— А серебряное кресало и нож у бывшего министра Намнансурэна, когда тот был на смертном одре?

— Нет, мне подарил их господин, еще пребывая в добром здравии.

— Ах вот оно что! Не ты ли говорил, что «господина убил слепой богдо»?

Теперь Батбаяр понял, что его схватили по доносу Аюура бойды, приподнялся и крикнул:

— Нет, не я. Это сказал ваш Аюур бойда. Я собственными ушами слышал.

— Ах вот оно что. «Ваш бойда!» Ты зачем вскочил? Уж не собирался ли ударить меня, представителя власти хранителя законности. Дать ему восемьдесят ударов бандзой. Послушаем, как он тогда заговорит.

Пытали Батбаяра несколько дней подряд. На лопнувшую кожу сыпали горячие угли и били снова и снова. Мясо висело лоскутьями, раны гноились и дурно пахли. Когда в очередной раз он потерял сознание, его вынесли во двор и окатили водой. Очнувшись, Батбаяр с трудом сообразил, что лежит на солнцепеке, под стеной управления.

— Ну что, будешь признаваться? — донесся голос рябого зайсана.

Пересохшее горло саднило, и Батбаяр с трудом произнес:

— Правда все же есть. Ее-то и буду держаться. «Хитро придумал Аюур. Сделал так, что я сам себя на расправу привел. Избавиться от меня решил. Но если суждено мне умереть, так хоть имени своего не опозорю», — стиснув зубы, думал Батбаяр.

— Не признаешься, закон не остановится и перед крайними мерами. Бейте! — произнес зайсан.

— Ох-хо-хо, дружище Вандан! Куда бить-то? — спросил надзиратель, утирая пот рукавом. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Батбаяр заметил, как взлетела над ним коричневая от запекшейся крови бандза. И он опять потерял сознание. А когда очнулся, с трудом сообразил, что на лицо падают капли дождя, и снова перед глазами все закачалось, поплыло… Немного спустя, Батбаяр догадался, что лежит на дне арбы. «Куда меня везут? В тюрьму? Сам, наверное, не смог идти, вот и повезли». Дождь усиливался. На каждый толчок тело отдавалось мучительной болью. Батбаяр, стиснув зубы, попробовал шевельнуться, но руки и ноги были словно чужие. Он то терял сознание, то приходил в себя. Колеса постукивали о камни — видно, ехали по степи. Свежий прохладный ветер холодил горевшую грудь. Батбаяр слизнул с губ дождевые капли. «Куда это меня? Может, на Желтую скалу?»[74]

В угольно-черном небе вспыхнула молния, и в глазах запрыгали огненные зайчики. Между громовыми раскатами Батбаяр услыхал приглушенные проклятия возчиков. В памяти проплывали воспоминания детства. Вот они с матерью в долине Зун богд ар смотрят на «падающего дракона». Может, сейчас исполнится его мечта, он уцепится за хвост дракона и взлетит вместе с ним в священную страну, где обретет покой? Нет, все это сказки. Туда не попасть, да и падающих драконов не существует на свете. Но он был мал тогда и ничего не знал про шаровую молнию, да и кто из взрослых мог ему это объяснить?

Скрипя и подпрыгивая на выбоинах, арба скатилась в котловину. Возчики закурили.

— Здесь бросим? Или отвезем подальше? — услышал Батбаяр. «Что они сказали? Бросить? Меня привезли сюда, чтобы убить?» — ему захотелось крикнуть: «Не надо, не убивайте! А может, они думают, что я умер, и потому хотят бросить?» Затаив дыхание, Батбаяр прислушивался к разговору.

— Зачем нам тащиться под проливным дождем? Бросим здесь и назад.

— Ох-хо-хо, дружище Вандан! Твоя правда: что здесь, что дальше — все равно собаки сожрут.

— Он точно умер? А то нехорошо получится живого на съедение собакам бросим.

— Ох-хо-хо. Он еще на закате дышать перестал. По-другому и быть не могло: сколько дней подряд пытали! Жилистый парень был. Долго терпел, бедняга.

— Даже не охнул ни разу.

— Э-э, дружище Вандан! Когда пытали гуна Хайсана, он тоже ни разу не вскрикнул.

— Тот — ясное дело. За политику страдал. А на этого, видно, напраслину возвели. Вот он и решил не покоряться. Жалко, красивый был парень. Ну да теперь ничего не поделаешь.

— Бедняга! Что и говорить. Э-хе-хе, дружище Вандан! И за что мне такая доля — шкуру с людей заживо спускать? Ох-хо-хо.

Возчики распрягли лошадь и, взявшись за оглобли, приподняли передок арбы, — видно, не хотели касаться «мертвеца» руками. «Не вскрикнуть бы, если ушибусь», — подумал Батбаяр. Он скатился по склону оврага и рухнул на кучу песка. От боли потемнело в глазах. Последнее, что он услышал, был скрип колес и голоса возчиков, бормотавших молитву…

Очнувшись, Батбаяр долго лежал, прислушиваясь к боли во всем теле. «Я умер, и меня бросили в степи», — шевельнулась мысль. Но на лицо по-прежнему падали капли дождя, спину холодил песок. «Так это не сон, я и в самом деле лежу где-то на дне оврага. Лучше бы мне умереть раньше, чем начнут рвать собаки». Он приподнялся и заметил, как метнулась в сторону большая черная тень. Батбаяр дернулся, хотел закричать, но не хватило сил. От резкого движения тело пронзила такая боль, что он задохнулся и едва не потерял сознание, затем осторожно перевернулся на живот и пополз по дну оврага. Дождь лил не переставая. Отдышавшись, Батбаяр приподнялся, огляделся и понял, что находится на северо-востоке от Гандана[75]. Светало. Батбаяру нестерпимо хотелось пить. В детстве, когда они с матерью, умирая от жажды, шли через Батганскую гоби, он, стараясь забыться, думал о чем-то другом, но сейчас не было сил и на это. Огромным усилием воли он заставил себя встать на ноги и едва брел, движимый единственным стремлением добраться до людей. Обессилев, Батбаяр ложился, потом снова брел дальше, пока не добрался до большого деревянного хурда на восточной окраине Гандана. Занималась заря. «Что же теперь делать?» — подумал Батбаяр.

