Однажды, переправившись через Селенгу, они расположились на берегу, в кустах, перекусить. Цэнджав сидел, поджав под себя ноги и пил черный, без молока, чай.

— Уважаемый сайд! Меня удивляет одно: вы имеете чины и добрую славу, живете в свое удовольствие, зачем же вам было связываться с таким безродным бродягой, как я, мучить свою душу и тело?

Намнансурэн рассмеялся.

— Что, пришло время испытать друг друга? Уж не сам ли шанзотба приказал тебе проверить меня? А, Цэнджав? — пошутил он.

— По-вашему, мой хан, все мы трое должны подозревать друг друга? — спросил в ответ Цэнджав и, достав халцедоновую табакерку, с шумом втянул в нос понюшку табаку.

Они переглянулись и рассмеялись.

— Наш шанзотба и впрямь освоил науку стравливать приближенных, чтобы они рвали глотки друг другу. А сам такой безобидный с виду.

— А как же иначе? Он сначала прикидывает: выгодно это лично ему или нет. Потом думает, с кем и как встретиться и чьими руками убрать преграды со своего пути. И так всю жизнь. Так что поднаторел он в подобных делах. Ему все равно, как будет жить монгольский народ, лишь бы самому извлечь хоть какую-то выгоду. Остальное его не касается, пусть у других вместо головы хоть ноги на плечах растут.

— Совершенно точно, именно такой он человек. А из-за чего вы недавно целый день ссорились с богдыханом? Старались задеть друг друга побольнее?

— Что было делать? Прибыв в Да хурээ, я в тот же вечер встретился с женой цэцэн-хана. Она мне сообщила, что к богдо-гэгэну несколько раз приходил русский консул Орлов-гуай, от которого и стало известно, что в его стране началась опаснейшая смута, низложили царя, уничтожают людей знатного происхождения и религиозные святыни. Принимайте, мол, меры, Великий лама, по защите своего государства от этой опасности. А то вы слишком спокойно живете. Эта красная смута хуже чумы. Мы ведем против нее жестокую борьбу, а вы не должны оставаться в стороне и спокойно взирать на происходящее. Иначе вашим нойонам придется седлать коней и бежать на юг.

Я-то знал, что происходит в России. Однако на следующий день премьер-министр шанзотба да-лама, как только увидел меня, сразу сказал:

«Составь послание и проси китайцев прислать побольше войск для защиты наших северных границ. Как напишешь — представь на рассмотрение богдо». Несколько часов кряду уговаривал он меня. А на мой вопрос, зачем я должен это делать, ответил руганью, кричал, что я «продался русским», «не доверяю» хану, а при упоминании о Пекине хватаюсь за голову и отворачиваюсь. Я не стерпел, сказал, что не целовал, подобно ему, тапочки китайского Да жунтана, чтобы получить золотой очир на шапке. Тогда он сам написал послание и потребовал, чтобы я его подписал, но я сказал: «Умирать буду, а не протяну руки к китайским нойонам с просьбой о спасении» и покинул хурал. И вот я еду, чтобы собственными глазами увидеть край, в котором распространилась эта «чума», и разобраться: где правда, а где ложь.

Наконец Батбаяр понял, куда они едут, и в душе одобрил своего господина. Он вспомнил, как в бревенчатом домике на берегу Балтийского моря Тумуржав говорил о грядущих великих событиях, и порадовался — теперь-то он узнает, что там на самом деле произошло.

— А зачем, собственно, почтенный Билэг-Очир велел вам подписаться под посланием? — поинтересовался Цэнджав.

— Я думаю, он преследовал не одну цель. Прежде всего он хотел показать китайским нойонам, что я, хотя и боролся за отделение Монголии от Китая, в конце концов зашел в тупик и вынужден был склонить перед ними голову. Кроме того, он намеревался свалить на меня вину в случае, если начнутся волнения, когда прибудут китайские войска. И, наконец, он надеялся извлечь для себя выгоду, если китайских войск окажется достаточно, чтобы контролировать положение в стране.

— Узнаю Билэг-Очира, — произнес Цэнджав, поднимаясь.

— Этот лама с давних пор вынашивал подобные замыслы, — не стерпев, вмешался в разговор Батбаяр. — Когда мы воевали в Кобдо, во дворце маньчжурского амбаня я нашел одно послание. Видно, он его и писал.

— Что же это было за послание? — спросил хан. Батбаяр рассказал. Тогда Намнансурэн и Цэнджав в один голос воскликнули:

— Где же оно?

А Намнансурэн упрекнул телохранителя:

— Почему ты не взял его с собой и не рассказал о нем, как только приехал? Билэг-Очир наверняка нашел его и сжег, ведь он просматривал все захваченные документы. Эх, ты!

«Ну и дурак же я», — ругал себя Батбаяр.

— Сейчас шанзотба, пользуясь расположением Пекина, старается всю власть прибрать к рукам, — сказал Цэнджав.

— Я сделал все, чтобы этого не допустить, но не получилось. Нет сейчас человека, который мог бы стать во главе государства. Нет и мудрого политика, способного разобраться во внешних и внутренних событиях. Я думал, что будет лучше обсуждать все дела сообща, вместо того, чтобы передоверить их какому-нибудь слабовольному и ничтожному человеку, тирану, который мечется, словно искусанный пчелами медведь, и не знает, что делать. О своих соображениях я доложил богдо и образовал хурал из двух палат — Верхней и Нижней. Жаль только, права у них куцые.

