Изменить стиль страницы

6

Было легкое звонкое утро, когда Модестова впервые после болезни пришла в типографию. Бурков заехал за ней на своей машине, но она решила пойти пешком: после болезни ей особенно остро хотелось подышать свежим воздухом.

Бурков медленно вел ее под руку и каждые пять минут спрашивал:

— Вы не устали? Может быть, все-таки лучше на машине?

Но она только смеялась в ответ. Давно она не чувствовала себя такой молодой.

Бурков рассказывал ей о типографских делах. За эти две недели многое произошло: новый линотип установили — отечественное производство, сила; квартальный план выполнили с превышением, в министерстве обещали премию…

Бурков был очень серьезен. Просто удивительно, как можно быть серьезным в такое утро, когда снова пришла весна. Да вот, пришла, как это говорится, «несмотря ни на какие трудности». После болезни жизнь воспринимается как чудо. Это — вполне здоровое восприятие жизни. Между прочим Бурков сообщил Анне Николаевне, что в молодежном общежитии работает какая-то комиссия. Он этого, конечно, не касается, но факт, что комиссия работает.

— А почему ты этого не касаешься? — спросила Анна Николаевна.

— Да там у нас все в полном порядке.

— Зачем же тогда комиссия?

Бурков пожал плечами:

— Ну что ты беспокоишься? Вязникова молодец, просто у нас любят обследовать.

Но едва только Анна Николаевна встретилась с Катей, как сразу же поняла, что не так-то все просто.

— Что же ты молчала столько времени? Черт знает что делается, а ты молчишь…

— Но ведь вы все это время были больны, — оправдывалась Катя.

— Не я, так кто-нибудь другой помог бы. Вполне могла вместе с Валей Мошковой съездить в райком. Все ж таки она секретарь нашей комсомольской организации…

— Откровенно сказать… Вы знаете, Анна Николаевна, как-то мне неудобно: ведь вся эта комиссия, все это из-за меня лично. Я ж прекрасно понимаю…

— Плохо понимаешь, — резко сказала Анна Николаевна. — Такая «тонкая психология» только мешает делу…

Сказала и тут же пожалела о своей резкости. Очень уж много пришлось Кате пережить без нее. «Во всяком случае, надо весь этот узелок распутать — и немедленно. А если надо, так и разрубить», — думала Анна Николаевна.

Она решила начать с комсомола. Секретаря райкома Андрея Локотника Анна Николаевна хорошо помнила по довоенным временам. Тогда он был секретарем комсомольской организации соседнего Машиностроительного завода. «Хороший паренек, — вспоминала Анна Николаевна. — Тихий, скромный… А комсомол там боевой был!»

Вспомнила Анна Николаевна и тот вечер, когда она по приглашению заводских комсомольцев выступила у них как участница первой русской революции. И снова мелькнул перед ней белобрысый паренек, молчаливый и тихий. После вечера комсомольцы провожали Анну Николаевну до самого дома. Среди них был и Локотник…

Все эти воспоминания находились в странном противоречии с тем делом, по которому она пришла сейчас в райком комсомола.

В коридоре Анну Николаевну окликнули. Какой-то плотный мужчина в свитере, расшитом белыми оленями, и в роговых очках бросился к ней:

— Товарищ Модестова! Анна Николаевна! Как же я рад вас видеть! Не узнаете? Локотник моя фамилия…

— Локотник? — Анна Николаевна смутилась. — Действительно, я вас не узнала… А ведь я к вам пришла…

— «Вас! Вам!» — укоризненно покачал головой Локотник. — Прошу вас, Анна Николаевна, прошу, — сказал он, открывая перед ней дверь.

В кабинете Анна Николаевна внимательно оглядела Локотника. Да, никак не узнать в нем белобрысого тихого паренька, который в тот вечер провожал ее. Но что же тут удивительного? Ведь прошло… Ну да, прошло десять лет.

— Вы… — начала Анна Николаевна. — Ну ладно, ладно… Хочу спросить: женат? Есть дети?

— Старший в школу пошел. Сейчас я вам все «святое семейство» продемонстрирую. — Он вынул из бумажника любительскую фотографию. — Младшенькая — моя любимица, ну а сын — тот мамкин сын.

— Да он, пожалуй, сам скоро будет в комсомоле, — сказала Анна Николаевна.

— Не говорите, — ответил Локотник, поняв, о чем она подумала. — Прямо ерунда получается. Ну какой я комсомолец? Последний раз на выборной должности был в начале тридцать шестого. Ну а потом — исключительно производство. Да разве вы не помните: бригада Локотника?.. Гремели ведь!

— Помню, конечно, но я думала — однофамилец.

