В это время он еще не вполне осознал, что жизнь уже на исходе, и гнал прочь мысли о скорой смерти. Он не просто мечтает о долголетии, но убежден, что у него на роду написан долгий жизненный путь. И тем не менее за внешним благополучием, величием и великолепием все чаще и заметнее проступают следы физической усталости и умственной слабости, когда силы его постепенно угасают и он, может быть впервые за всю свою долгую жизнь, чувствует себя слабым и беспомощным.

В последние годы жизни Хидэёси становится особенно набожным и суеверным. Этот некогда могущественный и всесильный диктатор, которому при жизни поклонялись как богу, написал уже на смертном одре свое последнее стихотворение, в котором сравнил себя с простой капелькой росы, быстро тающей и исчезающей бесследно:

Некоторые японские историки, рассматривая Хидэёси как личность и пытаясь раскрыть положительные черты его характера, стараются показать, что наиболее положительные свойства его натуры проявились именно в последние годы жизни. Пишут, в частности, о его нежных чувствах и большой доброте к родным и близким, особенно к больной матери, о необычайной его простоте и любви к домашней обстановке[634]. Нередко подчеркивают свойственную вспыльчивому характеру Хидэёси некоторую сентиментальность как проявление терпимости и чуть ли не внимательного и даже нежного отношения к людям, его окружавшим.

Однако сентиментальность и жестокость далеко не всегда являются взаимоисключающими свойствами человеческой натуры. Более того, они вполне уживаются. Именно таким, сентиментальным и жестоким, судя по всему, был Тоётоми Хидэёси, и в этом отношении он ничем не отличался ни от своего не менее жестокого предшественника Ода Нобунага, ни от других деспотов и диктаторов.

Что заботило Хидэёси в последние годы жизни больше всего? Как виделся ему мир без него?

Конечно, трудно, да, пожалуй, и невозможно знать все то, что ему пришлось передумать, когда он оставался наедине с собой и пытался представить, как будут развертываться события и возможно ли предотвратить их нежелательное развитие. Он, конечно, старался что-то предпринять в этом направлении. Но понимал ли он, что от него уже мало что зависело?

Из всего беспорядочного нагромождения мыслей больного, умирающего Хидэёси две выступают особенно рельефно. Прежде всего его беспокоила мысль о том, как бы надежнее увековечить себя, чтобы слава о нем и его делах пережила века, чтобы и после его смерти люди поклонялись ему как богу. С этим связана и вторая навязчивая идея — крайнее беспокойство по поводу того, как сложится судьба его единственного сына, позволят ли ему в полной мере осуществить права наследника и продолжить политику отца. Останется ли Хидэёси жить в доброй и вечной памяти народной, или имя его будет предано полному забвению? Сохранит ли за собой род Хидэёси положение правящего клана и по-прежнему ли будет вершить судьбами страны, определяя не только ее настоящее, но и грядущее?

О том, что таким или примерно таким был ход его мыслей в последние дни жизни, свидетельствует дневниковая запись, сделанная одним из португальских миссионеров, который посетил дворец Фусими и беседовал с умирающим Хидэёси.

По словам патера Родригеса, перед смертью правитель Японии буквально бредил идеей собственного обожествления. «Этот тиран, — писал Родригес, — жизнь которого была наполнена многими неблаговидными деяниями, решил перед смертью обратить себя в бога… Он… мыслил себя богом и требовал, чтобы после его смерти люди поклонялись ему как божеству»[635]. Хидэёси пожелал стать новым «богом войны» (по-японски «Син Хатиман»), Но в этом случае, следуя японским обычаям, покойника нельзя было сжигать, и поэтому он распорядился, чтобы его останки поместили в специальный, богато украшенный саркофаг, установленный во дворце Фусими для всеобщего поклонения. В этом, пишет Родригес, Хидэёси обнаружил большое сходство со своим предшественником Ода Нобунага, который тоже требовал, чтобы ему поклонялись как божеству. Эти свои последние распоряжения Хидэёси, отмечает патер, давал, чувствуя, что болезнь прогрессирует и приближается конец.

Вторая мысль, на которой акцентирует внимание португальский миссионер, сводилась к тому, как после смерти Хидэёси сохранить реальную политическую власть в стране в руках его сына Хидэёри, которому он формально ее передал. Как отмечает Родригес, Хидэёси сказал сыну необходимые напутственные слова, а затем как бы передал его на дальнейшее попечение Токугава Иэясу и при этом, обращаясь к Хидэёри, заявил, что отныне Токугава становится его отцом.

Можно легко понять, почему этот вопрос так тревожил мятежную душу Хидэёси и почему его выбор пал именно на Токугава Иэясу. Хидэёси прекрасно знал и из истории других феодальных домов, и по своему собственному опыту, какой ожесточенный характер принимала борьба за власть всякий раз, когда уходил из жизни глава правящего феодального клана.

