— Мой господин! — промолвил Дагвадоной. — Всего я не в силах постичь. Но вы не раскаивайтесь, что не слишком усердствовали, дабы завоевать себе влияние среди знати. Ничтожный, я молюсь лишь о том, чтобы вы никогда не отреклись от своих убеждений. Никто не в силах предотвратить молнию, ливень или разлив реки. Дожди побеждают засуху и приносят благодатное лето — это закон природы.

Погода резко переменилась, завыла метель. Намнансурэн вышел из ставки, обменялся хадаками с прибывшими на его проводы ламами и сановниками.

— Само небо не хочет меня отпускать, — сказал Намнансурэн, хмуро глядя сквозь пургу на темнеющие вдали Хангайские горы. — Передайте хамба-ламе, пусть уймет метель. Не знаю, когда вернусь, и вернусь ли. Но в любом случае я оставлю о себе память. Выплачивая двойные налоги купеческим фирмам Улясутая и Жанчху, я освободил весь свой хошун от долгов. Переписаны сутры «Ганжуура» и украшены девятью драгоценностями. Устроен цам в честь красного сахиуса. Но по-прежнему всюду беды, всюду несчастья. Угодно ли богу и небу, чтобы мы все это сносили безропотно. Больше молитесь своему ангелу-хранителю.

Когда Намнансурэн сел в коляску, люди поднесли к глазам рукава, утирая слезы.

Содном и Батбаяр как обычно сопровождали господина верхом на конях. Жену Намнансурэн отправил по другой, более удобной дороге, а сам поскакал напрямик. Батбаяр все старался понять смысл слов, сказанных господином в то утро.

Тот словно бы прощался со всеми. Может, он о чем-то догадывается, или его мучит недоброе предчувствие? В столицу они прибыли к вечеру четвертого дня. Намнансурэн, войдя во двор, обмахнул дорожную пыль с лица, торопливо переоделся и в сопровождении Соднома спешно отбыл во дворец богдыхана.

— Сейчас же скачи к Номин дар ахайтан и скажи, что я здесь. Пусть приедет. Только смотри, чтобы тебя никто не заметил, — шепнул Намнансурэн Содному. — Может, от госпожи я узнаю, какая здесь обстановка. — Содном помчался в аил цэцэн-хана и, к счастью, застал княгиню в юрте одну.

— Ваш хан только что прибыл? — спросила княгиня испуганно. — Погодите, как же мне быть? Муж сейчас у себя в орго. Вы приехали в коляске?

— Нет, верхом, но есть свободная лошадь.

— На улице светло?

— Уже темнеет.

— Ждите меня, только подальше от ворот. Я сейчас. — Все это госпожа произнесла шепотом и позвала служанку. Уже в дверях Содном столкнулся с хорошенькой, стройной, как молодое деревце, Даваху, чьей прелести позавидовала бы любая красавица с картины.

«Жаль, что поехал я, а не Жаворонок!» — подумал Содном, выходя со двора.

Хлопнула дверь. Содном помог княгине сесть на коня, а она, в страхе озираясь, проговорила:

— Мне не удалось выйти незаметно. А стражникам у ворот что я скажу? Я даже не успела сменить безрукавку.

Когда подъехали к шатровым воротам дворца богдо-гэгэна, какой-то человек, взяв под уздцы лошадь госпожи, сказал Содному:

— Твой господин велел тебе отправляться домой.

Содном, возвратившись на подворье хана, рассказал Батбаяру о случившемся.

— Что творится с нашим нойоном? — покачал головой Батбаяр. — Везде хочет поспеть…

— Да, конечно. Говорил же нам Смурый перед отъездом, что тяжело сейчас господину, и надо хорошенько за ним присматривать. А мы его оставили…

— Что же делать?

— Это еще ничего. А я теперь знаю, что супругу цэцэн-хана с нашим нойоном связывает не только любовь.

— Что же еще?

— Госпожа сообщает нашему нойону о том, что происходит, чтобы завоевать его сердце. Потому и встречаются они лишь в исключительных случаях.

— Возможно. Ханша так торопилась, что даже наряд не сменила, не надела украшений и из дома вышла крадучись. — Так строили всевозможные догадки телохранители, сидя за чашкой чая.

Вскоре после приезда в Да хурээ они услышали новость, передававшуюся под большим секретом. Богдо не велел ее разглашать, дабы не сеять смуты в народе. В России, говорят, объявилась так называемая партия красных, свергла с престола хана и образовала новое красное правительство. Это правительство предает огню религиозные святыни, уничтожает богатых и знатных, словом, творит самое мерзостное, сеющее беды и несчастья, самое греховное дело. Русские нойоны говорят, что оно как зараза липнет ко всем, сеет смуту в душе. Слушая это, Батбаяр с волнением думал: «Сбылись, видно, предсказания Тумуржава».

— Что же это такое творится на свете? — сказал Содном. — Куда деваться, если эта зараза перекинется к нам и у нас тоже начнут уничтожать святыни?

На второй день, к вечеру, когда в столицу должна была приехать княгиня Магсар, в чужой коляске возвратился Намнансурэн, усталый, осунувшийся. Торопливо переодевшись, он сел на тюфяк, пригладил волосы и стал пить чай.

«Видно, трудный был у него разговор, до сих пор никак не успокоится», — подумал Батбаяр, заметив, как дрожит чашка в руках хана.

— Госпожа прибыла?

— Нет пока, мой господин.

— Как долго они добираются! Не заболела ли в дороге?

В это время послышался шум и скрип открываемых ворот, видно, приехала княгиня Магсар, но только Батбаяр хотел выйти, как Намнансурэн его окликнул:

— Жаворонок! Подожди! — и, взглянув на тоно юрты, спросил: — Содном здесь?

