ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КРАСНЫЙ ХАДАК
Батбаяр выехал из дома, стараясь не думать ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем, ни о хорошем, ни о плохом. Свернув с дороги, он подъехал к подножию утеса Байц хада, дорогого его сердцу, спешился и огляделся. Казалось, ничто не сможет разрушить серо-синюю громаду гранитного утеса, такого величественного среди буйно разросшейся зелени. Отсюда видны были покрытые лесами изумрудные горы, вьющаяся внизу, в долине, лента реки, озера и пруды — милая, до боли знакомая картина.
Батбаяр, ведя на поводу коня, обошел утес и долго смотрел на его вершину, вспоминая слова Лхамы: «Мне так нравится пасти здесь овец. Я всегда вспоминаю о тебе и пою».
«Ты один был свидетелем наших свиданий, утес. Ты один знал наши сердечные тайны, Знаешь ты и о том, как мы живем сейчас. Ты можешь сосчитать удары наших сердец, тоскующих друг о друге. Можешь укрыть от метели и ветра». Какое-то предчувствие мучило Батбаяра. Он вскочил на коня и поскакал дальше.
Вернувшись в Онгинский монастырь, Батбаяр снова оказался в свите хана. Участвовал в надоме, устроенном семью хутухтами и двадцатью хошунами на высоком зеленом берегу бурной Онги. Во время надома Намнансурэн беседовал с ламами, нойонами, чиновниками, убеленными сединами стариками — хотел узнать их настроения и суждения. Ездил он везде в простом дэле. Чувствовалось, что на душе у него неспокойно. Может быть, оттого, что он больше не был премьер-министром? Или еще от чего-то. Трудно сказать.
Как-то вечером Розовый нойон пригласил в летний дворец приехавших на праздник аймачных хутухт, лам, дзасаков. Из огромного ящика, установленного возле дворца, вдруг повалил вонючий дым и вырвался острый белый луч. Батбаяр и Содном, видевшие все это в Петербурге, со знанием дела принялись объяснять, что свет этот называется электричеством, и обладает он такой же силой, как молния. А железная штука, похожая на ящик, называется мотором и питается земляным маслом[70].
По знаку Намнансурэна погасили свет и на белом полотне появились скачущие всадники, самоходные коляски с людьми в красивых, пестрых одеждах, видимо, ханами и военачальниками, затем на обширном поле, окруженном со всех сторон лесом, появилось множество конных и пеших воинов. Они вели стрельбу, а когда над полем поднялись клубы порохового дыма, с саблями наголо и длинными пиками наперевес устремились навстречу друг другу. Ряды смешались, и началась рукопашная схватка. Казалось, будто сражение происходит совсем рядом, страх и недоумение отразились на лицах. Женщины подталкивали друг друга и едва не визжали.
— Это теневой театр, он есть почти во всех странах, кроме Монголии и Китая, — объяснил Намнансурэн. — Поработившие нас маньчжуры, как и мы, не знали ничего, кроме кремневых ружей, поэтому мы и отстали настолько, что не способны воспринять одно из самых простых современных чудес — теневой театр. Настало время задуматься о нашем будущем, разумно решить, как зажечь этот сегодняшний свет в наших юртах. Но мы ничего не добьемся, если и дальше будем находится в зависимости от Китая.
Показали еще несколько теневых представлений.
— Посматривайте, не ходят ли вокруг дворца лазутчики? Не подослали ли соглядатаев китайские торговые дома из Южного Шивээ? — напоминал время от времени Намнансурэн своим телохранителям. Гости разошлись лишь на рассвете.
До монастыря дошел слух, что китайский амбань, прибывший в Да хурээ, не может попасть на прием к богдо-гэгэну вот уже сорок девять дней. В чем причина? — терялись в догадках люди. Это знал Намнансурэн, но предпочитал молчать. А дело было в следующем. Когда Намнансурэна, тогда еще премьер-министра, вызвали к богдо-гэгэну, богдо указал ему на сандаловый стул, стоявший у стола, и больше часа молча сверлил своими мутными желтыми глазами. В душной, пропахшей тибетскими благовониями комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. В ожидании пока богдо-гэгэн заговорит, Намнансурэн разглядывал обитые атласом стены. Плечи затекли под тяжелыми парадными одеждами. «Как же человек, который боится сказать: «Я освобождаю тебя от занимаемого поста», может стоять во главе государства? — подумал Намнансурэн. — Да, это мой просчет. А если бы ханский престол занял кто-либо другой или я сам, можно было бы что-то сделать? Наше государство словно козленок, который дрожит у логова леопарда. И все же четыре года у нас была независимость…»
Богдо откашлялся и несмело произнес:
— Значит, так. Необходимо привести в порядок дела, учитывая сложившуюся обстановку и пожелания тех, кто стоит у власти.
— О, государь наш! Истину глаголят уста ваши. Новый премьер-министр драгоценный шанзотба да-лама доложит вам, что, собственно, и каким образом следует привести в соответствие с положениями Срединного государства, — спокойно ответил Намнансурэн.
Богдо вздрогнул, выронил из рук драгоценные четки, и они с треском упали на пол. «Вот дьявол! Мы обсуждали требование китайских нойонов сместить его с поста премьер-министра при закрытых дверях и никого кроме шанзотбы Билэг-Очира здесь не было. Вряд ли я найду человека, который обладает таким же острым умом, как Намнансурэн. Но, увы, я больше не в силах сносить его суровый, решительный нрав», — думал богдо.
