— Родители у вас живы? — спросил он, будто проникнув в какие-то отдаленные мысли Петрика, и протянул ему бумаги.

— Родители не живы, — растерянно и, против желания, сухо ответил Петрик. — Отец на германском, мать от тифа…

Пассажир в кепке помолчал.

— Как рана ваша? Хорошо вылечили? Не болит? Не мешает?

— Лечили очень хорошо, — точно встряхнулся Петрик. — Если на себя не гляжу, так и не думаю о ней вовсе… Есть там один санитар, Батей его называют. Он мне так определил: красивый не будешь, а молодой останешься… Мне нынче двадцать второй, — пояснил Петрик. — Я так думаю, что военной службе это не может помешать! Руки, ноги, глаза имею в полной сохранности… Со своей стороны позвольте и мне спросить, если можно, — какой системы ваш автомобиль? Я в них имею понятие, но с таким незнаком!

Сидевшие в автомобиле переглянулись, и первый раз за весь разговор в глазах у пассажира в кепке промелькнула улыбка. Он дотронулся до плеча шофера:

— Ну, это уже по вашей части. Объясните товарищу!

— Эта система называется «Делонэ-Бельвиль», — сказал шофер, нагибаясь к Петрику. — Машина очень послушная, но бензинчик ей подавай чистенький, как слеза, а где его взять?.. Вот она и дурит когда вздумается…

— Очень благодарен! — Петрик отошел в сторону, показывая, что не считает более возможным задерживать своими расспросами.

Пассажир в кепке достал часы, скользнул по ним быстрым взглядом.

— До свиданья, товарищ! — сказал он Петрику. — Я желаю вам здоровья… и уж в госпитали больше не попадайте!

Военный приложил руку к фуражке. Петрик едва успел поднести свою к шлему, как автомобиль резко взял с места. Мальчишки, слушавшие разговор с разинутыми ртами, опять помчались за ним, как будто могли догнать.

Петрик смотрел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. «Видать, люди серьезные, ответственные, — подумал он. — Вот который у них старший — не понять. А пожалуй, тот, в кепке, хотя вроде гражданский человек».

На этом размышления Петрика об автомобиле и его пассажирах прервались — много было своих дел впереди и надобности возвращаться к ним у него не предвиделось.

Так и пошли год за годом, складываясь в десятилетия. Уже давно все называли Петрика только по имени-отчеству, — разумеется, кроме жены. Он уже перешагнул пенсионный возраст, но был здоров и бодр, и даже шрам на щеке стал не так заметен. У себя на родной Беларуси он заведовал районной конторой связи и неизменно избирался в члены райсовета.

Его биографию смело можно было назвать героической, если бы на великом пространстве Советской республики не проживали еще тысячи тысяч людей со схожими биографиями — те, кого по неясной причине именуют нередко «простыми людьми». Вся их жизнь была накрепко слита, спаяна с жизнью страны, все прошло через их разум и сердце — и едкие горести, и щемящие тревоги, и возвышенные радости.

И когда они самым будничным образом заполняли анкеты, где спрашивалось об участии в войнах, о ранах и наградах, о том, как они жили и работали дальше, то получались — если посмотреть вдруг со стороны — поразительные повествования о нечеловеческой выносливости, безмерной духовной силе, о таком «сопротивлении материала», который никогда не исчислит никакая наука. Но сами эти люди меньше всего думали об этом и, по существу, не имели времени оглядываться назад…

И все же наступил такой день, когда неожиданные и удивительные обстоятельства заставили Симона Адамовича вернуться к той далекой встрече, казалось уже совсем забытой.

Приехав как-то в Минск по делам конторы, он зашел в свой «подшефный» книжный магазин.

Магазин этот, в отличие от многих иных, предоставлял своим покупателям приятнейшую возможность порыться в книгах и не спеша найти то, что приглянется.

Вот здесь и попалась Симону Адамовичу книга о минувших днях. Книги-воспоминания он любил, собирал их и сейчас с интересом перелистывал томик в немудрящей обложке. Взгляд его задержался на одной из страниц, где написано было про Москву первых советских лет. Он прочитал страницу, потом вернулся к началу.