В тот жестокий век, когда все воевали против всех, дети убивали своих отцов, а родные братья сражались, находясь в разных враждующих лагерях, трудно было рассчитывать на то, что власть, а тем более власть государственная может быть передана по наследству и что процесс ее передачи пройдет легко и безболезненно. Хидэёси сам в свое время отстранил всех наследников Ода Нобунага,[636] даже тех, кто лишь потенциально мог претендовать на власть, и стал единолично править страной. Тогда в этом ему помогли не только реальная сила и мудрость, но и случай. Однако где гарантии, что не повторится то же самое с наследником Хидэёси и не обойдутся с ним так же грубо, жестоко и бесцеремонно, как в свое время он, Хидэёси, обошелся с наследниками Ода Нобунага?

Разумеется, таких гарантий никто дать не мог, да и обещания, которые брали на себя ближайшие соратники Хидэёси, делались больше для того, чтобы успокоить умирающего диктатора, чем действительно следовать им. И все-таки Хидэёси надеялся, что с его прямым наследником этого не произойдет и что «завещание Тайко», так же неукоснительно будет выполняться, как и во времена его владычества, когда любое его распоряжение воспринималось как закон для всех и не подлежало никакому обсуждению, а тем более возражению.

Единственное, пожалуй, в чем Хидэёси нисколько не сомневался, так это в том, что главной фигурой, от которой будет зависеть, удастся ли сохранить политическую власть за его наследником и обеспечить благополучие всей его семьи, но и какой оборот примут события в стране после его смерти, несомненно, оставался Токугава Иэясу.

Отношения между ними всегда были не очень дружественными. После неожиданной и трагической гибели Ода Нобунага, который с большой симпатией и даже нежностью относился к Иэясу, некоторые военные деятели из ближайшего окружения Нобунага считали его одним из наиболее вероятных претендентов на верховную власть. Однако сам Иэясу рассудил более трезво, полагая, что его время еще не наступило. Тогда он удалился в свои восточные владения и занял выжидательную позицию, пристально наблюдая за тем, как разворачивалась ожесточенная борьба за власть между Тоётоми Хидэёси и ближайшим соратником Ода Нобунага — Сибата Кацуиэ.

Иэясу долго не мог смириться с мыслью, что власть в конечном итоге полностью перешла в руки Хидэёси. Он вынужден был, конечно, считаться с реальностью, но, видимо, внутренне так и не примирился с тем, что впервые в истории Японии власть оказалась в руках человека, который не принадлежал к господствующему классу. Все годы, пока страной правил Хидэёси, Токугава Иэясу фактически находился в оппозиции к нему, то явной, то скрытой. Он ждал своего звездного часа. И не только ждал, но и готовился к нему, укрепляя свою экономическую и военную мощь. Благо для этого были все возможности; ему, в частности, содействовало и то обстоятельство, что его владения лежали на востоке страны, вдали от центральных областей, где постоянно бушевали политические страсти и плелись придворные интриги. Да и сам Токугава Иэясу старался по возможности не появляться в столице и в расположении ставки Хидэёси, чтобы не дать втянуть себя преждевременно в какие-либо конфликты, сохранить независимость и не раскрывать до поры своих истинных планов и намерений, оставаясь в какой-то мере загадкой для других.

Хидэёси испытывал к нему двоякое чувство. С одной стороны, он всячески стремился приблизить Токугава Иэясу к себе, сделать их отношения более откровенными и доверительными. Но, с другой стороны, он не мог не замечать непомерные амбиции Токугава, его известную отчужденность в отношениях и с самим Хидэёси, и с его ближайшим окружением, отчужденность, за которой, как мог заподозрить Хидэёси, скрывалось лишь временное отдаление от власти и готовность при первой же возможности вступить в открытую борьбу за то, чтобы самому стать у ее кормила. И все же было одно обстоятельство, которое заставляло Хидэёси выделять Токугава Иэясу из числа других, тоже достаточно могущественных феодалов и считаться с ним больше, чем с остальными своими сторонниками. Дом Токугава, как отмечалось выше, вел свое происхождение от именитого рода Минамото, представитель которого стал первым в Японии сёгуном. Это был Минамото Ёритомо, которым Хидэёси искренне восхищался и перед именем которого преклонялся всю жизнь. Отпрыски этого дома, как, кстати, вообще так называемые восточные феодалы, т. е. те, чьи владения находились на востоке острова Хонсю, отличались не только своей воинственностью и агрессивностью, но и крайней жестокостью и неоправданной свирепостью, вызываемыми отсталостью, невежеством и грубостью этих «восточных дикарей», какими нередко изображала их средневековая японская литература.[637] Многие из этих черт были свойственны и Токугава Иэясу как одному из наиболее типичных представителей «восточных» феодалов.