БЕСЕДА О ЗНАЧЕНИИ ВЕСНЫ

Весною двадцатого года в бывший великокняжеский особняк на невской набережной, где помещался теперь Петроградский комитет молодежи, явились двое приезжих.

С первого взгляда видно было, что они прошли полный курс дорожных мытарств, «хватили шилом патоки», как шутили тогда. Одежонка их пообтрепалась до крайности, молодые лица обросли изрядной щетиной, но в глазах светилось торжество, как у людей, достигших долгожданной цели.

— Мы с города Дем, — объяснял бронзово-смуглый скуластый парень, певуче-затрудненно произнося слова. — Я товарищ Сайтудинов, секретарь укомол. Вам сухари привезли. Дайте ребятка побольше, покрепче. Грузовики два-три…

Сообщение о сухарях мгновенно распространилось в ПК, и все, кто был в наличии, собрались со скоростью пожарной команды, чтобы отправиться на Николаевский вокзал.

В туго набитых, похрустывающих мешках, которые прибыли из Дема, лежали сухари — черные и посветлее, большие и поменьше. Частенько, таясь от старших, сушили и собирали их молодые демичи по всему уезду. И вот мешки доставлены на подмогу питерским ребятам.

В Петрограде была весна — первая весна, когда враг не стоял у его ворот. Война откатилась на запад, к польской границе, но в городе все напоминало о недавней боевой тревоге. Окна многих домов были забиты мешками с песком, улицы перегорожены баррикадами, опутаны колючей проволокой.

Красный Петроград голодал, терпел жестокие невзгоды, но жизнь в нем захватывала людей до самозабвения, и многие тысячи не захотели поменять эту жизнь на гладкую сытость в хлебных краях.

Перед отъездом демичей в городском клубе был устроен «вечер спайки», и тут, глядя на питерских ребят и девчат, Сайтудинов сказал Антону Лубе:

— Совсем, совсем плохие есть. Давайте наш Дем на поправку. Продукты имеем. Будут, сытые. Буржуйская дача имеем. Посылайте сначала хороший парень, пускай едет смотреть…

— Идея яркая, что и говорить! — усмехнулся Луба. — Но только данный момент для нее неподходящий. Придется обождать, дорогой… Сколько? Кто же это знает?

А Сурыгин — его «зам», с портупеей через плечо, с тяжелой кобурой, оттягивающей ремень, — сказал коротко:

— Утопия!

Демичи уехали, и этот разговор позабылся в горячке дней. Иначе не могло и быть.

Через некоторое время все бюро вызвали в Смольный к «бабушке». Такие вызовы случались не раз и всегда означали что-то важное — «бабушка» была партприкрепленной к комсомолу. По дороге в Смольный члены бюро старались угадать, что понадобилось «бабушке» так срочно.

— Будет нам сегодня концерт, чует сердце, — говорил Луба, — жалко, что программы не знаем…

В небольшом «бабушкином» кабинете они увидели ее занятой несколько странным делом. Она осторожно протирала белой тряпочкой почти невидимое, прозрачно сверкающее оконное стекло. И все в этой комнате — стены, пол, чернильный прибор, пресс-папье, спинки кожаных кресел, — все поблескивало какой-то стерильной чистотой. На письменном столе стояла вазочка с опущенной в нее веткой, раскрывшей ярко-зеленые листочки.

Такая обстановка сразу напоминала некоторым чересчур горячим посетителям, что сюда не врываются, а входят; не разваливаются, вытянув ноги во всю длину, а садятся как положено; и уж, наверно, никому не пришло бы в голову дымить здесь цигаркой и тем более притаптывать окурок к полу.

Каждый, кто видел «бабушку» впервые, неизменно удивлялся, почему ее так называют. Меньше всего походила на бабушку эта хрупкая на вид женщина с пышной короной светлых волос. Ей было тогда сорок лет — возраст силы, зрелости, — но половина этих сорока прошла в девятнадцатом веке, и такие безмерно огромные события вместились в жизнь ее поколения, что для молодежи она и впрямь являлась «бабушкой», хотя это была ее партийная кличка.

— Садитесь, молодые люди, — сказала «бабушка». — Сюда, поближе… Сядем рядком да поговорим ладком. — Она придвинула к себе вазочку с веткой, полюбовалась на нее. — Вот, смотрите: на юге не встретишь такого насыщенного зеленого цвета, а ведь там полно солнца и климат чудесный. Откуда же у нас, на чахлом севере, такой яркий, полнозвучный тон? А вот откуда: у нас нехватка тепла и солнца восполняется обилием света, нашими белыми ночами… Все очень мудро устроено. — Она торжествующе улыбнулась, точно сама участвовала в этом мудром устройстве. — Между прочим, молодые люди, вы обратили внимание, что на улице весна?.. Да еще какая!

Молодые люди выжидательно смотрели на нее.

— Беседа о значении весны? — язвительно-вежливо спросил Сурыгин.

— А почему бы и нет? — спокойно ответила «бабушка». — Весна вступила в свои права! Весною, например, принято собираться на дачу!

Молодые люди переглянулись. Опять дача! Сразу вспомнился бронзово-смуглый парень из Дема, который называл себя «товарищ Сайтудинов» и так горячо говорил о даче. Странно, что это устаревшее понятие упоминается за короткое время второй раз.