— Беру эту книжку, — торопливо сказал он продавщице, точно боялся, что у него перехватят покупку. — А еще есть такие?

Продавщица посмотрела на полку:

— Четыре экземпляра осталось.

— Давайте, пожалуйста!

В вагоне пригородного поезда, который должен был довезти его до конечной станции (оттуда в район шли автобусы), нашлось пустое купе. Симон Адамович забрался туда, сел к окну, раскрыл книгу на той же странице и опять начал читать ее медленно, отрываясь иногда и глядя в окно.

Смутное, тревожное чувство овладело им. Так бывает, когда пытаешься восстановить полузабытый сон. Что-то вспоминается, что-то ускользает.

Странно знакомым кажется начало этой страницы: или он читал уже об этом когда-то, или слышал чей-то рассказ, или видел во сне?

Вот по тихой московской улице, поросшей травою, движется автомобиль, а на развороченной панели остановился красноармеец. Наверно, интересно ему посмотреть на необычную машину. Она тормозит вдруг возле него, открывается дверца, его спрашивают:

— Далеко следуете, товарищ боец?

А дальше сообщается, что красноармеец опирался на костыль. Костыля не было. Что-то не то! Но разговор? Почти слово в слово!

Это же у него спрашивали, из какого госпиталя выписался, откуда получил обмундирование, живы ли отец с матерью?

И написано, что в этой машине ехал Ленин.

Симон Адамович сидел некоторое время, крепко сомкнув веки.

Сколько раз видел он потом фотографии и портреты Ленина, и ни разу не вспомнился ему тот человек, сидевший рядом с военным. Не узнал Ленина! Наверно, потому, что был тогда «не в себе» — ведь сразу после госпиталя. И потому еще, что и подумать не мог о такой встрече. И ленинских снимков не приходилось видеть — мало их было тогда, не до всех доходили.

Но это был Ленин — вот тут сказано: «До свиданья, товарищ! — сказал Владимир Ильич и пожелал красноармейцу не попадать больше в госпиталь». Да, так было!

На этом кончалось то, что вспыхнуло сейчас в памяти. А дальше? Тут много еще написано. Симон Адамович уже не отрывался от книжки.

«Ленин сидел молча, погруженный в свои мысли, и вдруг, за поворотом дороги, сказал своему спутнику:

— У нас еще есть немного времени, а товарищ Гиль поднажмет… Заглянем-ка в этот госпиталь… тут ведь недалеко!

Когда Владимир Ильич приехал в госпиталь, там заканчивался полдник… Первым их увидел госпитальный начхоз…»

Симон Адамович зажмурился на секунду, и перед ним возник рослый, представительный мужчина в комсоставской гимнастерке с накладными карманами, в желтых, поскрипывающих ремнях, в кавалерийских галифе с кожаными шлеями. Начхоз! Фасонистый был мужик, но деловой. Очень гордился своей столовой. «Такой ни в одном лечебном заведении не увидите!» Огромная комната с откидными столами. На стенах картины с румяными, спелыми плодами, овощи, зелень, окорока — все «как живое».

«В красном уголке Ленин говорил комиссару госпиталя:

— Где-то мы с вами встречались?

Плотный, седоватый человек радостно улыбнулся:

— В Петрограде, Владимир Ильич, в Смольном. Я вас остановил в коридоре, а потом мы продолжали разговор в вашем кабинете… Я к вам приходил с «Айваза» насчет рабочего контроля».

Симон Адамович вскочил: все точно! Этого комиссара не позабыть! Он и есть! Простяга такой! Всех на «ты» — и докторов, и нашего брата. Любил закрутить насчет международной акулы империализма, все и начинал с нее… А сейчас-то как волнуется! Еще бы! Вам бы так… открываете дверь, а там Ленин!..

«— Начальника госпиталя в настоящее время нету, — сказал комиссар. — Он поехал в Главснабпродарм. Медицинский персонал и раненые на своих местах.

