Вот и сейчас, сидя у столовой, узбек терпеливо тянул чай из пиалки и болтал с бородачом в шубе. От нечего делать бородач стругал ветку острым перочинным ножом. Он делал это методично и вдумчиво; ажурная горка тонких стружек нежно белела у больших ног бородача.

— Двадцать пять лет торгую, — отставив пиалку в сторону, сказал узбек погруженному в строгание бородачу, — такого никогда не видал. Свадьба в столовой! Ну-ну-ну! В столовой — что? — узбек с видимым удовольствием высунул правую руку из рукава халата и широко растопырил пальцы, готовясь считать: — Чай — раз, плов — два, понимаешь, потом куурдак[23], ну еще лагман[24]. Четыре. — Мизинец остался неотсчитанным и торчал в сторону, как нарушающий гармонию вредный отросток. Узбек глядел на свой торчащий мизинец с болью, как будто уже решился отрубить его напрочь для округления кулака, и вот заранее переживал утрату. Потом, вздохнув, добавил: — Ну, еще лепешки… — загнул и мизинец и, удовлетворенно оглядев окончательно оформленный кулак, проворно втянул руку обратно в рукав халата. — Вот какое дело.

Бородач стряхнул стружки с колен и близко огляделся, ища, что б еще постругать. Свадьба ничуть его не занимала.

— Мне-то, конечно, что? — продолжал узбек, кутаясь в халат. — Они яблок у меня взяли ящик целый, самых крупных… Я ведь другое говорю: свадьбу надо дома играть, по закону — а не в проходном дворе, в подворотне в какой-то! Человек — собака, что ли? Женщина — тоже не кошка. Бывают, правда, похуже кошки… — узбек выжидательно покосился на бородача — что он скажет?

Бородач стругал теперь щепку, и дело шло неважно: дерево крошилось и не давало длинной стружки.

— Камень тоже молчит, — обидчиво заметил узбек. — Человек свое мнение имеет.

Подлив из термоса чаю в свою пиалу, узбек придвинул ее бородачу. Тот взял флегматично, поднес к зарослям. Тогда узбек живо придвинулся к нему — голова к голове.

— Она баба красивая, — сказал он вполголоса, — ничего не скажешь… Люди говорят, он за нее калым не платил: она, мол, весь поселок до него успела обслужить, даром что такая костлявая. Только, мол, под жеребцом и не лежала. Люди говорят… — узбек прижался к бородачеву уху, большому и глубокому, пошептал что-то и, отвалившись, засмеялся.

— Мне какое дело? — невозмутимо выслушав, отозвался бородач. — Кто так говорит — у того змея во рту живет. А у меня — вот! Гляди! — сунув два граненых пальца за нижнюю губу и рывком оттянув книзу челюсть, он широко разинул рот. Борода качнулась.

С любопытством и некоторою даже опаской узбек заглянул в рот бородачу — и отвернулся с разочарованием.

На площадке он не обнаружил ничего интересного и нового. Десятка три лошадей было привязано к продольному брусу коновязи, к кольям забора, к телеграфным столбам с предупреждающими дощечками «лошадей не вязать». Люди все подходили из темноты, шумно здоровались и, хлопая дверью, входили в столовую.

Саида, въехавшего на площадку, узнали сразу.

— Окажи честь, Саид-ака, войди в дом! — послышались голоса.

— Что такое? — спросил Саид и орлом оглядел толпившихся на площадке.

— Кадам берет в жены Гульнару! — объяснили Саиду. — Зайди!

— Кто такой? — полюбопытствовал Саид.

— Сын Кудайназара, охотник из Алтын-Киика, — дали справку.

— А! — оживился старик, попутчик Саида, и пополз со своей лошаденки на землю. — Охотник, не охотник… Когда видишь дым над юртой — останови коня, заходи, дорогой! Твой отец так делал, и мой отец, и отцы наших отцов. А женятся они или разводятся — это уже другой разговор. Но мясо не должно переспеть!

Старик сунул камчу за голенище сапога, одернул халат под солдатским ремнем и, держась поближе к значительно ступающему Саиду, вошел в столовую. Там сидело за легкими столиками на белых алюминиевых ножках человек сорок — пили, ели, курили, разговаривали, смеялись. Саида встретили криками искренней пьяной радости и потащили его, облепив, на почетное место — против двери. Старик же, едва переступив порог, проворно подался в сторону и сел поодаль, сбоку. Не все ли равно, где пристроить свой зад на час-другой? Заду это все равно, а если голова у человека беспокойная и никак ему не сидится — так не на голове же он сидит, в конце концов! И вообще, в таком широком вопросе умным людям не следует проявлять принципиальность, тем более кормят везде одинаково, а стулья ничем не отличаются друг от друга. А дурак, посади его даже на почетное место против двери, не станет умнее за один вечер. Почетное место придумали сами дураки, но они забыли по дурости, что с высокого кресла падать больней.

Зал столовой райпищеторга был высок, сплошь обшит квадратными фанерными щитами, окрашенными голубой масляной краской «под мрамор». Сколоченные из дранки фальшивые колонны по бокам довольно широких окон были выкрашены в золотой цвет и служили опорой для красных бархатных портьер. На одной из стен красовалась гигантская копия с известной картины «Кто кого?», писаная масляными красками местным поселковым умельцем. Умелец, правда, придал и французу с пистолетом, и русскому с сабелькой характерные монголоидные черты, но это вовсе не притупляло остроты сюжета, и догадаться, кто же, все-таки, выйдет победителем из смертельного поединка, было никак невозможно: шансы были распределены поровну.

