Он скинул гвардейский мундир, натянув на плечи поданную кем-то епанчу, принялся мелкими ровными стежками штопать разодранный рукав.

— Платье-то пора б сменить, Петр Алексеич, — вполголоса прогудел сержант. — Кому-кому…

— Но-но, Филатыч, не шибко. Живем по чинам, а они покуда невысокие: полковник и бомбардир-капитан. Этак все голос-то подымут, и будут правы! — Петр откусил нитку, подмигнул молоденьким пушкарям. — Это, слышь, байка есть. «Кафтан распоролся!» — «Ну так зашей». — «Невозможно». — «Почему?» — «Да левой полы чего-то не найду!»

Солдаты отозвались почтительным гоготком.

— К генеральной баталии приоденемся, обещаю. Все так все!

Павел, привстав, сторожко пялился в темень, испестренную кипучими факелами.

— Кто-то едет, и голосистый… По витку золотому — енерал!

— Прынц, тот самый, — определил Макарка. — «Шифей, шифей!»

— Не нагорит… расселись-то?

— И впрямь, тикать надо, — фыркнул Петр. — Начальство ноне сверхтребовательное!

Он отошел к оседланной лошади, вдел ногу в стремя, помедлил, кивая Филатычу.

— В бомбардирскую роту — когда пожелаешь. Но, богом прошу, доведи выпуск до полной кондиции… По всему, прошлые баталии — только цветики, ягодки — впереди, господин прапор!

— Сержант…

— Не спорь! — Петр Алексеевич повернулся к солдатам, выстроенным у орудий. «Почитай, на своих двоих третий день: каждый взгорок штурмом взят, — кольнуло в сердце. — Именно штурмом!»

— Знаю, дети, зело притомились. А как быть? Выйдем с одними палашами, хлебнем горя… Ну, бывайте!

Всадники взяли с места в карьер и окунулись в густую темень. Следом, пропустив какой-то конный полк, тронулась легкая артиллерия. Секла капель, медленно проворачивались колеса, намотав многопудье свинцово-плотной глины, редкие вспархивали слова:

— Был, и нету. Чай, в авангардию сорвался…

— Когда ж он спит?

— Когда и ты, орясина дворовая.

— Супади-то, супади! Глянул — что такое? Заплатка там, заплатка сям, — слышался удивленный Макаркин голос.

— Собственноручные!

— Мог бы… сотню пар иметь, на любой вкус, тыщу раскафтанцев заморских, а он…

— А он в то сукно уйму рекрут приодел!

Савоська шел, меся дорожную хлябь, думал с натугой… Мы и он, бомбардир. Он и мы. Сцепились просто так, в игре мальцовской, где ничегошеньки всерьез? Допустим, наше дело десятое, холопское, батогами подпертое: умри, а сотвори! — но его-то какая сила вперед гонит? Ведь вместе с нами надрывался, по уши в грязи… Ему-то чей указ, господи?

Что-то исподволь, неприметно сдвинулось в Савоськиной душе, а что — и сам не знал… На миг-другой в памяти вставала — смехотворно маленькая — деревенька посередь низины, ископытенной прыткими господскими сыновьями; как горох мельтешило злобно-пьяное стрелецкое застолье, сменяясь провалом жуткой понизовской ночи. Был дикий страх, рев ребячий, скупая сержантова отповедь: «Верно, с краю… смоленского большака!» Возникал дядя Ермоха в то далекое лето перед солдатчиной, рисовалась его странноватая усмешка, словно опрокинутая вовнутрь, и тут же устрашающе дыбился лесной хутор: темные остовы печей, сизый пепел, мертвецы вповалку…

Титов скрипнул зубами, потряс головой. Такое ль оно десятое, наше дело? Эх, скудоум, скудоум!