ОЧЕНЬ ДАЛЕКИЙ ДЕНЬ

С того самого часа, когда на обходе выздоравливающих главная докторша похвалила Симона Петрика за «молодецкую поправку» и пообещала скорую выписку, он понял, что это такое — «места себе не находить». На него навалилась жестокая бессонница. Мягкая подушка казалась теперь колючей, точно ее туго набили соломою, одеяло — чересчур жарким, и все время думалось только об одном: долго ли еще маяться ему здесь и когда наконец исполнит свое обещание главная докторша?

Дело решилось неожиданно быстро — через сутки после обхода. Ночью привезли новую партию раненых, мест, как всегда, не хватало. Намеченных к выписке откомиссовали досрочно, и вскоре на руках у красноармейца Петрика Симона Адамовича уже были справка о пребывании в госпитале и направление на военно-пересыльный пункт. Тут же он поступил в распоряжение старшего санитара, которого все называли «Батей». Батя — однорукий старикан со свирепыми усами — привел его в каптерку, где Петрику полагалось снять с себя все госпитальное и получить собственное обмундирование.

В каптерке удушливо пахло заношенной и лежалой солдатской одеждой. Батя громко поминал всех родственников, раскапывая залежи узлов и свертков, наваленных до потолка, но Петрик чувствовал себя великолепно: последний расчет с госпиталем, последний!

— Твое, что ли? — кричал ему сверху Батя, швыряя под ноги очередной узел, перетянутый ремешком или веревкой. — Да ты, солдат, шевели быстрее мозгой, некогда мне тут с вами…

Наконец сверток с деревянной биркой, где было нацарапано чернильным карандашом «Петрик Сим. Адамов.», был отыскан. Пожитки, находившиеся в свертке, трудно было назвать обмундированием, но Петрик обрадовался им как старым, добрым знакомым.

Вот его бывалая гимнастерка, потерявшая свой первоначальный цвет, со следами присохшей окопной земли, с прорехой на плече, шаровары в мазутных пятнах, скоробившиеся рыжие ботинки с веревочными шнурками.

Всякое довелось испытать их владельцу: втискиваться в теплушки, ползти, прижимаясь к земле, с телефонным проводом, падать куда придется, когда рядом, кажется в двух шагах, визжит снаряд, сидеть скорчившись в сыром окопчике.

Найдя нужный узел, Батя сразу добрел — такой был у него нрав — и душевно беседовал с уходящим из госпиталя.

— Положение твое, солдатик, было аховое, — говорил он, благожелательно поглядывая на Петрика, который, сидя на полу, навертывал обмотки на свои длинные худые ноги. — Я, брат, еще в японскую насмотрелся в полевом лазарете… Заражение было у тебя, а это, солдатик, как гласит медицина, — летальный исход, а по-русскому — летать такому человеку прямо на тот свет… А тебе привалило. Наружную внешность тебе попортили, зато сам живой!

— До сих пор не верю! — радостно бормотал Петрик, развязывая зубами узлы на веревочных шнурках. — Главная докторша мне объясняла так, что очень крепкое у меня основание. Я думаю, оттого, что много ел сала. У нас на Беларуси уж так заведено — едят его прямо с грудного возраста. Мне матушка рассказывала: вожжаться, говорит, с тобою было недосуг. Заорешь, а я тебе сразу шматочек сальца… Ну и лежишь, сосешь да помалкиваешь…

— Эта твоя догадка вполне законная, — подтвердил Батя. — Сало и мед есть не только вкуснейший продукт, но и дает человеку резерв силы… Эх, боже ты мой, — тяжело вздохнул он, — как подумаешь, как припомнишь… шкварочки эти на сковородке, Скворчат… Куда там пение соловьиное…

— Батя! Эй! — донеслось из-за двери. — Ходи сюда!

Лицо у Бати сразу отвердело, свирепые усы шевельнулись:

— Начхоз зовет! Ну, прощевай, солдат… Некогда мне тут с вами…

Петрик вышел из госпиталя без обиды на последние Батины слова. Какая может быть обида? Служба! А главное — не до этого, когда ноги ведут тебя через госпитальный дворик прямо к калитке, а за калиткой — Москва.

В Москве Петрик еще не бывал и теперь, когда находился в столице, тоже не имел случая увидеть ее. Он был без сознания, когда его доставили из санвагона прямо в госпиталь. Но слыхал он о Москве с малолетства — рос на полустанке, в семье путевого обходчика.

Слыхал он про знаменитый малиновый звон и сорок сороков, про благолепные крестные ходы, лихачей-извозчиков с лакированными пролетками и чудо-конями, о каких-то особых, сдобных, расписных пряниках, которыми торгуют на улицах, о трактирах с музыкой, о магазинах, где можно заблудиться, как в лесу.

Посчитать, так совсем еще недавно существовала эта Москва, но теперь она была уже вроде полусказки-полубыли, да Петрик и не сожалел о том, что такую ее не застал. По нынешней Москве — негромкой, малолюдной, с вспученными или, наоборот, осевшими булыжными мостовыми, со следами пуль на стенах, а то и с воронками от снарядов — он шел с особенным чувством. Эту Москву он защищал на дальних подступах, стоял за нее грудью…

По календарю была уже поздняя осень, но деревья еще не сбросили листвы, прохваченной ржавчиной, в воздухе плавали тонкие нити паутины, и казалось, что неяркое солнце даже пригревает слегка.

