— Ну что ж, как ни надоела нам дойка, а надо идти. И так запоздали. Приходите попить кумыса, — сказала она и, обращаясь к Батбаяру, добавила: — Рук у нас не хватает, поэтому только-только жеребят от вымени отлучили и кобылиц доить начали. Но на твое счастье кумыс получился отменный.

Лхама проводила хозяйку презрительным взглядом и произнесла чуть слышно:

— Думаешь чашкой перекисшего молока завлечь.

«Ты, говорят, изменился, — думала про себя Ханда авгай, наблюдая за беседовавшими между собой Батбаяром и Дашдамбой. — Ну да, был жеребенком, стал жеребцом двухлеткой. А голодранцем так и остался. Ни одежонки справной, ни сапог. Все это выдумки нашего Дашдамбы. Заискивает перед ним, чтобы заморочить голову моей бедной девочке».

Батбаяр угостил всех привезенными борцоками, остатки поделил между младшими братьями и сестрами Лхамы. Пора было идти на дойку. Лхама с отцом вышли последними.

— Папа! Я на ночь здесь останусь, — едва слышно прошептала она, глядя в сторону.

— Конечно, конечно, — согласился Дашдамба и оглянулся на Батбаяра — рад ли? Отказать дочери он не мог. О том, что отец любил Лхаму больше остальных детей, знали все в аиле.

Два года — невелик срок, но для влюбленной, которая ждет своего желанного, они кажутся вечностью. В каждой юрте восприняли по-своему встречу молодых влюбленных после двухлетней разлуки.

«Вот и решилась судьба моего бедного мальчика. Какая же я глупая, что ни о чем не догадывалась. Ведь он еще в прошлом году писал, чтобы Лхама перешла жить в нашу юрту. Ну конечно же. Она ему и дэл сшила перед отъездом. Значит давно они любят друг друга! Вот и хорошо. Сто лет им жизни! Удивительно, за один день столько радостных событий», — думала Гэрэл, засыпая.

К Дуламхорло сон не шел. Она ворочалась в постели, вспоминала, как когда-то дождливой ночью спала, прижавшись к груди Батбаяра, и думала: «Меня он не забыл. Но придет ли? Наверняка в него эта сумасшедшая девка вцепилась».

В юрте Дашдамбы, как только дети заснули, снова начался разговор, которому не видно было конца.

— Что же мы с тобой на старости лет детям жизнь ломаем. На что ты дочь толкаешь, — прошипела Ханда и, встряхнув кувшин — есть ли там чай, попила, чтобы унять расходившееся сердце.

— Что-то я не замечал, чтобы ты вела их к счастливой, безбедной жизни. Хочешь сделать дочь ухватом для казначейского чугуна. Пусть кочергой в очаге, лишь бы в богатом доме? — Слова Дашдамбы подлили масла в огонь.

— Чем же ты думал, когда собрался отдать дочь в жены парню, у которого только и есть что тело, а из живности — вши одни.

— А ты все еще мечтаешь отдать дочь в жены этому тупому, как бык, ублюдку с черной, словно юфть, шеей и идиотской рожей, — обозлился Дашдамба…

Когда перевалило за полночь, Донров осторожно встал, оделся и, выдернув из-за притолоки кнут, вышел. Дуламхорло, заподозрив неладное, вышла вслед за ним. Заметив, что Донров идет к юрте Батбаяра, двинулась следом. Донров, подойдя к юрте, постоял, прислушиваясь, потом откинул кошму, закрывавшую вход, и, занеся для удара кнут, крикнул:

— Батбаяр, выходи.

— Сынок, ты что, — вскрикнула Дуламхорло и уцепилась за кнут. Донров обернулся. В это время из юрты выбежал босой Батбаяр. За ним, набросив дэл, вышла Лхама. Они изумленно переглянулись, Батбаяр взял Лхаму за руку и спокойно спросил:

— Что здесь происходит?

Дуламхорло и Донров молчали.

— Донров вечно буянит. То мне жить не давал, теперь тебя пришел убивать, — сказала Лхама.

Батбаяр дернул ее за руку — молчи.

— Вместе с матерью явился, — сказала Лхама. В юрте кашлянула Гэрэл. С другого конца хотона донесся кашель Дашдамбы.

На следующее утро Батбаяр оседлал коня и погнал скот на пастбище, чтобы дать Дашдамбе с Лхамой немного отдохнуть. Дожди давно не шли, трава выгорела. Пасти скот было настоящей мукой. И вот Дашдамба, которому приходилось ходить за скотом бойды каждый день от зари до зари, решил воспользоваться случаем и починить телеги, подлатать юрту.