— Надеюсь, Намнансурэн, ты всегда будешь рядом со мной! Я полагаю…
— Да, я, ваш раб, хотел бы вечно возносить молитвы рядом с вами. Однако сейчас вам не нужна и капля моей помощи. И все же я, ничтожный, склоняю колени и молю вас выполнить одну мою просьбу.
— Что же ты хочешь просить у меня?
— Я, ничтожный, о милости не прошу.
— О чем же?
— Светлейший, общеизвестно, что ваш преисполненный совершенства разум обременен бесконечными думами о государстве. Но монголы бесправны, и потому, шагая по золоту, умирают от голода. Теперь, когда власть снова перейдет к китайцам, положение станет еще тяжелее.
— Что же делать? Ведь у нас не хватает сил…
— Скоро в Да хурээ приедет китайский амбань, чтобы поднять свой стяг и поставить нас на колени. Вероятно, он уже в пути.
— Поскольку была договоренность на тройственной конференции в Кяхте, то так оно, пожалуй, и будет.
— Мой милосердный богдо! Прошу вас об одном. Постарайтесь не принимать амбаня хотя бы семь недель, — сказал Намнансурэн с поклоном.
— Зачем? — удивился богдо. — Ведь из-за этого меня могут вызвать в Пекин…
— Соизвольте выслушать меня, мой господин! Сейчас у нойонов Срединного государства нет на это ни смелости, ни сил. Но если мы встретим амбаня, склонив головы, он сядет нам на шею, начнет погонять и, возможно, никогда не слезет.
— Но я не могу не принять его. Не стану же я бегать от него как мальчишка.
— Мой господин! Это очень легко устроить. Амбань явится сюда, высоко задрав нос, но испросить разрешение на аудиенцию он обязан. А вы сошлетесь на нездоровье, и он ничего не сможет сделать. Без вашего дозволения он и шагу не посмеет ступить. Чем дольше он будет ждать аудиенции и бездействовать, тем больше будет бояться, что не выполнит миссию, возложенную на него правительством, а это собьет с него спесь и наглость. Пусть пекинские нойоны поймут, что монголы остаются верны своей политике…
— А если они двинут на нас войска?
— Мой богдо! Не тревожьтесь об этом. Еще никто не начинал войну из-за того, что один человек заболел, а другому пришлось отложить дела, — сказал Намнансурэн. Богдо-гэгэн перестал перебирать четки и, подперев голову рукой, долго молчал.
С тех пор прошло несколько месяцев. Намнансурэн уже жил в своем хошуне и был приятно поражен, когда услышал, что прибывший в столицу великий министр Срединного государства не может попасть на прием к богдо-гэгэну. Однако Намнансурэн ни словом об этом никому не обмолвился. Он по-прежнему был угнетен невеселыми мыслями, приглядывался к жизни народа в худоне, прислушивался к его разговорам. Княгиня Магсар, боясь проклятий, долгое время жила взаперти. Ребенка своего никому не показывала, прятала за глухим хашаном, а когда он окреп, объявила, что это сын одного тайджи из восточного аймака, которого они взяли на воспитание. Мальчику уже исполнилось восемь лет, он ни на шаг не отходил от Намнансурэна. Игры с сыном тешили сердце отца, хоть немного отвлекали его от тяжких дум.
Батбаяр сопровождал своего господина во всех поездках. Иногда, испросив отпуск, отправлялся в родные места, повидаться с матерью и женой. Приехав однажды, он узнал, что Лхама родила, но ребенка отдала на воспитание в другой аил. Батбаяру не казалось, что «так будет лучше», не было ему жаль и ребенка, но всей душой он жалел жену. Вот и еще одна разлука вошла в ее жизнь.
Донров ни разу не попался на глаза Батбаяру, всячески избегал встреч с ним. Лхама рассказала, что Донров ее и беременную не оставлял в покое. «Ты у меня этот перевал еще разок-другой одолеешь», — говорил он, показывая глазами на ее вздувшийся живот. «Какая же он скотина, ничего человеческого в нем не осталось», — думал Батбаяр с ненавистью.
Вскоре дошло известие еще об одном несчастье — умер отданный на воспитание ребенок.
Наступила весна седьмого года правления многими возведенного. Однажды из Да хурээ прискакал гонец с вестью, что богдыхан срочно вызывает Намнансурэна. И хан, который обычно читал до глубокой ночи сутры и вставал лишь к малому полудню[71], на следующий день поднялся на заре, пригласил к себе багшу — Дагвадоноя и беседовал с ним несколько часов кряду.
— …Я не могу сказать вам: действуйте так-то и так-то. В любом случае уничтожение автономии и признание суверенитета Китая, как вы и предполагаете, вызовут недовольство народных масс. Вам, вероятно, следует воспользоваться представившейся возможностью и высказать свое мнение…
— Мои слова, как эхо в скалах, будут лишь пустым звуком, — ответил Намнансурэн и, задумавшись, взглянул на лучи солнца, падавшие в юрту через тоно, словно призывая на помощь небо. — Вообще-то, русские — открытые, добрые, смелые люди. Ни за что не поверю, что происходящие у них события могут поставить мир на грань катастрофы. Мне приходилось слышать, как русские выражали недовольство политикой своего царя. К чему вы стремитесь? — поинтересовался я. В их ответе не было ничего сомнительного. «Наши стремления к переменам, — говорили они, — не должны беспокоить вас, а заинтересовать могли бы…» А кое-кто — не сановники, конечно! — прямо говорили: «Ничего удивительного, если ваша поездка не принесет никаких результатов, но не всегда Россия будет холодна, как лед, и неприветлива, наступит время, и мы обогреем свой дом». — Намнансурэн взял послание, недавно прибывшее из столицы, перечел его.