О с т р о в с к и й. Ты меня, товарищ Рита, не выгораживай. Ранение тут ни при чем. Я не понимаю, не могу понять, как похабнейшая скотина может быть коммунистом. И не смирюсь с этим никогда!

А к и м. Ты этот анархо-синдикализм брось! За пушкой сразу полез! Самосуд устраивать не позволим. Смотри, Николай! Оружие отберу.

О с т р о в с к и й. Не отдам.

А к и м. Отдашь. Фалин болтун! Похвальбишка! Что ты, его привычек не знаешь?

О с т р о в с к и й. Привычками надо уметь управлять.

А к и м. Ого! У тебя с руганью как?

О с т р о в с к и й (не сразу). Больше не услышите.

Р и т а (лукаво). А курение — это привычка или необходимость?

О с т р о в с к и й (скомкав самокрутку). Бросил.

Р и т а. Вот это да!

А к и м. С Фалиным разговор будет особый. А тебе нервы лечить надо!

О с т р о в с к и й. Работать мне надо, а не лечиться.

А к и м. Думал я насчет твоей работы, да ты вон какие фортели выкидываешь!

О с т р о в с к и й. Не прав я?

А к и м. По существу или по форме?

О с т р о в с к и й. Я в таких тонкостях не разбираюсь.

А к и м. Напрасно. Хотел тебя в Берездов военкомом направить, а теперь?

О с т р о в с к и й. Что «теперь»?

А к и м. Пограничный район… Дипломатические переговоры, а ты за наган! Воевать из-за тебя?

О с т р о в с к и й. Что же я, не понимаю?..

А к и м. Выходит, нет. Как думаешь, товарищ Борисович?

Р и т а. Может быть, здесь ему остаться? Секретарем ячейки в депо.

А к и м. В депо, говоришь?

Р и т а (пряча глаза). В мастерские можно…

А к и м. Хитришь ты что-то, комсомольский начальник.

Р и т а. Ничего я не хитрю! Голова же у него…

А к и м. Насчет головы — это ты точно. Не очень он с ней иногда советуется. Ладно! Поедешь в Берездов. И ячейку заодно поручим. Сколько у тебя там комсомольцев, Рита?

Р и т а. Один. Гриша Хороводько.

О с т р о в с к и й. Сила!

А к и м. Район опасный. Граница рядом! Понимаешь?

О с т р о в с к и й. Понимаю.

А к и м. Смотри, Николай! (Крепко жмет руку Островскому.)

Темнота.

И сразу же — синее небо, перечеркнутое четкими линиями телеграфных проводов, далекие гудки паровозов. Медленно идут  О с т р о в с к и й  и  Р и т а. Николай в шинели, буденовке, у пояса — наган, за спиной — вещевой мешок.

Р и т а (продолжая разговор). Выходит, все-таки «мещанский предрассудок»?

О с т р о в с к и й. Нет. Но если любовь становится препятствием, ее устраняют.

Р и т а (чуть грустно). Так просто? Берут и устраняют?

О с т р о в с к и й. Наверно, не просто… не знаю… Но сжимают себя в кулак. Как Овод. Он не смел думать о своем счастье, если это могло помешать счастью Италии. (Увлекаясь.) Он, знаешь, как говорил: «Да! Я люблю Джемму. Но никогда не стану смущать твердость бойца любовными признаниями. Я просто умру за нее!» (Вдруг смутившись.) Вот… наплел тебе всякого… (Увидел глаза Риты. Совсем смешался.) У тебя закурить есть?

Р и т а. Ты же бросил?

О с т р о в с к и й. Вот, черт возьми! Забыл!

Р и т а. И от ругани хотел отвыкать.

О с т р о в с к и й. Да ладно тебе, слушай!

Р и т а. «Овод» — твоя любимая книга?

О с т р о в с к и й. Да! И «Спартак»!

Р и т а. Красивые у тебя герои. Только в жизни все проще, Коля. И сложней… Ты стихи любишь?

О с т р о в с к и й. Песни я люблю.

Р и т а. А стихи?

О с т р о в с к и й. Не до стихов сейчас!

Р и т а (помолчав).

О с т р о в с к и й. Это что?

Р и т а. Стихи.

О с т р о в с к и й. Брось! Стихи такие не бывают! Это же про нас! Только уж больно красиво. И про ворона непонятно!

