Тамара наконец вышла.

— Мама, ну чего ты прямо? Жду-жду…

— Ты знаешь, что твой Павел сейчас на свадьбе у товарища? Если придет поздно, не вздумай кукситься. И вообще ты толстеешь.

— А!

— Тома! Ему там хорошо, я видела. Это тебе минус. Вернется домой, тут жена в халате, нечесаная ходит… Ты не знаешь мужчин…

— Ты их знаешь! Саму бросили с тремя… Да заходи ты, не обращай ни на кого внимания.

— Цапаешься? С ним-то?

— Да ну, нервы еще трепать. И зря ты это, он ведь так и не понял, почему ты с ним не разговариваешь.

Ольга приоткрыла дверь и посмотрела в щель на вешалку, где, как всегда, висел на плечиках плащ Зиновия Петровича, сверху на решетке лежала шляпа, набитая скомканной газетой, а внизу стояли его начищенные ботинки.

— Нет. Не манит что-то.

Вечером пришла Тамара — посидеть на кухне. Когда пришла Галя, Ольга Максимовна завела разговор о том, что надо бы съездить к Лизе в Тальменку, отвезти ей луку. Какая-то нелепость: живут в деревне, а приходится возить им из города то лук, то еще чего-нибудь. Муж Лизы, тракторист, получал много, сама Лиза тоже прилично, но оба совершенно не умели вести хозяйство, пользоваться землей. Николай позже всех вспашет свой огород, трактором последнюю изгородь повалит, а картошку сажают — в одном месте посадят дважды, в другом — ничего. И все им смешно. В избе всегда какой-то народ, только отвлекают. Лучше бы уж не совались помогать, сами бы справились. Осенью опять смех: пол-огорода в бурьяне, другая половина — в густющей ботве; не картошка, а горох. Детей у них нет; были бы дети…

Пришел Валентин, загремел под кроватью каким-то железом. Галина пошла сказать ему, что в воскресенье они поедут к Лизе, но оказалось, что это не Валентин, а его товарищ по работе. Валентин сегодня задержится, ему срочно нужны тонкие электроды, второй номер. Если нет под кроватью, надо искать в ванной на полке. И с этими словами товарищ Валентина полез в ванную.

После него пришлось наводить там порядок, ставить на место банки с прошлогодними солеными грибами, все там переворошил, ходят тут всякие. Привыкли; прямо как проходной двор.

А Лиза сама приехала. Тома первая увидела в свое окно, выпрыгнула, помогла ей с баулами. Но та тоже, вечно нагрузится, на Северный полюс, гляди-ка что. Сначала поругали, набежала скоро и Галя, — ей в очереди за рыбой сказали, что видели сестру, как выдиралась из автобуса с баулами, — кричали друг на друга, для посторонних бы ушей — страшно, потом уж накинулись с поцелуями, поцелуи сбили им немного голоса. На кухне стало сразу тесно от распотрошенных баулов. Хотели ехать к ней с луком, а она — вот она, сама с луком.

— Николай-то что ж никак не соберется? — спросила Ольга Максимовна. — Да дайте же с человеком поговорить, язви-то их! Но дак ведь сто лет не виделись!

Ничего не добьешься, орут опять, зашлись в хохоте. Так хочется о многом расспросить, да разве дадут, все повернут на смех, на какую-то девчоночью чепуху, тормошню, на которую бы замахнуться, да не удержишься и сама засмеешься; и все равно все выяснится, все обговорится, всему придет свое время.

— А что-то Павла вашего не видать, — сказала Лиза.

— Того увидишь, жди.

Мать, как всегда, когда разговор заходил о Павле, немного как бы сердилась.

— Да, вот все говорят: во-от, и такой и сякой, и пьет, а, по-моему, Тамара из всех нас самая счастливая. Как она за ним тогда понеслась! Боже мой, куда? что? Сама девчонка, никуда сроду не ездила. Да и неизвестно, может, их еще перебросят, кинул писульку, станция такая-то, ну и что? Я бы не поехала. Помните Томкины письма? Какой-то Новотроицк, какие-то чайханы, ишаки, Старый базар, Новый базар… «Живу хорошо, Павлика вижу почти каждую неделю». Сама ютилась у какой-то жадюги, все деньги ей отдала, работала на чужой дом… Все-таки плохо мы все это тогда представляли… Ну вот, кажется, зарапортовалась. Мам, ты молчишь, я и заливаюсь. Кто это не представлял, когда я с твоих же слов говорю. Ты же сама ей вслед понеслась, потом нам рассказывала. Молчишь, меня в грех ввела.

— Худущая была, во! — Ольга Максимовна с яростью показала палец.

— А сейчас? — сказала Тамара.

И залились, все трое.

— Язви этих кобылиц… Галя, посмотри, кто там.

Галя выглянула за дверь.

— К Валентину, наверное… Мам, честное слово, если Валька еще раз увезет Светку к своим, я пойду и устрою у них скандал. У девочки после живот болит. И вообще я не хочу. После в ясли не загонишь, ее тащишь, она ревет.

— Ты ступай-ка обратно в магазин, может, очередь не прошла. Валентин придет, за вином пошлем. Томке тоже тут делать нечего, потом придете со своим Павлом. Мы с Лизой говорить будем, хоть поговорить дадите.

— Галя какая-то, — сказала Лиза, когда сестры ушли.

— Устает. Пятьдесят человек в классе. Встает в шесть, до восьми бегает по четырем этажам в камвольном общежитии, будит. Ведь они после второй смены, думаешь, спать торопятся? Нимало-то, сломя голову на танцы, как только фартуки снять не забывают… Больно нянчится с ними.

— Что ж она, нянька или учитель?