Тесное — с тарелку — окошечко, прорубленное в стене, вело в раздаточную, на кухню. Там было тихо.

Буфет в углу зала был сегодня закрыт — гостям не было нужды покупать спиртное, потому что угощал всех Кадам, жених.

Старик со спокойным любопытством разглядывал зал и людей в зале. Кто жених, кто невеста — было ему неведомо, и это неведение придавало остроты происходящему, как лагману — ложка дунганского уксуса. Внимание старика привлек какой-то молодой здоровяк в кепке, с литой шеей. Этот парень, встав из-за стола, прошел к окошку раздаточной и, наклонившись, громко и решительно кликнул повара.

— Эй, хозяин! — прокричал здоровяк, сунув круглую голову в окошко. — Сколько? — вытащив голову, он, не разгибаясь, оборотился к своему столу. — Шесть? — перекрикивая гул голосов в зале, он выкинул вперед руки с шестью оттопыренными пальцами. — Семь? Хозяин, семь лагманов! И пива! Пива сколько? Семь? И семь пива. Или давай восемь!

Не спеша изучив зал и сделав кое-какие прикидочные выводы, старик придвинул к себе тарелку с жарким — куурдаком. Стол перед ним был заставлен пестро и обильно, а тут еще и плов понесли, и стариков сосед по столу освободил место для глубокого эмалированного таза с лениво дымящимся пловом. Ломтики оранжевой морковки были вкраплены в холм янтарного от жира риса и мягко светились. Куски хорошо разваренной баранины обильно венчали рисовый холм. Плов был сварен как надо — каждая рисинка отдельно. Всякий человек мог бы пересчитать эти самые рисинки, если бы пожелал заняться таким нудным делом.

Мужчины здесь пили водку, женщины, которых было довольно много — «Бенедиктин». Впрочем, не обязательно: каждый волен был пить, что ему вздумается. Старик, малость подумав, нацедил себе зеленого «Бенедиктина» в граненый стакан.

Самым главным украшением стола было, конечно, мясо. Лапша с мясом, суп с мясом, картошка с мясом и, наконец, беш-бермак — мясная строганина с кусочками курдючного сала, — все это радовало глаз и приятно волновало желудок. Кроме разрезанных на крупные ломти буханок белого хлеба на столах то здесь, то там бронзовели островки боорсаков.

Внимательно оглядев стол — предмет за предметом — старик, наконец, выбрал, чем закусить свой ликер. Он отрезал кусок от непочатого, давно засохшего в ступья торта и попробовал не без опаски. Сладкое пришлось не по вкусу старику. Он поманил одного из детей, толкущихся здесь же, в зале, и отдал ему свой кусок. Жуя на ходу, ребенок бегом вернулся к своим сверстникам, игравшим в углу зала в бабки — костей сегодня было достаточно, и крашенный пол столовой хорошо подходил для этой игры.

Взамен торта старик выбрал добрый кусок мяса и, отхлебнув ликера, отрезал от куска и зажевал с удовольствием.

Старик хотел выпить за здоровье молодых. Зорко оглядел он нескольких молодых девушек — они были одеты в национальную одежду, двенадцать тонко-заплетенных косичек — символ девственности — свешивались с их голов. Которая из них невеста охотника Кадама? Не к лицу старому человеку задавать вопросы, как мальчишке. «Золотые брови» подсказали бы старику ответ верней верного, но запрещено почему-то теперь надевать невесте «золотые брови», и помнят о них лишь женихи и невесты тридцатилетней давности.

— Какая красавица! — несколько заискивающе сказал старик своему соседу, занятому разговором о видах на покос, и указал на самую молодую девушку. — Счастлив ее жених, наш хозяин.

— Это не невеста, — сообщил сосед, мельком взглянув на девушку и возвращаясь к своему собеседнику.

Старик вжал голову в плечи и сокрушенно поставил стакан на стол.

Рядом с Саид-акой, за столом для почетных гостей, старик взял на заметку того здоровяка, что требовал у повара лагман и пиво. Парень, действительно, был здоров, новый пиджак трещал на его плечах. Широкими, крупными кистями, распяленной пятерней этот парень мог бы без труда накрыть десертную тарелку. Стакан он сжимал как ствол небольшого деревца, которое вот сейчас, немедленно должно быть выдернуто из земли. Время от времени здоровяк снимал кепку и проводил рукой по коротким волосам — он был острижен как призывник. Решительный парень, сразу видно. Настоящий жених. А вот женщина рядом с ним — вроде бы вовсе и не невеста. Она единственная здесь в европейском платье, в городских туфлях. Другие отдали дань европейской моде лишь отчасти, сохранив приверженность национальной одежде — будь то расшитый жилет, мягкие сапожки или круглая шапочка с пером улара. Женщина рядом с женихом повязала голову красным шелковым платком с красными же розами по белой кайме. Она была красива, эта женщина лет двадцати пяти, с овальным, нежно смуглым, суженным книзу лицом, с гладким невысоким лбом, из-под которого пытливо и дерзко глядели ореховые глаза, узкие и длинные, как финиковые косточки. Тяжелые золотые серьги оттягивали ее хрупкие мочки, густые тонкие брови были сведены в одну полоску усьмой… Что-то не устраивало старика в этой женщине, единственной за столом для почетных гостей, и он глядел на нее из-за своего стакана с некоторым недоверием. Он и вообще-то мало в чем был уверен в жизни безоговорочно.