Во всяком случае, не холодно было и в одной гимнастерке («Шинель осталась на месте происшествия», — объяснил в госпитале Петрик, когда Батя составлял на него листок «наличного вещевого довольствия»).

Ноги в тяжеленных, уже давно отслуживших свое солдатских ботинках передвигались нелегко, и все-таки, всем существом своим, Петрик жаждал движения. Он не опасался, что заблудится в этих кривых, горбатых улицах и переулках, упиравшихся вдруг в тупики. Сосед по койке, наборщик-москвич, начертил ему подробнейший план, где все было обозначено — и то, что требовалось для дела, и то, что, по его мнению, «преступно не посмотреть». И Петрик шагал вполне уверенно, поглядывая вокруг с детским любопытством.

Вот улица, идущая в гору, заросшая травой, теперь уже сухой и желтой, с потемневшими деревянными домиками вперемешку с амбарами кирпичной кладки. В том месте, где строения как будто отступали вглубь, стая мальчишек гоняла тряпичный мяч — вольготно, точно на поле.

У двухэтажного особнячка с уцелевшей кое-где голубой штукатуркой Петрик остановился как по команде. Такие вещи, наверно, встречаются лишь в Москве: в простенке между окон — зеркало, треснувшее, затуманившееся от времени, с прозрачными пятнами, из-под которых проступает голубая штукатурка. Уличное зеркало, московское чудо, любуйтесь, прохожие!

Интересно было взглянуть на себя во весь рост, при полном освещении. Петрик придвинулся к зеркалу почти вплотную. Вот таким, стало быть, видится он людям. Если смотреть с левой стороны — это Симон Петрик, каков он был, похудевший, конечно, и зеленоватый. А если взглянуть справа — совсем другая картина: от скулы через всю щеку тянется извилистый синий рубец, точно река, нарисованная на географической карте.

Госпитальный парикмахер не брил эту щеку, а осторожно подстригал кое-где отраставшую щетину, и теперь на щеке видны были неровные белесые кустики.

— Бороду надо запускать, — прикидывал Петрик. — Только волос худо растет на этом месте… А без бороды нельзя.

В зеркале отражалась и улица — широко, во все стороны, — и он увидел, как мальчишки, оставив уже совсем растрепанный мяч, побежали вверх по дороге. Послышалось натужное тарахтенье мотора, по бугристой мостовой медленно спускался автомобиль, подскакивая на невидимых под травяным настом выбоинах.

Мальчишки обегали его со всех сторон, и шоферу, как видно, приходилось все больше притормаживать, чтобы не наехать на кого-нибудь из них. Петрик тоже сошел на дорогу, чтобы поближе рассмотреть автомобиль. В моторах он разбирался, но такую машину — с круглым, как бочонок, радиатором, длинным кузовом и запасным колесом, пристроенным сбоку, — не встречал.

Автомобиль вдруг затормозил как раз напротив того места, где находился Петрик. Дверца открылась, внутри сидели двое. Тот, что ближе к Петрику, в военном: защитная фуражка, шинель; рядом с ним — человек гражданского вида, в кепке и расстегнутом пальто.

Полуобернувшись, военный выслушал что-то сказанное ему соседом, потом обратился к Петрику:

— Далеко следуете, товарищ боец?

Петрик одернул гимнастерку, поправил суконный шлем и ответил как положено:

— Следую из госпиталя, где находился на излечении после полученного ранения, на военно-пересыльный пункт для дальнейшего прохождения действительной службы в Красной Армии. Докладывает красноармеец Петрик!

— А ранение вы где получили, товарищ? На каком фронте? — Голос военного звучал совсем не по-командирски, но Петрик, не зря проходил выучку в той части, которой командовал бывший прапорщик Русаков.

— Осколочное ранение в челюсть получено мною под Валуйкой летом, августа сего года, во время прокладки связи со штабом бригады!

Отвечая на вопросы военного, Петрик все время чувствовал на себе пристальный взгляд его соседа.

— Доброволец? — спросил пассажир в кепке, наклоняясь к дверце. Военный отодвинулся назад, чтобы не мешать ему разговаривать.

— Так точно, доброволец! После нахождения в партизанском отряде был послан командованием на военно-технические курсы… Окончил с отличием! — не без гордости добавил Петрик.

— А вот… что на вас надето — это получено в госпитале?

— Обмундирование на мне фронтовое… как было сдано в госпитальную каптерку, так и получено при выходе!

— А в каком госпитале вы лежали?

Петрик не помнил ни номера, ни улицы, где находился госпиталь. Сам он никому не писал, и ему, следовательно, не от кого было получать письма.

Он достал из гимнастерки направление, справку и подал их пассажиру в кепке. Вот, в документах все обозначено.

Тот взял бумаги, долго держал перед глазами. Петрику показалось, что он уже не читает их, а о чем-то задумался.