— С бойцами я поговорю обязательно! — Ленин повернулся к начхозу: — Значит, на вашем попечении находится все госпитальное хозяйство?

— Совершенно верно, товарищ Ленин! — приподнялся со стула начхоз.

— Вы член партии?

— Недавно принят нашей ячейкой как деятельный и оправдавший доверие товарищ, — ответил за начхоза комиссар, — хотя классовая принадлежность не пролетарская…

Ленин молча выслушал его.

— Покажите вашу каптерку, — коротко сказал он начхозу.

— Каптерку? — переспросил начхоз, точно ослышавшись. — Каптерку?

— Да, да, покажите каптерку, — нетерпеливо повторил Ленин. — Где она у вас?

Начхоз взглянул на комиссара:

— Каптерка? Она у нас там… при входе, — он шагнул к двери, приоткрыл ее и крикнул: — Старший санитар!..»

«Уф! Ленин заходил в эту каптерку! В эту нашу каптерку!» — Симон Адамович видел с необыкновенной отчетливостью, как Батя, втянув голову в плечи, открывает висячий замок. И вот Ленин входит в эту каптерку.

«— Достаточно. Закройте! — сказал Ленин начхозу.

Тот взял у санитара ключ, но замок у него не закрывался. Ленин пошел обратно в красный уголок.

— На, закрой! — Начхоз с тихим бешенством сунул ключ санитару. — Что за проклятые замки? Почему не докладываешь?

Вернувшись в красный уголок, Ленин стал рассматривать стенную газету. Неожиданно он повернулся:

— Сегодня мы встретили по дороге красноармейца, который только что выписался из вашего госпиталя, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Как он выглядел? На него было мучительно и больно смотреть! У него просвечивало тело через гимнастерку… на плече, — добавил он совсем тихо».

Симон Адамович положил книгу на колени. Сердце у него «торкнулось» — так говорили у них на Беларуси. Уже нет этих долгих лет! Все происходит сейчас, здесь, рядом! Он даже потрогал себе плечо… Но кто это все запомнил, написал? Откуда узналось? Наверно, тот военный и шофер, и все, кто был тогда в госпитале. Писатели потом занимались этим — собирали каждую крупицу, спрашивали народ…

«— И он не произнес ни единого слова недовольства, ни единой жалобы! Какие изумительные, благородные, самоотверженные люди!.. Совсем еще молодой! — Ленин постоял несколько секунд, точно опустив руки по швам, потом быстро подошел к начхозу. — Вот вы, есть у вас фантазия? Так представьте, что это не он, а вы проходите с винтовкой и мешком за плечами десятки верст по осенней слякоти! Вас подымают в атаку, в вас стреляют, закидывают гранатами!.. В вас угодил осколок, вас привезли в госпиталь, сняли мокрую, набухшую одежду… может быть окровавленную… Лежите месяц, три, пять, не знаю сколько… боретесь со смертью. Как-то выкарабкались… и на вас напяливают ту же самую одежду… грязную, измятую, рваную!..

— Мы возвращаем… их же обмундирование… у нас нет другого!

— Я не хочу слышать никаких оправданий. Их нет! Их не может быть! — В глазах Ленина метнулись искры. — Вас тут охарактеризовали как деятельного работника, оправдавшего доверие, приняли в партию. Как же вы можете расхаживать тут, этакий воинственно-роскошный, в ремнях и портупеях, когда наши герои, защитники революции, отдающие свою жизнь, уходят от вас в грязном тряпье?! Да, именно в грязном тряпье, — гневно повторил он. — Мы не можем одеть их в новое! У нас еще целые полки воюют в лаптях!.. Но привести в порядок сданную вам одежду, добиться, чтобы ее выстирали, зашили, погладили, — вы обязаны это сделать! Трудно? Да, конечно, трудно! Но есть у нас трудности потруднее этой, и их преодолевают!.. Как у вас хранятся документы? — вдруг спросил он. — Ведь сдают же вам при поступлении какие-то бумаги, письма, деньги? — Он выжидал, глядя в упор на начхоза. — Никак, очевидно, не хранятся? Держат у себя под подушками, под матрацами?..»