На молитвенной дороге вокруг Гандана появились ламы, старухи богомолки. Сидеть Батбаяр не мог, поэтому встал на колени и привалился к одному из столбов, поддерживающих молитвенный барабан. Он не знал, что ждет его впереди, но в душе забрезжил свет надежды на спасение. Из монастыря на гнедом коне возвращалась женщина. Когда она подъехала ближе, Батбаяру показалось, что он уже где-то видел ее, и он махнул ей рукой. Это оказалась служанка Номин дар — жены цэцэн-хана.

— Даваху! — прошептал он. — Помоги.

Девушка спрыгнула с коня. «Кто бы это мог быть», — удивилась она и нерешительно шагнула к мужчине с разбитым, кровоточащим лицом.

— Это я, Батбаяр, телохранитель сайн-нойон-хана, — едва слышно ответил мужчина. Девушка бросилась к нему.

— Что с тобой?

— Принеси воды.

— Довезти тебя до подворья хана?

— Нет.

— Что же мне с тобой делать?

— Есть у тебя какой-нибудь знакомый аил, кроме ханского? Помоги спрятаться.

— Тут неподалеку живет мой брат. Поедем к нему? — ласково спросила Даваху. «Значит, не здесь суждено мне лечь в землю», — подумал Батбаяр и кивнул. Девушка накинула на плечи Батбаяру свою накидку, чтобы прикрыть его вымазанный глиной дэл, и помогла подняться в седло.

Батбаяр ехал, стиснув зубы, чтобы не закричать от боли. Он не помнил, как добрался до северной окраины Да хурээ, где во дворе, огороженном хашаном из жердей, стоял деревянный домик бедного ламы — старшего брата Даваху. Тот посмотрел на багрово-синее лицо Батбаяра, но расспрашивать ни о чем не стал. Осмотрев раны, он сразу понял, что парня пытали, и десять дней отпаивал его отваром из полевых шампиньонов и травы алтан гагнур, раны смазывал еще горячей собачьей кровью, кормил, поил, выхаживал. Трое суток Батбаяр метался в бреду, а на четвертые болезнь отступила: раны на лице стали заживать.

Очнувшись, Батбаяр вспомнил все, что с ним произошло. «Какая счастливая случайность привела Даваху в то утро в Гандан? Почему я очнулся в дороге? Ведь меня считали мертвым. Откуда во мне взялись силы добрести? И почему я полз именно в ту сторону, а не в другую? Почему судьба даровала мне эту встречу? А может быть, неспроста я встретился с нею впервые в день возведения на престол богдо-гэгэна? Чем отплачу я этой девушке и ее брату за их добро?» Теперь Батбаяр сам убедился в справедливости слов Дашдамбы: «Помогают лишь бедняки».

Даваху прибегала навещать Батбаяра каждый день, радовалась его выздоровлению, присев на край постели, рассказывала последние новости.

— Жаворонок наш повеселел. Скоро защебечет и улетит, — шутила она, а в глазах таилась грусть.

— Какой счастливый случай привел тебя в то утро в Гандан? — спросил однажды Батбаяр.

— Был сорок первый день, как умер ваш нойон. А наша Номин дар ахайтан каждый день посылает меня зажечь лампаду перед Жансрайсэг бурханом и помолиться за будущее перерождение вашего нойона. Когда она, бедняжка, узнала, что На-сайд «отправился в Шамбхалу», чуть не умерла с горя. Наш господин с ней из-за этого рассорился.

— С чего это им ссориться, когда наш хан уже на том свете? — с сомнением спросил Батбаяр.

Уловив в его голосе недоверие, Даваху сказала:

— Так мы с тобой ни о чем не договоримся.

— Ты меня не поняла, — стал оправдываться Батбаяр, стараясь загладить неловкость. — Я знаю, мой нойон и твоя госпожа были очень близки. Но мне непонятно, почему ссора связана со смертью моего господина.

— Что же тут непонятного? Наш хан узнал, что жена любит вашего господина без памяти, и стал ее ругать. «Ты, говорит, продавала тело и душу, разносила политические сплетни. Выпытывала все, что можно, у меня и ламы Билэг-Очира и передавала Намнансурэну. Он заставил тебя наушничать. Ты предательница. Не будет тебе за это прощения ни на земле, ни на небе». Меня господин заподозрил в соучастии. Несколько раз вызывал в орго своего министерства, допрашивал: «Какие вести они велели тебе передавать друг от друга? Не скажешь — удавлю на собственной косе. Будешь знать, как разносить слухи». — По щеке Даваху скатилась на ворот жемчужина-слезинка. — Я ответила, что ничего не знаю, никому ничего не передавала, а уж тем более слухов и сплетен. Вскоре стало известно, что ваш хан скончался. Тогда княгиня Номин дар не стерпела и говорит мужу: «Вы проклинали Намнансурэна, тряслись от страха, как бы он не узнал, что и вы поставили свою подпись под посланием с просьбой ввести китайские войска. Вы отреклись от клятвы, данной на священной горе Богдо-уул. Это на вашей совести его гибель». Наш цэцэн-хан побледнел как смерть и молчит, слова вымолвить не может. Видно, ваш господин умер не своей смертью.