— Нет, это я. Потом меня инструктором по производственному обучению сделали, по всем заводам нашего треста ездил. В войну новую технику фронту давали. Орден получил — «Знак Почета». В газетах писали. Не читали? Дело большое, только я, знаете, своими руками предпочитаю. — Локотник немного помолчал, словно набирая силы для рассказа о своей жизни. — После войны выдвинули в трест начальником отдела. Но не прижился я там. Я вам, как родной, говорю: мое дело — производство. Да и материально мне в тресте никак. Ведь семья, Анна Николаевна… А на производстве я свое всегда заработаю. Наконец, есть приказ: на завод! Такая радость была, что всех собрал и спрыснули. Однако всего одну неделю на заводе прожил. Освоиться не успел, снова вызывают… Что такое? Будешь работать секретарем комсомола. Комсомола? А ты думал! На комсомольской работе был? Был, но ведь с тех пор сколько лет прошло, имею специальность, да и годы мои уже не те. Говорят: ничего, ничего, человек нужен солидный, положительный. Вот ведь как загорелось! Я говорю: уж лучше бы мне тогда, десять лет назад, комсомолом заняться, у меня к этому вкус был… Вы меня извините, Анна Николаевна, вы, наверное, по делу пришли, а я к вам с исповедями…

— Да нет, почему же? Мне интересно. Я люблю, когда вот так, откровенно… А пришла я действительно по делу. На мой взгляд, совершена большая несправедливость, и, можно сказать, по вашей линии, по комсомольской.

— А что такое? — забеспокоился Локотник.

— Интересно, на какой предмет вы надумали в наше типографское общежитие посылать обследовательскую комиссию?

— Обследовательскую комиссию? — удивился Локотник.

Анна Николаевна пристально на него взглянула:

— Ты что, в самом деле ничего не знаешь?

— Верьте слову… Да вы не волнуйтесь, сейчас мы все это выясним и уладим. Меня и в райкоме партии предупреждали: поменьше комиссий, не дергать людей. Тем более люди-то хорошие. Вязниковой все довольны.

— А если Вязниковой все довольны, зачем же Милецкая эту комиссию затеяла?

— Опять Милецкая! Что мне с ней делать!..

— Зови ее сюда, и выясним, в чем дело!

Локотник вызвал секретаршу:

— Если Милецкая здесь, попросите ее прийти… Такая зануда, да еще с высшим образованием…

Симочка вошла, как всегда, быстро и с той очаровательной непринужденностью, в которой чувствуется и почтительность, и понимание своего места под солнцем.

— Товарищ Милецкая, помогите нам, — сказал Локотник. — В чем тут дело? Пришла Анна Николаевна Модестова, якобы там наша комиссия — в типографском общежитии?

Симочка чуть-чуть приподняла тоненькую бровь:

— От нас? Здесь какое-то недоразумение.

— Все-таки я не понимаю… — начала Анна Николаевна.

Симочка снисходительно улыбнулась:

— Комиссия смешанная, Анна Николаевна. Районо, потом от рабочего класса Елена Корнеевна, ну и от нас…

— Ясно, ясно, — сказала Анна Николаевна. — Значит, инициатива рабочего класса! Но вы мне скажите по самой сути: почему комиссия, в чем провинилось общежитие? Катя Вязникова в чем провинилась?

Симочка снова улыбнулась:

— Обычная картина, товарищи с мест волнуются. Но мне кажется, что демократичнее всего дождаться окончания работы комиссии, а затем подытожить. Я вам не нужна больше, Андрей Петрович?

— Вы нужны мне, — сказала Анна Николаевна. — Вы мне скажите, почему, на каком основании вы отстранили от доклада в День Советской Армии Вязникову? Почему вы решили ей не доверять?

— Ну, вопрос о доверии — слишком общий, — заметила Симочка. — Андрей Петрович, мы там частный вопрос решали: доклад ко Дню Советской Армии. При таком пестром контингенте, как у них в общежитии, — это дело серьезное, не правда ли? Катя Вязникова человек очень неискушенный, неопытный…

— А себя, Милецкая, вы считаете человеком опытным? — спросила Анна Николаевна.

— Мне о себе говорить трудно. Но, Андрей Петрович, вы-то знали, что я там буду делать доклад?

— Это я, конечно, знал… Но мне в голову не могло прийти, что доклад должна была делать Вязникова, а вы ее отстранили. Да и какое право вы имели сделать это?

— Хорошо, что отстранила! И так накладок было достаточно. Я считаю политически бестактным в День Советской Армии говорить о человеке, находящемся в плену.

— А по-моему, — сказала Анна Николаевна, — самая большая политическая бестактность — это и есть так называемая «формула умолчания». В моей жизни был один случай, который я навсегда запомнила. В мае семнадцатого года на судостроительном заводе работал один наш пропагандист от ПК большевиков. И так сложилось, что пришлось нам этого товарища отозвать. Не годился он. Назначили туда меня. Сами понимаете — честь большая. Ну, я провела там одно занятие, а на следующий день меня зовут в ПК: тобой очень недоволен Владимир Ильич. Я прямо чуть не заплакала: так старалась, ночь не спала — готовилась. Спрашиваю: в чем моя ошибка? Ответ был такой: ты обязана была сказать, почему мы отозвали товарища, вышло так, что мы от рабочих что-то скрываем, и вот этим Владимир Ильич и недоволен.

— Очень, очень любопытно, — сказала Симочка. — И что, цитата сверена?

— Как вы сказали? — не поняла Анна Николаевна.

— Фраза, взятая в кавычки… — начала Симочка.

— Да никакие не кавычки! Это пересказ слов Владимира Ильича. С чем их сверять?

— С Полным собранием сочинений, разумеется…

— Господи боже мой, так вы думаете, прежде чем сказать слово, Владимир Ильич в свои сочинения заглядывал? Или вы думаете, что каждое его слово записывалось? Да он бы никогда такое не позволил. Я вам рассказала действительный случай. И вы, если хотите, тоже можете об этом рассказать. Это не секрет!