5
— Саша, — сказал мне капитан Потехин. — Надо съездить на Невскую Дубровку.
Якова Филипповича Потехина, грамотного и смелого военного журналиста, начальника отдела в «На страже Родины», я знал с декабря тридцать девятого. В финскую он первым стал печатать мои заметки, чаще всего без подписи. Почему-то он верил в меня. Я это ценил и старался его не подвести.
Невская Дубровка… Название мне ничего не сказало. Немцы уже третью неделю штурмовали Ленинград. В голове моей вертелись Пушкин и Павловск, и только что занятый немцами Петергоф, и Стрельна, и Пишмаш — завод пишущих машин, расположенный в четырех километрах от города. Невская Дубровка?
— Ты же об этом писал, — напомнил Потехин. — Заметочку потом забодали. Мы на правом берегу, а немцы на левом…
По этой старой, не пошедшей заметочке я и сейчас вспоминаю начало сентября сорок первого и свой обратный путь с берегов Ладоги в Ленинград.
Я ехал в пустой полуторке. Туда она везла продукты эвакуированным, а обратно шла пустая. Полуторка насквозь пропиталась запахом колбасы, ароматной копченой колбасы, знаменитой ленинградской «салями», которой уже нельзя было достать, она полагалась в дорогу эвакуированным.
Мы с водителем смолили одну папиросу за другой, стараясь хоть как-нибудь заглушить этот проклятый запах. Мы были голодны. Не так голодны, как потом, в голод, просто нам зверски хотелось есть. И вот наконец какой-то поселок и действующее кафе.
Обедов не было, были пирожки. Обеды, как нам объяснила девчонка-подавальщица, готовились раньше из местных продуктов, но теперь осталось только централизованное снабжение. Она так и сказала — «централизованное».
— Откуда же вам пирожки привозят? — спросил я с набитым ртом.
— Из Ленинграда, с Финляндского вокзала.
— Да вы что, шутите? Машин для снарядов не хватает…
— Уж больно ваша снарядами попахивает…
Кое-как наелись, выпили бутылку централизованного полюстрово, но когда стали прощаться, девчонка заревела:
— Возьмите в Ленинград! Ой, дяденьки, милые, заберите в Ленинград.
— С пирожками? — спросил водитель.
Но она не слушала, а только рыдала. Все то, о чем она, рыдая, рассказывала, мы знали: на левом берегу Невы немцы. Оттуда пальба была страшная, а сейчас вроде затихло. Слышно даже, как там машины ходят. Когда пулемет построчит, когда автоматы… Прошлой ночью пушки стреляли, ГЭС подожгли. А ну, ежели немцы на наш берег… Нева здесь не очень широкая…
Повторяю, ничего нового девчонка нам не сообщила, но, рыдая и жалуясь, она коротко и очень точно сказала о главной опасности.
Немцы, выйдя на левый берег Невы в районе Усть-Тосно, не смогли пробиться к Ленинграду. Они повернули на северо-восток, к Шлиссельбургу, и, отрезав 55-ю армию от 48-й, замкнули кольцо блокады с суши.
Конечно, я знал о блокаде, но представить себе ясно ее географию в то время не мог. Меж тем Мга, за которую еще два-три дня назад шли бои, уже была в тылу немцев.
На нашем, правом берегу были вырыты землянки двух истребительных ополченческих батальонов. Этим батальонам и надлежало в случае чего встретить немцев.
День был славный, солнечный и теплый, такие дни особенно радуют в сентябре, когда ждешь дождей. Нева, не ленинградская, не торжественная, течет здесь как-то по-домашнему, по-сельски.
На берегу тихо, поет пила, курлыкают журавли. Гул артиллерийской канонады, который в сентябре слышался в Ленинграде почти непрерывно, слышался и здесь, но как-то вторым планом, не заглушая пилы и улетающих на юг птиц. Не рано ли улетают?
И на левом берегу тоже тихо. На спокойной волне покачивается пустой баркас, виден негустой лесок и безлюдная избушка…
Но это был первый план ви́дения. За всем этим вторым планом стояло черное пламя, разрываемое изнутри красными всполохами пожаров. Я не знал, что́ горит, в мирное время я никогда здесь не бывал, но то, что там, за Невой, в полутора десятках километров Мга, это я знал, конечно. Но я и представить себе не мог, сколько потом у нас у всех будет связано с этими местами, сколько надежд и сколько разочарований…
Мга, Мга… Боже ты мой, название какое, думаю я сейчас. Тогда я не придавал этому названию никакого значения. Мга, Мга… Когда свалилась мама, когда она, еще недавно стойкая, железная, лежала неподвижно, прижатая голодом, я врал ей про Мгу, и она верила мне, или делала вид, что верит, или заставляла себя верить, что мы взяли наконец эту проклятую Мгу…
Итак, мы стояли на правом берегу, втянутые в эту странную игру двух жизненных планов. В это время, и как-то совершенно внезапно, из лесочка на левом, противоположном нам берегу вышел человек. Первое, что зафиксировало мое сознание, — человек на том берегу. И только потом я понял, что этот человек — немец. Немец вышел из лесочка и с любопытством разглядывал реку Неву, которая даже в этих местах все-таки была «колоссаль». Немец, как на антифашистской картинке, с автоматом и в рогатой каске. До чего же бывают прозрачными первые дни сентября!