Р и т а. Учиться тебе надо, Коля!

О с т р о в с к и й. В интеллигентики не гожусь!

Р и т а. Не то ты все говоришь.

О с т р о в с к и й. Как умею.

Молчат. Совсем близко прогудел паровоз.

Пора мне… До свиданья… (После паузы.) До свиданья, товарищ Борисович.

Порывисто целует ее в губы. Быстро уходит. Рита печально смотрит ему вслед.

Темнота.

Медленно разгорается свет фонаря «летучая мышь». Он стоит на столе, освещая миску с кашей, кобуру с наганом, буденовку. О с т р о в с к и й  сидит на табуретке. Закусив губу, крепко растирает ладонью колено. За окном слова команды: «Ать, два… Левой! Ать, два…» Островский с трудом поднимается. «Отряд, стой!» — слышится за окном. Появляется совсем еще молоденький  п а р е н е к  в ситцевой рубахе, туго перетянутой солдатским ремнем. Через плечо перекинута холщовая пастушечья сумка.

Х о р о в о д ь к о. Взяли контрабандистов?

О с т р о в с к и й. Взяли. Пограничники тебе благодарность просили передать.

Х о р о в о д ь к о. А мельника арестовали?

О с т р о в с к и й. Не нашли у него ничего.

Х о р о в о д ь к о. Перепрятал! С ними он!

О с т р о в с к и й. Последят. Ты кого это привел?

Х о р о в о д ь к о. Отряд, товарищ военком.

О с т р о в с к и й. Какой отряд?

Х о р о в о д ь к о. Из нашей деревни. Проверочку делаю.

О с т р о в с к и й. Какую проверочку?

Х о р о в о д ь к о. В Германии революция?

О с т р о в с к и й. Ну…

Х о р о в о д ь к о. В городе Гамбурге баррикады?

О с т р о в с к и й. Дальше что?

Х о р о в о д ь к о. Собрал комсу и объявил: идем на подмогу германскому пролетариату. Явка добровольно-обязательная. На сборы — два часа. Велел взять хлеба, сала, у кого нет — луку. Под строгим секретом от родителей. Разошлись они, а я сижу, переживаю. Пришли. Все до одного! Пять человек! Глаза зареванные, но пришли. Ну, я их сюда походным маршем!

О с т р о в с к и й. И чего мне с ними делать?

Х о р о в о д ь к о. Речь скажи. Дескать, мобилизация отменяется, а за геройство им честь и слава!

О с т р о в с к и й. Ох, Гриша… Перегнул ты!

Х о р о в о д ь к о. Ничего не перегнул. Самая подходящая проверочка. Все без обману!

О с т р о в с к и й. Ну, веди их в дом. Пусть отдохнут.

Х о р о в о д ь к о (в окно). Давай сюда, хлопцы!

Входят  ч е т в е р о  п о д р о с т к о в  и  д е в о ч к а  с  к о с о й. У нее большие испуганные глаза.

О с т р о в с к и й. А деваху зачем мобилизовали?

Х о р о в о д ь к о. Она добровольно. Со мной. Грипа это.

О с т р о в с к и й (протянул руку). Николай.

Г р и п а. Агриппина. Мы отсюда на станцию пойдем?

О с т р о в с к и й. Зачем на станцию?

Г р и п а. Грузиться. Гриша говорил, в Гамбург поедем. (Всхлипывает.) Может, поближе куда можно?

Х о р о в о д ь к о. Грипа!

Г р и п а. Маманю жалко… Убивается больно…

Х о р о в о д ь к о. Проболталась?! Ну, Агриппина!

Г р и п а. Я про сало не говорила. Сама мне дала! И цибулю…

Х о р о в о д ь к о. Цибуля-то тут при чем?

Г р и п а. Сам же велел: возьми сала или цибулю под строгим секретом. А когда я сказала, что в Германию уходим, сама мне сала дала. Только плакала очень! И косу стричь не велела.

Х о р о в о д ь к о (махнув рукой). Эх ты!

О с т р о в с к и й. Не пойдете вы никуда, ребята. Без вас управятся. А за геройство вам благодарность!

Г р и п а. И мне?

О с т р о в с к и й. Всем.