— А черт ее… Да ведь тоже, не разбудишь, — потя-анутся, весь первый урок сорвут. Утром четыре урока, по пути за Светкой забежит, дома круть-верть — и опять в школу, четыре урока еще.

— А что Валентин? Ты знаешь, вот уже сколько лет, а я его совсем не знаю, после их свадьбы, кажется, и не видела. То приеду — он спит после смены, то опять — на смене, то там у своих… Лица не помню.

— Валентин… Валентин ничего, хороший. С доски Почета не слезает. В прошлое воскресенье ездили по грибы, я со Светкой в люльке, Галя сзади в седле. Поле гороховое, знаешь, за Заготзерном, Галя говорит, давай остановимся, Света гороха свежего попробует, да я кулеш сварю. А Валентин говорит: ты его сажала?.. Скатерть знаешь где?

Лиза, пересекая большую комнату, поздоровалась с опрятным стариком. Он сидел покатой — этакой мягкой горкой — женственной спиной к столу и, положив локти на колени, покручивал в пальцах шляпу. В маленькой, маминой, комнате Лиза достала из нижнего ящика комода скатерть. У мамы все как прежде: комод, кровать, этажерка с синими загсовскими папками. Правда, молодые впихнули к ней из своей комнаты старый шифоньер… Лиза накрыла скатертью стол в большой комнате, переставила на стол с подоконника пепельницу.

— А! — сказал старик. — Это дело.

— Мама, а ведь ты к Валентину не очень, — вернулась Лиза на кухню.

— С чего ты взяла?

— Что ж я, по голосу не слышу? Ты ведь тех больше любишь, кого больше ругаешь. А больше всех ты ругаешь Павла. Я давно заметила.

— Да ну, было бы кого любить… Из-за него, как цыгане, с Томой живут, в квартире пусто, людей не стыдятся. Хуже еще вас с Николаем в сто раз, честное слово. Не может уж квартиру в порядок привести. Я об отчиме уж молчу, тот хоть со зла ни к чему не притрагивается, а Павел-то с чего? Ленью мается. В ванной на полу вот такой комище бетона, ломом не возьмешь. В мае, что ли, заставила начать… Ладно. Раствор замесил прямо на полу в ванной, на том все и кончилось. Паразит чертов, убила бы. Ведь смех! Привел как-то сюда своего товарища, — вечно не один, кто-нибудь обязательно возле него увивается, — тот с чего-то на Валентина взъелся, то ли Валентин ему замечание какое сделал… Ну, чуть прямо не подрались. Павел сидит, телевизор смотрит, а они над ним тычут друг друга, вот тычут. Я говорю: «Павел! Пригнись пониже, а то они тебе нечаянно кудри повыдерут». — «А?» — вскинулся. Те и притихли, а то ведь гляди-ка… Пока пальцем не укажешь, ничего не видит. Разве так можно? Широкая натура, ага, шире некуда. Тома болела, с давлением лежала; я ему говорю: «Павел! В больницу не идешь, так хоть просохни; вспомнил бы, что у тебя сын есть. Алеша у меня вторую ночь ночует». Вскинулся: «Алешка? Я ему «Чук и Гек» купил». Среди лета купил снегокат, «Чук и Гек», ужасно дорогой, тридцать пять рублей, на нем с горы кататься, а где у нас горы? Ладно, говорю, хоть на том спасибо, давай сюда твой «Чук и Гек», а то пропьешь. Ну, начал тыкаться туда-сюда, да я-то сразу вижу, что нету. А он видит, что я вижу, хохочет. «Соврал?» — спрашиваю. «Мама! Гад буду, где-то по дороге забыл». Соврать, правда, никогда не соврет. Пытались соседей поспрашивать, да где! Нарочно пошла в магазин посмотреть, что это за штука. Такая красота, на экспорт делали… Растравила только себя, с досады как дала паразиту.

— Ой?

— А ему что, хохочет.

— Ну, мать, я знала, что он тебе нравится, но что так — не знала.

— Да подь ты городить!

Под самое окно втыркнулся мотоцикл и заглох. Через минуту вошел Павел, кивнул незнакомому старику и сел возле.

— Лиза приехала, — сказал старик.

Павел никак не отреагировал; потом до него дошло, он кивнул.

— Павел! — крикнула из кухни Ольга Максимовна. — А ведь плохо, что у нас уборные в доме? А то бы как хорошо: ты бы туда на мотоцикле ездил!

— Вы к Валентину? — спросил Павел старика.

— Слышишь, Павлик? Сто метров пройти — он мотоцикл заводит.

Павел пошел на кухню.

И пришел Валентин, поздоровался со стариком.

— Мать! Что за мода, приведут человека и бросят. Надо же соблюдать… Обязательно всегда в кухню набьются; клуб, да? Вы извините, руки помою.

— Лиза приехала, — сказал старик.

Валентин пошел на кухню здороваться: показал Лизе грязные руки и поцеловал себе запястье.

— Мать, чей это старик? Сидит скучает…

— Ой, это паркетчик! Надо же, не вовремя как, что теперь с ним делать?

— Ну, не гнать же.

— Вы что, полы решили перестилать? — спросила Лиза.

Но старик оказался не паркетчик. Ольга Максимовна посмотрела, посмотрела… Это было как наведение на фокус: посмотрела — и был человек, старик, не паркетчик — неразборчиво; вгляделась — что-то как бы знакомое…

— Здравствуйте, — приподнялся гость.

— Здравствуйте.

Что-то спросил Павел, сбоку, п е р е б и л… Галя расставила на столе тарелки, держа про себя счет, и когда Павел спросил, она начала снова, показывая на каждую уже положенную тарелку пальцем.