— Здесь.

— Возьмите двух-трех коней из тех, что пригнали из аймака, и держите наготове где-нибудь в тихом месте. Предстоит одно дело. Только помалкивайте.

Через пять дней, как только перевалило за полночь, Намнансурэн и Батбаяр с заводным конем на поводу выехали со двора. Сопровождать господина должен был Содном, но он простудился, и пришлось ехать Батбаяру. Он слышал, как сказал, прощаясь с женой, Намнансурэн:

— Я скоро вернусь. Приближенным скажи, что я отправился на хурал к богдо. Если же прибудет гонец от богдо, скажи, что я заболел и поехал к источнику Гун-галу лечиться. — Намнансурэн достал из сундука красивый нож в серебряных ножнах с огнивом и протянул Батбаяру.

— Свой оставь. Возьми пока этот. Путнику нужен хороший нож, огниво и кресало. Вообще-то… бери насовсем!

Какой же мужчина откажется от такого подарка.

В непроглядной тьме слышно было лишь, как лаяли собаки. Было неприятно ехать, крадучись, по улицам крепко спавшего Да хурээ. Выстоянные лошади то и дело пугались, вскидывали головы, натягивая поводья.

— Мы едем с тобой на север, вверх по реке Сэлбэ. Там у Шадавлинского монастыря нас будет ждать проводник. Надеюсь, ты не боишься дальней дороги?

Батбаяр не знал, куда и зачем они едут, но смело, как и подобает настоящему мужчине, ответил:

— А чего же бояться?

— Много на свете страшных вещей. А вдруг нас схватят, что станешь делать тогда?

— Драться до последнего.

— Смотри только, не делай глупостей, как тогда по дороге в Петербург, когда человека из вагона высадил. Сначала разберись что к чему. Будут допрашивать, не сболтни лишнего. Говори одно: сопровождаешь, мол, своего господина, торговца скотом.

— Слушаюсь, светлейший! Да придаст мне силы ваша милость!

— Да что моя милость. Смилостивилось бы небо над нашим народом.

Поднимаясь вдоль берега вверх по течению Сэлбэ, они на рассвете въехали в Шадавлинскую падь, где их ждал какой-то человек на лошади. Обменявшись приветствиями, они все втроем отправились дальше. Восход солнца застал их на перевале Гунт. Спешившись, чтобы дать отдохнуть лошадям, они устроились в тени дерева и закурили. Батбаяр разглядел наконец проводника. Это был мужчина средних лет: узкое, с острым подбородком лицо — темное, почти черное. Усы начисто выщипаны, возле уха крупная родинка. Не походил он ни на простолюдина, ни на ламу. Господин называл его Цэнджавом и обсуждал с ним дела. Видно, давно знал его. Проводник, в свою очередь, с уважением относился к Намнансурэну.

— Скажите, почтенный нойон, не пристукнут нас в России красные, приняв за белых, или белые, приняв за красных? — улыбаясь, спросил Цэнджав.

— Нас не примут ни за красных, ни за белых — разве только за синих, если в России будет такой же холод, как у нас, — пошутил хан. — И тем и другим сейчас нужно мясо, поэтому будем по дороге заключать торговые сделки. А уж если суждено умереть, то умрем. Только не надо трястись от страха, заставлять свою душу умирать дважды. — Намнансурэн сел на коня. — Чем больше почестей, тем труднее таскать свое брюхо. В свое время я перелетал на коне и горы и долины, — сказал Намнансурэн, поглаживая живот.

Только сейчас Батбаяр понял, что они едут к тем самым красным, которые свергли своего хана и побросали богов в огонь. По пути горы и реки перемежались лесами, неяркие лучи весеннего солнца пригревали спину. Иногда они заезжали в аил попить горячего чаю или переночевать, но чаще, пустив коней пастись, лежали на траве, утоляя голод вареным мясом, которое везли с собой в тороках.

Цэнджав был человек бывалый. Трудно сказать, где он встретился и как подружился с Намнансурэном, но роднило их одно — тревога за судьбу родины.

— Благодаря отцу я многое повидал на свете и могу сказать, что нигде люди не живут так, как у нас, будто под перевернутым котлом, в кромешной тьме.

— А никто не задерживал тебя в пути, не допрашивал?

— Как сказать. В Да хурээ я отдал семьдесят коров русским и английским купцам, за это они снабдили меня паспортами и деньгами, так что я получил возможность преодолевать любые преграды. Вообще-то, с деньгами такому одинокому, как я, страннику, можно побывать везде.. Я без труда добрался из Петербурга до Польши. Зато, когда попал в Германию, у меня все вещи перетрясли. Напрасно старались, ведь у меня ничего не было. По пути в Индию на корабле тоже досматривали. А из Индии в Китай, по-моему, можно проехать свободно.

— Почему же ты не пожил подольше в Индии или в Китае? Почему заторопился обратно?

— В Индию я приехал, чтобы поклониться Будде и испить воды из священной Ганги, — ответил Цэнджав. — Но там стояла такая жара, что, побывав в Дели и Бомбее, я сразу же отправился дальше. А когда приехал в Китай, финансы мои были на исходе. Я посмотрел на нищих в лохмотьях и подумал: «Когда-нибудь и я стану таким же. И что мне тогда делать? Как они, попрошайничать?» Нет, не мог я там оставаться. К тому же мне было известно, что китайские фирмы перепродают за границу нашу шерсть и шкуры втридорога, я видел суда, вывозившие сырье морем… Трудно было это терпеть.