне делать в таком случае?»
И я смиренно заметил:
— Мария Эмильевна, поймите, я же делаю вас молодой, и актриса, вас играющая, непременно должна быть молода и… — подхалимски добавил я, — и очень привлекательна как женщина.
— Привлекательности от меня не отнять, — согласилась она. — А вообще-то за что получают деньги ваши гримеры? Загримируют меня — и нет вопроса. Нет-нет, себя я должна и буду сама играть.
Тут я ничего не нашел другого, как испугать ее ночными съемками.
— У меня бессонница, — моментально парировала она. — Значит, так. Жену Бурденко играю я. Дальше.
Дальше не было. Я понял, она лишит меня покоя и творчества, и сказал, что отказываюсь пока от своего замысла. А там видно будет.
Так и не написал этот сценарий.
А жаль.
Может быть, кто-нибудь и сделает фильм о Николае Ниловиче Бурденко. Поверьте мне, это может быть великая картина.
Когда я довел до сведения Бориса Ильича все это, он тоже сказал:
— Жаль. — Но добавил: — Впрочем, я вас понимаю. В творчестве нельзя никому и никогда мешать… Даже когда у тебя бессонница.
УТРОМ 16 АВГУСТА 1946 ГОДА у нас на квартире раздался телефонный звонок. Голос Бориса Ильича:
— Читали «Правду»?
— Нет еще.
— Выезжаю к вам.
Прочли газету. Потрясенные, молчим.
«Правда» лежит на столе. Збарский, войдя, посмотрел на нее, и только покачал головой, и только развел руками.
Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года.
«…Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5—6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо-карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
«…Предоставление «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко…»
«…написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца».
«…Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающей вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства — «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».
«…Журнал стал заполняться малохудожественными пьесами и рассказами («Дорога времени» Ягдфельда, «Лебединое озеро» Штейна)».
«…«Ленинградская правда» допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с. г.».