Точно не желая оставлять их в неведении лишнюю секунду, «бабушка» сразу сказала:

— Вам недавно подали замечательную идею. Дача! А вы отказались. Какие у вас доводы против?

Луба взглянул на Сурыгина — мол, тебе слово. Тот привычным движением поправил тяжелую кобуру на ремне. Говорил он спокойно, ровным, бесстрастным голосом. Он выражал удивление, что здесь, в этом кабинете, приходится напоминать старшему партийному товарищу всю, мягко выражаясь, неуместность этой самой пресловутой дачи. В данный момент! В такое время…

Не единожды бывали тут схватки боевые. Только позже, когда «бабушку» отозвали на работу в ЦК, многие из питерских ребят поняли, с каким неистощимым терпением и тактом поправляла она «заскоки» их горячей, подчас хватающей через край, нерассуждающей молодости.

Но на этот раз спора не последовало. «Бабушка» взглянула на Сурыгина и вдруг как-то легко улыбнулась. Такого Сурыгин не ждал, в глазах его мелькнула растерянность.

«Бабушка» открыла ящик стола, достала вскрытый конверт.

— Есть у меня старый друг, — сказала она, вынимая из конверта исписанную бумажку. — Старый большевик. Старый работник. И доработался до того, что врачи предписали ему сейчас же, немедленно, сделать перерыв и выехать на отдых. Ну, а он… сами понимаете! И вот, после заседания Совнаркома, на котором он присутствовал, подходит к нему другой старый большевик и говорит… — Она поискала в листке нужные строчки. — Вот что он говорит: «Слушайте, на кого вы похожи? Такое время — надо жить, бороться, а вы? Вы же казенное имущество! Кто вам дал право так обращаться с собой? Извольте немедля, завтра же отправляться на ремонт, а то мы с вами по-другому будем разговаривать!»

«Бабушка» медленно отвела взгляд от листка:

— Знаете, чьи это слова? Догадываетесь?.. Это слова Ленина. Ильича… Вы думаете, к вам они не относятся? Да вы же самое дорогое наше имущество, — горячо произнесла она. — Возьмитесь, ребята, за эту дачу. Отправьте на ремонт самых слабых, истощенных, иначе они упадут. И не откладывайте… Я знаю, я уверена, что Владимир Ильич одобрил бы эту «утопию», как некоторые из вас выражаются… Я бы сама туда поехала, — добавила «бабушка» неожиданно, — честное слово, поехала бы…

— А мы вас можем послать, — сказал Луба. — Вы же член Петроградского комитета молодежи!

— И поеду! Только со второй партией… Пусть сначала поедут парни.

Сурыгин встал:

— По вопросу о даче сохраняю особое мнение!

— И сохраняй! Это твое право! — весело сказала «бабушка». — Но при этом будешь выполнять решение большинства. А то, что тебе не удастся его собрать, — ручаюсь. Останешься в подавляющем меньшинстве. Кстати, на организацию дачи я советую поставить Черняка, он как будто рожден для этого дела. — Глаза у нее улыбнулись. — Правда, мы не доспорили с ним по некоторым вопросам, но ничего — отложим на потом…

Назвав кандидатуру Матвея Черняка, «бабушка» и здесь оказалась неотразимо права. Это сразу же внутренне признали члены бюро, даже Иван Сурыгин.

Если уж всерьез пойдет разговор о будущем организаторе дачи, то конечно же это Матвей Черняк — оратор, докладчик, неистовый спорщик, ненасытно жадный пожиратель книг. Все карманы, какие имелись в его распоряжении, были всегда набиты газетами, брошюрами, разного рода выдержками и выписками, которые он раскладывал перед собой на трибуне, как пасьянс. И в ораторском пылу, почти не глядя, он безошибочно находил нужную ему цитату.

Какие только имена не тревожил он в своих речах и докладах! Платон и Маяковский, Колумб и дедушка Крылов, Фома Кампанелла и Джек Лондон, Надсон и Сен-Симон и еще многие, очень многие другие. Глаза его за толстыми стеклами очков светились фанатическим блеском, когда он говорил об ослепительном будущем человечества. Он мечтал о создании молодежных коммун и даже написал примерный устав, о котором «бабушка» сказала, что это типичное «ле-ле» (левый лепет), и из-за этого начался неугасимый спор.

Когда Луба сообщил ему, что ПК намерен открыть дачу в Прикамье и что его прочат в ответственные организаторы, или, как принято говорить, ото́рги, Черняк возликовал. Но на заседании бюро, обсуждавшем этот вопрос, его строго предупредили, чтобы он позабыл про свое «ле-ле». Тут речь идет об отдыхе, о поправке, и в первую очередь ему надо проявить хозяйственную сметку и хватку.

— Не залетай за пределы, — сказал ему Луба. — А то, знаешь, есть это у тебя… Стой двумя ногами на земле!

— И без молебнов во имя Фомы и Сени-Семена, — добавил Сурыгин (имелись в виду Фома Кампанелла и Сен-Симон).

Оторг торжественно обещал, что будет твердо стоять обеими ногами на земле. Порешили, что поездка в Дем не подлежит пока широкой огласке, и Черняк стал готовиться. А готовился он к любому поручению, что называется, капитально.