На берегу Дуоба он спешился, вытащил изо рта коня удила. Скакун, выгнув шею, потянулся сомкнутыми губами к воде.
«Горемычный», — мысленно повторил Сангин Рамазон.
Речка представилась ему на белом фоне бесконечной голубой дорожкой. Ее прозрачные воды, текущие с высоких гор, как бы нежно что-то шепча, ласкали покатые заснеженные берега и, плавно скользя по валунам и камням, струились в синеющую даль.
Сангин Рамазон стоял рядом с конем, смотрел, как он осторожно пьет, и невольно вспоминал отца Шарифа.
Неразговорчивым, безвредным и работящим был мужчина. Но что-то напало на него, взревновал он жену, засомневался в ее супружеской верности, и как-то вечером, вернувшись с поля, поставив трактор на место, он, никогда не бравший в рот хмельного, крепко подогрел себя водкой и, разгоряченный, пришел поздно ночью домой и зарезал жену. Он убивал ее на глазах малолетнего сына, этого Шарифа, а потом бросил в луже крови и, отшагав восемь километров, в ту же ночь явился с повинной в районное отделение милиции. Шариф был страшно напуган, почти до утра оставался, один на один с обезображенным трупом матери, изошел криком, бился в припадках и… вот с тех пор не в себе. Он живет у тетки — сестры матери. Не раз пытались лечить его в больницах, районной и городской, — увы, без пользы… Порой он нормальный, и речи его звучат здраво, но, когда затмевает рассудок, крушит все, что попадает под руку, и убегает в горы, пропадает сутки, вторые, затем снова объявляется…
«Дурак был! — Сангин Рамазон взнуздал и оседлал скакуна, повернул его назад. — Не был бы дураком, разве так поступил бы? Себя подвел под расстрел, жена покинула белый свет молодой, сын вот уже двенадцать лет безумец…»
Конь быстро преодолел подъем, и Сангин Рамазон увидел впереди Шарифа, который все так же плелся с бурдюком на спине. Он припустил коня, нагнал парня и сказал:
— Давай сюда!
— Что? — вытаращил глаза Шариф.
— Бурдюк.
— Я сам понесу, дядя. Я сильный.
— Знаю, ты сильный. Но все равно, давай, — сказал Сангин Рамазон и, наклонившись, схватил тугой бурдюк за ножку и с помощью самого Шарифа уложил его на луку седла.
Шагая в ногу с конем, Шариф не сводил глаз с Сангин Рамазона и, будто что-то вспоминая, беспрерывно улыбался.
— Как твой зять? Что-то его не видать.
— Он любит мою тетю, не отходит от нее ни на шаг.
Сангин Рамазон засмеялся и, весело ответив на приветствие прохожего, приосанился. (Пусть знают, я беспощаден к плохим, а с хорошими — хорош; я не злой, не скупой и не завистливый, захочу, нисколько не брезгуя, помогу даже безумцу…) И спросил:
— А ты кого любишь?
— Не знаю, дядя. Наверное, дочь Амонбека… — Шариф на минуту задумался, потом вдруг сказал: — Вы не знаете, когда я женюсь?
— Не беспокойся, когда-нибудь поправишься и жену найдешь…
— Как женюсь, — взахлеб перебил Шариф, — тут же приглашу маму, чтобы невеста без нее не скучала.
— Откуда пригласишь?
— Как откуда? С кладбища…
Сангин Рамазон устыдился своего неуместного вопроса (рехнулся, старый хрыч!) и сжал губы. На Шарифа он больше не смотрел.
Когда приблизились к воротам старухи Гульсум, осторожно переложил бурдюк на плечи Шарифа и ослабил поводья. Скакун сразу почувствовал себя вольготно и перешел на рысь.
— Вы тоже придете на мою свадьбу? — закричал Шариф вслед на всю улицу.
— Приду, — на миг обернулся Сангин Рамазон. — Непременно!
Конь быстро домчался до развилки дорог, однако на этот раз хозяин вдруг остановил его, сильно потянув поводья, не разрешил, как всегда, свернуть направо и взлететь на вершину холма, откуда как на ладони открывается вид на кишлак и где он, по обыкновению, резвился…
«Горемычный», — вздохнул Сангин Рамазон.
Он вернулся домой в печальной задумчивости и тут расстроился вконец.
— Вот бессовестная баба, выпустила, а! — воскликнул он и, быстро привязав коня под навесом, разогнал кур, копошившихся в яслях и возле сеновала, у стен и под дверями конюшни. Потом разнуздал коня, но второпях забыл ослабить подпруги и, бросив ему охапку сухого клевера, заспешил, раздраженный, во внутренний двор. — Жена! Эй, жена — закричал еще в проходе.
Но отклика не было.
— Женщина! — гаркнул он, затопав по каменным ступенькам на айван.
— Чего вам? Не глухая, — выходя из комнаты, проворчала старуха.
— Если не глухая, то когда уберешь свои сокровища? Сколько, раз тебе повторять? Втолкую я тебе, наконец, что от твоих проклятых кур никакого прока, только гадят повсюду?!
— Пока к чему-нибудь не придеретесь, день вам не день, — сказала она, спускаясь по ступенькам.
— Вроде тебя…
Сангин Рамазон живо снял галоши, вошел в комнату.
Жена загнала птиц в курятник, вернувшись, расстелила дастархан и подала полную косу[67] шурпы.
— А сама? — спросил Сангин Рамазон.
— Я ела с Каримом.
— Где он сейчас?
— В школе.
— Сапоги же его стоят?
— Пошел в ботинках…
— Самандар объявился?
— Нет, сама пошла и купила. Знала, что вы не принесете и сегодня.
— Как купила?
— Не бойтесь, ваших денег не тронула. Купила на то, что наработала иглой.
— Красные?
— Кра-асные…
— Эх ты, безмозглая! Да ведь и я видел эти красные ботинки, не слепой!
— Ну и что, если красные? Ногам тепло, и ладно.
— Да ведь красные девчонкам подходят — не парням! Если бы немножко потерпела, свет не перевернулся бы. Объяснили бы, что придет отец и купит что-нибудь получше.
— Ничего, сойдут и красные. Он еще ребенок…
— Довольно! — зло вскричал Сангин Рамазон. — Ясно, что ты за фрукт, от своего ума не пропадешь…
— Вроде вас… — сказала жена и, поднявшись с места, отошла, сердитая, к двери. — И снег сойдет, и эта холодная зима пройдет, и тепло станет, но то, что вы из-за каких-то ботинок обижали внука, не забудется. Бывают же такие деды…
— Ты порадовала, будет с него! — проворчал Сангин Рамазон и сел, скрестив ноги, взял в руку ложку.
Он с аппетитом съел наваристую шурпу, обсосал и разгрыз все косточки-ребрышки, выпил несколько пиалок чаю и, протянув свои толстые ноги к теплой чугунке, опустил голову на подушку.
Дверь была открыта.
В широкое окно, занавески которого так и оставались раздвинутыми, смотрело голубое высокое небо. Но уже не падали на ковер золотые лучи — солнце стояло в зените.
Вскоре Сангин Рамазон уснул.
Когда его жена пришла убирать дастархан, ему снился сон. Он видел себя босоногим мальчишкой. Стояла зима, дул сильный пронизывающий ветер. Сангин Рамазон старался укрыться в соломенной лачуге, прятал голову — оставались снаружи ноги, подтягивал ноги, не знал, куда положить голову.
1979—1980
Перевод Л. Кандинова.