2
В мае сорок второго на Невском я встретил старого своего друга, начсандива Семидесятой Додзина. Прошлой осенью он был назначен начальником госпиталя на Крестовском острове, а потом командовал госпиталем на улице Красной Конницы. Невысокого роста, необычайно энергичный, малость крикливый, он всегда был мне симпатичен, но, признаюсь, я не ожидал, что именно ему Военный Совет поручит восстановление «Европейской» гостиницы. Было сказано: мы вас назначим начальником объекта, раненых эвакуируем (даже по блокадным нормам их нельзя было оставлять, так там все было запущено). К первому июня доложите о готовности.
Пока он мне все это рассказывал, радио объявило, что район подвергается артиллерийскому обстрелу.
— Стой спокойно — там, где я, снаряды не падают, — сказал Додзин.
Это была одна из его знаменитых бравад. Я уже это слышал осенью сорок первого.
— Ну и что? — сказал он. — Вот слушал меня и жив остался. Черт с ними, пусть стреляют. Слушай, переезжай ко мне!
И тут я услышал о его удивительных успехах.
— Всех заставил работать, — самодовольно говорил Додзин. — Ну что, поголовно! И врачей, и сестер — все маляры, штукатуры. Я сам бесподобно отделал операционный блок.
— А ванны? — спросил я недоверчиво. (Помнил: ванны в конце февраля были заполнены смерзшимися нечистотами).
— Ну что ванны? — закричал Додзин. — Ты что, не видел моих ванн на Крестовском и на Красной Коннице? И здесь такие, уже такие, мне Военный Совет дал пять полуторок, и каждая сделала сто ездок. Не веришь — идем! Нет, идем, идем!
Мы пошли в «Европейскую».
— Приказ есть приказ, — ласково мурлыкал Додзин. (Тигры тоже принадлежат к семейству кошачьих). — Получил приказ — выполняй, этот колер подбирала наша старшая сестра — среднее медицинское образование, довоенное, интеллигентнейшая дама, когда она входит в отделение, все встают…
— И лежачие больные?
Додзин совершенно рассвирепел:
— Ты слушай, когда тебе рассказывает начальник объекта! Ни одной грязной люстры! Видел коридор на бельэтаже? Чисто? Вот номер, в котором ты можешь жить, — это РГК, резерв главного командования. Можешь сочинять свои штучки-мучки…
«Маленький человек с большими черными глазами и спускающимися с висков черными бачками, что делает его похожим на офицера Отечественной войны 1812», — написал о нем Фадеев. Когда вышла книга Фадеева «Ленинград в дни блокады» — а вышла она, когда блокада была не только прорвана, но и снята, — Додзин давным-давно уже не работал в «Европейской». (Ее после ремонта законсервировали.) Но слава нашла Додзина. И сколько же было дружеских и, как это ни странно, и недружеских шуток: бачки, черные глаза — двенадцатый год… Его сиятельство…
Какие пустяки! Конечно, Фадеев немного посмеивался над наивной самоуверенностью Додзина, когда осматривал «Европейскую», и несколько раз незаметно спрашивал меня: он это что, всерьез? И покачал головой, когда во время обеда Додзин сказал: «Водку пейте аккуратно, моя собственная…» Додзин говорил Фадееву: «Запишите то, запишите это, не забудьте сказать про старшую хирургическую». И только прощаясь с Фадеевым, Додзин, глядя на него снизу вверх, спросил, откашлявшись: «Прошу извинить, я в академии увлекался литературой. Там у вас в романе «Разгром» выведен интересный тип, хочу спросить…» Но тут раздался чей-то вопль: «Товарищ военврач второго ранга, фановую прорвало», — и Додзин бросился на помощь, так и не высказав свои мысли по поводу фадеевского романа.
Но Фадеев был очень доволен всем, что увидел, и, пока мы шли по Невскому, он вспоминал «малярно-госпитальный цех».
— А этот черт хрипастый, взъерошенный, и в академии увлекался литературой… Академия! А как он в финскую воевал?
— Галстян его хвалил, ну и ругал, конечно… За… дерзость.
— Да, есть в нем этакое великолепное нахальство, но Денис Давыдов тоже был большой нахал, я думаю. А водочкой попрекнул: «своя собственная».
Фадеев приехал в Ленинград в конце апреля сорок второго года. Несколько дней он прожил у Тихоновых, а после переехал в «Асторию». Я его не видел больше года. За это время он похудел, еще больше поседел, но казался помолодевшим. Военная форма очень ему шла. (Строго говоря, это был френч и брюки военного покроя, знаков различия Фадеев не носил.) Он и так всегда держался прямо, а теперь стал еще прямее.
Первые дни после приезда Фадеев с трудом сдерживал, а чаще всего не сдерживал волнения от встречи с Ленинградом, и хотя Тихонов еще в Москве много рассказывал ему о пережитом, и хотя Фадеев многое знал о положении Ленинграда, было невозможно умозрительно представить себе, каким стал этот город после длительных, иногда круглосуточных воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов, после моровой зимы и пожаров. И что сталось с самими ленинградцами, с теми, кто остался жив вопреки всем расчетам врага? Ответом на этот вопрос и должна была стать книга Фадеева, о которой он говорил очень мало и которую потом скромно назвал: «Страницы из дневника».
