Отбор материала не столько процесс отсеивания жизненных фактов, сколько качественный сдвиг, после чего писатель видит жизнь только по-своему. К сожалению или к счастью, но этот сдвиг весьма трудно фиксировать. Что касается записной книжки, то она не является инструментом для отбора материала. Такого инструмента у писателя вообще нет. Таким инструментом является только он сам.

Когда Чехов, смеясь, говорил Бунину о своей записной книжке: «Ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь! Хотите, парочку продам!» — это было очень серьезно. Почитайте чеховские записные книжки. Конечно, там есть и забавные фамилии, и авторские подсчеты строчек, но абсолютное большинство записей — жизненный материал, отобранный Чеховым или, лучше сказать, отобранный по-чеховски. Невозможно представить себе, что кто-нибудь другой, кроме Чехова, мог записать: «Его мечта: напишу патриотическую статью, наверху прочтут ее и позовут меня управлять департаментом». После такого качественного сдвига вполне достоверного жизненного материала писатель может говорить, смеясь: «Ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь!»

Днем я писал, вечерами выходил из землянки. Было необычайно тихо. Нева черно блестела на закате, день удлинялся, солнце медленно закатывалось. В конце апреля прошел лед, началась теплая весна.

А я вспоминал прошлую осень. От Рыбацкого до пятачка недалеко. Я вспоминал немца в рогатой каске на левом берегу, старика Петровых, Лену, зиму, багровые льды…

Однажды я проснулся от страшного треска над головой. Со сна не понял, что происходит, выскочил…

Уже весь полк был на ногах, Кадацкий говорил со штабом дивизии, и по его отрывистым репликам я понял, что немцы наступают на пятачок и что удар очень сильный.

Только начало светать. Нежестко обозначились берега Невы, на сером бесцветном небе стояла большая черная туча, и казалось, что там отражается все то, что происходит сейчас на земле.

На маленький пятачок немцы обрушили огонь всей своей артиллерии. Он должен был смести все живое, перепахать все, уже сто раз перепаханное. Много раз потом я спрашивал знающих людей, что дала немцам эта минутная победа: ведь меньше чем через четыре месяца мы снова зацепились за левый берег. Мне отвечали: да ничего это не дало немцам…

Я тоже так думаю. Это была акция, вызванная бессилием немцев под Ленинградом, этот расстрел горстки храбрецов был вызван тем же, чем были вызваны все фашистские акции и чем был вызван сам фашизм — страхом перед всем человечеством. Такой расстрел должен был поднять дух фашистов, его должны были воспеть в родном фатерлянде, ну и конечно напомнить, что немцы готовы к новому штурму Ленинграда.

А мы стояли в Рыбацком и ждали приказа. В это утро повар не варил кашу, никто бы ее есть не стал. Мы были рядом, и мы ничем не могли помочь, — для человека нет бедствия страшнее.

Мы знали, каково там. Мы не спрашивали себя, уцелеет ли героический пятачок, мы думали только о том — уцелеет ли хоть один из его защитников. Позднее я узнал, что уцелел один человек, старший лейтенант Соколов из 330-го стрелкового полка 86-й дивизии. Когда немцы заняли пятачок, он, раненый, бросился в Неву и поплыл на правый берег. Конечно, немцы не сомневались, что они и этого человека расстреляют. Но ошиблись. Всегда так бывает: хоть один свидетель все-таки остается.

К вечеру полк получил приказ: он поступал в распоряжение Невской оперативной группы, сосредоточенной на правом берегу. Село Рыбацкое покинули с такой быстротой, что Кадацкий только головой покачал: командира полка не забудьте. Торопились покинуть Рыбацкое. Проспект Села Смоленского — Володарский мост — колония Оврино. Торопились доложить о прибытии, и вот наконец поплыло над рекой:

— Пе-ерво-му ору-удию-ю!

Вся правобережная артиллерия открыла огонь. Этот день, который немцы считали своим Днем, обернулся против них. В этот день немцы под Ленинградом поняли, что будет с ними, если они снова попробуют шагнуть через Неву.

— Вто-оро-ому-у ору-удию-ию-ю!

Я взглянул на Шамрая. По его лицу текли слезы. Все-таки наши орудия били теперь по пятачку, с которым было столько связано.

Начался новый час войны.