— Немец! — охнула девчонка. Зажав рот обеими руками, она с ужасом смотрела на левый берег Невы.
В это время раздался тоненький звук, не сильнее выстрела из игрушечного пистолета «пугач», и немец упал и, тоже по-игрушечному, покатился по обрыву, зацепился автоматом за какой-то кустик и так и остался лежать.
Об этом я и написал в заметке, которую, по образному выражению капитана Потехина, «забодали». И вот по какой причине: если автор заметки говорит о немцах на левом берегу Невы, значит, Ленинград в блокаде, а как раз на этот счет нет никаких указаний и посоветоваться в такой момент не с кем, разве что со своими же газетчиками. А эти вечно галдят: «В блокаде, в блокаде…» А что, если все-таки не в блокаде?
Главное, на мой взгляд, было в том, что первый же немец, вышедший на левый берег, был убит снайперским выстрелом, главное было в том, что при таком отчаянном положении Ленинграда, при том, что фашистская орда подкатилась к самым близким пригородам, здесь все-таки были сделаны окопы полного профиля и в этих окопах находились два истребительных батальона, а вскоре пришла 115-я стрелковая дивизия Конькова и пришли моряки, и вместе они стали той силой, которая остановила немцев.
После войны битые немецкие генералы не раз писали о том, что они и не ставили перед собой задачи форсировать Неву, что они стремились соединиться с финнами на Свири; но каждый, кто был в то время в районе Невской Дубровки, мог наблюдать, как немцы готовились к прыжку через Неву. Да оно и понятно, ведь именно здесь был самый короткий путь для гитлеровцев, пытавшихся полностью замкнуть кольцо блокады вокруг Ленинграда.
На Невскую Дубровку я, конечно, поехал. Маршрут был мне ясен: до Ржевки на трамвае, а там на попутной до Колтушей. Но как раз до Ржевки было добираться всего тяжелее.
Восьмой день непрерывных, «устрашающих» (так их называли немцы) бомбежек и обстрелов. Все это было продумано давно, ко всему этому готовились тщательно, учитывая «моральный фактор» — город окружен, для того чтобы принудить его к скорейшей сдаче, надо одновременно усиливать давление и на жителей города, и на остатки русских войск.
«Остатки войск». Именно так — «остатки». На это больше всего упирала штаб-квартира фюрера, да и весь пропагандистский аппарат рейха. Идея отсидеться в пригородных дворцах пришла куда позднее, она была связана с сентябрьской неудачей… Это уже потом немцы делали вид, что «так было задумано».
Нет, так не было «задумано». Задумано было получить ключи от этого прекрасного, богатого города. Задумано было пройтись с факелами по Невскому проспекту, воспоминания о котором увезли с собой петербургские гувернеры и пекари, владельцы гастрономических магазинов и оптических мастерских, биржевые дельцы и тихие вильгельмовские шпионы, десятки лет враставшие в русский быт.
С факелами по Невскому. Как в Нюрнберге. Не хуже, чем в Нюрнберге. Лучше, чем в Нюрнберге. Оттуда можно было привезти только партийный значок с изображением фюрера. Отсюда можно будет увезти настоящий товар, и столько, сколько хватит на несколько поколений немцев.
Восемнадцатого сентября, когда я пытался добраться трамваем до Ржевки, мне казалось, что немцы совсем осатанели.
После Ленинграда на Невской Дубровке было тихо. В землянке политотдела 115-й старший политрук прочел мою командировку и коротко кивнул:
— Пойдемте к командиру дивизии.
Пока мы шли, я все время поглядывал в сторону Невы. Темнело. На обоих берегах все молчало. Такое чувство, словно вот-вот совершится что-то сверхважное.
Я осторожно стал расспрашивать старшего политрука: что немец? Проявляет активность?
— Проявлял, — сказал старший политрук и замкнулся. Совсем стало темно, и я поминутно спотыкался.
— А что, вы не в курсе, где-то здесь служит писатель Дмитрий Алексеевич Щеглов?
— Нет, не в курсе. Как вы говорите, Щеглов Д. А.? Есть такой в истребительном батальоне. Бородатенький?
Я и не знал, что мой давний или, как он говорил, древний друг отрастил бороду. Разговор снова заглох. В густых сумерках я едва различал темные фигуры людей, спешивших к Неве и вверх, в поселок. Эта молчаливая поспешность тоже была мне хорошо знакома. «Перед делом», — думал я. Но перед каким делом? Неужели… А почему бы и нет? У немцев, по-видимому, достаточно сил, чтобы еще раз попытаться форсировать Неву.
— Подождите меня здесь, пожалуйста, — сказал старший политрук, и почти сразу я услышал властный голос:
— Никаких корреспондентов. Все. До завтра.
— Слушаюсь, товарищ полковник…
— Пусть пока отдыхает. Документы проверили?
— Проверил, товарищ полковник.
— Вот и хорошо. Пусть отдыхает. Ежели проспит, пусть пеняет на себя.
Старший политрук вышел из землянки и, увидев меня, смутился: понял, что, вероятно, я все слышал. Я не отрицал и заверил старшего политрука, что постараюсь не проспать.