Г р и п а (с достоинством). Спасибо. А чего теперь с припасами делать?

О с т р о в с к и й. Ешьте. Голодные небось?

Х о р о в о д ь к о. Малость наблюдается такой факт.

О с т р о в с к и й. Ну и наворачивайте! Утром обратно пойдете.

Х о р о в о д ь к о (с набитым ртом). Я так думаю — скоро вся земля будет как одна республика! Для стариков и старух — где потеплее, в Италии, скажем, или в Греции какой-нибудь. Зимы там, говорят, нет! Пусть кости старые греют и в море купаются. Которые трудящиеся, конечно… А для ребятишек другая… какая-нибудь веселая страна! Чтоб горы, речки, сады, солнышко. Но чтоб зима была! В снежки покидаться, бабу слепить, на санках…

Выстрел. Звон разбитого стекла. Хороводько медленно сползает на пол.

Г р и п а. Гриша, вставай! Встань, Гришенька! Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь, Гриша!

Медленно меркнет свет фонаря. В темноте слышны звуки гармони. Кто-то неумело, но старательно выводит мелодию «Интернационала». Прожектор освещает крышку гроба, заваленную еловыми ветками. В головах — О с т р о в с к и й  и  к о м а н д и р - п о г р а н и ч н и к. На табурете — заплаканный  п о д р о с т о к  с гармонью на коленях.

О с т р о в с к и й. Товарищи! Он мечтал о мировой революции… (Пошатнулся. С трудом удержался на ногах.)

П о г р а н и ч н и к. Что с тобой?

О с т р о в с к и й. Не знаю… (Оседает на пол.) Спина!

Захлебнулась гармонь. Погас прожектор. Медленно разгорается лампа под зеленым абажуром, стоящая на столе в кабинете профессора.

П р о ф е с с о р. Одевайтесь.

О с т р о в с к и й  натянул гимнастерку. Привычно затянув ремень, шагнул к столу.

О с т р о в с к и й. Что, Анатолий Степанович? Плохо?

П р о ф е с с о р (уходя от ответа). Как вам сказать, голубчик… Позвоночник…

О с т р о в с к и й. Говорите все. Чего мне ждать?

П р о ф е с с о р. Боюсь, что самого худшего.

О с т р о в с к и й. Помирать, значит?

П р о ф е с с о р (грустно). Хуже.

О с т р о в с к и й. Не понимаю…

П р о ф е с с о р (вдруг взорвавшись). А я понимаю?! Почему этот дурацкий булыжник не пришелся вам по ноге? Почему, черт побери? Из-за нелепой случайности молодой парень обречен на… (Замолкает.)

О с т р о в с к и й. Договаривайте, Анатолий Степанович.

П р о ф е с с о р. Не могу…

О с т р о в с к и й. Я солдат. Что меня ждет, профессор?

П р о ф е с с о р (после паузы). Неподвижность.

Запел хор. Где-то совсем рядом:

Стучит в такт песне палка  О с т р о в с к о г о. Тяжело припадая на правую ногу, он идет вперед. Все дальше и дальше песня. Высвечивается часть коридора. Дверь. Несколько стульев у стены. На один из них опускается Островский. С трудом переводит дыхание. Вытирает мокрое лицо. Из дверей кабинета выходит  П а н к р а т о в.

П а н к р а т о в. Коля! Братишка! Когда прибыл?

О с т р о в с к и й. Сегодня.

П а н к р а т о в. Подлечили?

О с т р о в с к и й. Ковыляю кое-как…

П а н к р а т о в. Закурить есть?

О с т р о в с к и й. Не курю, Игнат.

П а н к р а т о в. Забыл, браток… (Растерянно.) Учиться посылают. «У тебя стаж, положение, происхождение… Грызи гранит науки».

О с т р о в с к и й. Зубы боишься обломать?

П а н к р а т о в. Боюсь… А тебя куда? На партработу?.

О с т р о в с к и й. Видел тут, на углу, нэпман пивнуху открыл с музыкой?

П а н к р а т о в. Ну?

О с т р о в с к и й. На баяне у него наяривать буду. (Протягивает Панкратову бумагу.)

П а н к р а т о в (читает). «Считать Островского Н. А. нетрудоспособным по первой группе и войти в Цекамол с просьбой об оказании ему денежной и лечебной помощи».