— Я давно с интересом слежу за всеми вашими делами и очень хотел с вами сблизиться. Вот и представился наконец случай… — Цэнджав не договорил, поднялся с земли и сел на коня. С его лица не сходила радостная улыбка. «Торговцы» двинулись дальше. Границу они решили перейти в Кяхте, но, узнав, что в городе неспокойно, двинулись вниз по реке Зэлтэр, перешли границу и тотчас же натолкнулись на группу всадников с круглыми белыми бляхами на папахах. Намнансурэн показал им визу на пересечение границы, но те и смотреть не стали, а направили на них дула винтовок.

— Вы можете нас обыскать. Ничего кроме шелка да нескольких ланов серебра у нас нет, — сказал Намнансурэн, доставая еще одну бумагу за подписью царского консула Орлова, в которой говорилось: «Сей купец и чиновник совершает свое путешествие, имея самые добрые чувства к нашей державе, а посему всех официальных лиц на русской территории прошу оказывать ему помощь и содействие». Вернув бумагу, солдаты откозыряли. Любой принял бы сейчас Намнансурэна за бывалого торговца в его сдвинутом набок войлочном торцоке, в дэле из тибетского сукна с закатанными рукавами, с трубкой из дорогого камня, торчавшей из-за голенища расшитых узорами гутулов.

— А я, признаться, думал, что все, конец. Когда же это вы успели раздобыть такую бумагу? — с восхищением спросил Цэнджав.

— На белых эта бумага подействовала. А вот как быть с красными? С ними придется говорить начистоту, — сказал Намнансурэн и с решительным видом поскакал вперед.

Добравшись до Байкала, «торговцы» оставили лошадей в одном из аилов, добрались на телеге до железной дороги и сели в поезд. В дороге у них не раз проверяли документы, допрашивали, но, видно, им «покровительствовало само небо», и через несколько часов «торговцы» вышли из вагона, вскинули на плечи свои кожаные мешки и двинулись по темным улицам Иркутска. Шел дождь вперемешку со снегом, где-то стреляли, но разобраться толком, что здесь происходит, было невозможно. Цэнджав привел их в знакомый бурятский аил. Старик хозяин напоил гостей чаем и отвел на постоялый двор на окраине города. Выслушав просьбу «торговцев» помочь им встретиться с представителями новой власти, сказал:

— Постараюсь. А вы пока запритесь и носа не высовывайте. Положение в городе сложное, всякое может случиться.

Ночь прошла беспокойно. К ним несколько раз стучали в дверь, спрашивали: кто такие, зачем приехали. Весь следующий день «торговцы» просидели в комнате. К вечеру старый бурят привел двух пожилых русских мужчин. Один из них — в потертой кожанке — представился зампредом Центрального исполкома Советов Сибири, а другой — в солдатской шинели — членом реввоенсовета города.

— Я должен принести свои извинения за то, что мы тайно, по-воровски переступили порог вашего уважаемого дома, — начал разговор Намнансурэн. «Эти люди совершенно не походят на лощеных, надутых чиновников в блестящих мундирах, с которыми наш господин встречался в Петербурге, — подумал Батбаяр, разглядывая пришедших, их грубые, мозолистые руки. — Ни высокомерия, ни пустого тщеславия, не строят из себя всезнаек, хотя видно, что стараются во всем разобраться, постичь истину, познали тяжелый труд и знают ему цену».

— Буду говорить с вами начистоту, — сказал Намнансурэн. — Я халхаский нойон. Несколько лет тому назад приезжал в вашу страну.

— Нам об этом известно. Жаль только, что вы прибыли к нам в неспокойное время и мы не можем принять вас как подобает. В России произошла социалистическая революция. Наше государство отражает сейчас ожесточенные наскоки внешней и внутренней контрреволюции, нам предстоит гигантская работа по восстановлению народного хозяйства, разрушенного многолетней войной, — говорил человек в кожанке.

— У нас в Монголии тоже настали смутные времена, — сказал Намнансурэн. — По правде говоря, некоторые наши ламы и нойоны, стоящие у власти, не понимают, что у вас происходит; отсюда их опасения и страхи. Кое-кто все чаще высказывает различные подозрения насчет политики вашего нового правительства в отношении Монголии. Мы прибыли сюда, движимые единственным желанием: разобраться во всем на месте.

Зампредисполкома сразу понял, что Намнансурэна прежде всего интересует, будет ли новое правительство придерживаться политики царской России, каким оно видит Монголию, как будет строить свои отношения с Китаем, и ответил:

— Мы с уважением относимся к суверенитету Монголии и готовы ее поддержать. Наша политика в отношении отсталых стран будет коренным образом отличаться от захватнической политики царского правительства. Мы придерживаемся совершенно иных взглядов. Разделять наши взгляды или нет — дело самих монголов. Только вы сами можете решить, каким будет ваше государство. Мы же, со своей стороны, готовы сотрудничать с любой страной в целях достижения прогресса и справедливости, о чем советское правительство сообщило правительству богдо-гэгэна[72].