Поездка в Ленинград формально была вызвана заказом Совинформбюро (во всем мире интерес к Ленинграду был огромным), но еще больше эта поездка была вызвана внутренней потребностью Фадеева. Он говорил мне, что боялся не попасть в Ленинград — вдруг да сорвется, — и что последние дни в Москве отказывался отвечать на вопросы, куда и когда едет — еще сглазят, и перестал нервничать только на борту самолета.
Каждый писатель постоянно носит в себе тоску по своему герою, и книга выражает или, вернее, утоляет эту тоску (исчерпать ее, вероятно, нельзя — герой, как и жизнь, неисчерпаем). Герой Фадеева — это человек, взятый в критических обстоятельствах, в самый трудный час своего бытия. От него самого зависит его поведение. И именно в этот час герой Фадеева проявляет самые высокие нравственные качества. В Ленинграде Фадеев испытал подлинное счастье писателя, повсюду встречая своего героя. И хотя исключительность ленинградской эпопеи очевидна, я должен прибавить — своего постоянного героя.
Первые жизненные впечатления Фадеева были необычайно суровы. Террор белых и японских интервентов поражает своей жестокостью. Достаточно вспомнить Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке. Такая же участь постигла двоюродного брата Фадеева, Всеволода Сибирцева. (Фадеев упоминает о нем в книге «Ленинград в дни блокады» в связи с тем, что родная сестра Всеволода Сибирцева работала в осажденном Ленинграде и пережила все тяготы первой блокадной зимы.) Брат Всеволода Сибирцева, Игорь Сибирцев, во время гражданской войны раненный в обе ноги и преследуемый беляками-кавалеристами, застрелился, не желая сдаваться в плен. Зверства дальневосточных разбойников Семенова и фон Унгерна были сродни (пусть в меньших масштабах) зверствам германского фашизма. Сопротивление, оказанное народом, и тут и там было сопряжено со страшными жертвами, и тут и там накал борьбы был предельным.
— Бывало у тебя так, — спросил меня однажды Фадеев, — ты приезжаешь в незнакомый город, идешь по незнакомым улицам, и вдруг кажется, что ты уже бывал здесь и вот-вот встретишь знакомых людей?
— Не знаю, — сказал я неуверенно, — кажется, нет.
— В молодости этого и у меня не было. А теперь… каждый раз, когда я выхожу на Исаакиевскую площадь, я встречаю ребят с Дальнего. И они не постарели…
Через восемь лет в кабинете Фадеева, генерального секретаря Союза писателей, я напомнил ему эти слова.
— Какая-то чертовщина, — сказал он, смеясь. — Как ты говоришь? «Иду по Исаакиевской площади и встречаю ребят с Дальнего»? И только я постарел, а они нет? Хотя что ж? В общем-то это азы работы писателя.
Но думаю, что это не совсем «азы», думаю, что для Фадеева его молодость — дальневосточная, партизанская, военная — была главным источником вдохновения в самые разные периоды его литературной работы. В стихах Берггольц есть такая строчка, обращенная к первой блокадной зиме: «Я вмерзла в твой неповторимый лед». У Фадеева нигде не найдешь таких признаний. Но не только в «Разгроме» и в «Последнем из удэге», а и в «Молодой гвардии» Фадеев неотъемлем от своей дальневосточной молодости. Конечно, и Вишневский видел в моряках сорок первого года стальных матросов Центробалта. И Тихонов видел и Ракова, и Кирова в рядах защитников Ленинграда — отцов и детей в одном строю, да и Левинсона соединяют с Олегом Кошевым и общие идеалы, и общая борьба с оккупантами. Погружение Фадеева в свои молодые годы, на мой взгляд, было вызвано не только верностью теме, но и каким-то неписаным долговременным договором, заключенным им с самим собой.
Очерки Фадеева о Ленинграде не только правдивые картины увиденного им лично, но и цельная книга, раскрывающая взгляд писателя на жизнь, главное в ней — победа человека над смертью во имя высших идеалов, во имя Родины и ее свободы, победа духовного, нравственного начала.
Ленинградцы победили смерть — в этом главная мысль книги Фадеева «Ленинград в дни блокады». Есть в книге одна фраза, которая кажется мне ключевой. Рассказывая о концерте симфонического оркестра Радиокомитета в Большом зале Филармонии летом 1942 года (за месяц до исполнения Седьмой, «Ленинградской» симфонии Шостаковича), Фадеев замечает о слушателях этого удивительного в условиях осажденного города концерта: «Печать великого знания лежала на этих лицах». «Печать великого знания» является лейтмотивом всей книги.
«Я заметил в ее глазах, — пишет Фадеев о восемнадцатилетней воспитательнице детского дома Оле Мерц, — как замечал впоследствии в глазах многих ее сверстниц, особенное выражение, когда она молчала».
Фадеев увидел клочок бумаги, на котором нацарапано карандашом:
«Оля! Я достал тебе кусок хлеба и еще достану. Я тебя так люблю!» «Да, — пишет Фадеев, — я понимал, что это было не объяснение в любви, а это было проявление той самой высшей человеческой любви, которая только может соединять людей на земле».