— Недолго будет парень мне помогать. Ну, это ничего, дочери он станет хорошим мужем, настоящей опорой. Глядишь, и младшеньким моим помогут, пропасть не дадут, — бормотал Дашдамба, теребя бороденку. Утром Лхама собрала свои вещи, взяла коробочку с иголками и нитками и перенесла в юрту Батбаяра. Ханда авгай, узнав об этом, набросилась на дочь с руганью:

— Да как же ты могла, без обряда, без свадьбы…

— О какой еще свадьбе ты толкуешь? Сама ведь знаешь, что у нас для них не то что подарка, самого завалящего хадака нет, — одернул жену Дашдамба.

Донров, встречая Батбаяра, опускал глаза и сворачивал в сторону. Глядя на выражение его лица при этом, нетрудно было догадаться, что этим парням теперь не только в одном аиле, на одной земле не ужиться. Дуламхорло, стараясь сгладить впечатление от выходки сына, стала особенно предупредительна с Дашдамбой, Гэрэл и Батбаяром. Как-то утром Батбаяр пригнал табун, привязал жеребят и по старой привычке зашел в юрту бойды выпить кумыса. Донров лежал в хойморе, заложив руки за голову. Но стоило войти Батбаяру, как его будто подбросило в воздух. Он сорвал со стены ременной недоуздок и выскочил из юрты.

— Донров, — встревоженно крикнула ему вслед мать. — С ума парень сходит. И отчего у него так характер испортился? Он ведь не только с тобой, ни с кем из своих сверстников спокойно говорить не может, — сказала Дуламхорло, стараясь оправдать сына.

— Мы с Донровом с детства не ладим. А теперь он вообще видеть меня не может. Когда встречаемся — отворачивается. Видно, я в этом виноват, — отозвался Батбаяр.

— Что ты, разве дело только в тебе? Это наш банди распустился сверх всякой меры. Но ничего, вот отец приедет, выбьет из него дурь. А все из-за этой девчонки. Болтается, как коровий хвост, то туда, то сюда, а вы друг на друга коситесь. Ты ведь не знаешь: может, она тебе говорит одно, а Донрову другое.

— Предъявить какие-либо обвинения Лхаме я не могу, уверен, что она не давала повода Донрову к ней приставать, — заявил Батбаяр.

Дуламхорло звонко рассмеялась, чтобы не дать спору разгореться, и стала сбивать остуженное молоко.

— Разговор-то у тебя стал как у чиновника: «Предъявить обвинения…» Не знаю, что и сказать. Ну да ладно, хватит об этом. Попей лучше кумыса.

Батбаяр отхлебнул холодного, хорошо перебродившего кумыса и похвалил хозяйку:

— Хороший у вас кумыс. Видно, оттого, что женщина вы добродетельная.

— Вон какие научился говорить слова! — Дуламхорло кокетливо хихикнула и спросила: — А позвольте узнать, уважаемый чиновник, когда вы собираетесь отбыть на службу?

— Рад, что сумел обратить на себя ваше внимание.

— Нет, вы только посмотрите на него. А я-то думала, что ты так и уедешь, не удостоив меня даже взглядом. Жена наверняка тебя не отпускает, за подол держит. Лишний раз выйти на двор не дает.

— Если вы признали в Лхаме мою жену, мне волноваться больше нечего. Любители распускать руки теперь угомонятся, — сказал Батбаяр, допил кумыс и направился к двери.

— Надеюсь, ты пришел ко мне не только за тем, чтобы это сказать, — улыбнулась Дуламхорло, не сводя с юноши томных с поволокой глаз. Батбаяр ничего не ответил и вышел из юрты.

Предсказание Дашдамбы сбылось. На шестой день после приезда Батбаяра прискакал посыльный и вручил ему предписание срочно вернуться в канцелярию монастыря. Батбаяр знал посыльного. Усадил его, как гостя, принес кумыса и стал расспрашивать о новостях.

— Несколько дней назад из Да хурээ вернулся хан. Так что забот и хлопот сразу прибавилось, — рассказывал посыльный, прихлебывая кумыс. — У господина в столице было дел невпроворот, но он, как только услышал о том, что случилось, все бросил и прискакал в Онгинский монастырь.

— Разве он до сих пор ничего не знал? — удивился Батбаяр.

— Говорят, не знал. Ему не докладывали, не хотели тревожить, пока не выяснится подоплека этого дела. Улясутайскому амбаню тоже не докладывали, чтобы не нарушать покой в аймаке.

Поначалу хан никак не хотел верить, что его собирались отравить. Расспрашивал чиновников: «Может быть, все это нарочно подстроено, чтобы поссорить меня с братом? Не приложил ли к этому руку кто-нибудь из чужих? Пусть даже сердца у них черны от злобы, но на такое они не пошли бы». Хан приказал прекратить аресты и допросы. Не верил до тех пор, пока ему не показали копии показаний Цогтдарь и Ринчинсаша, некоторые проклятья, серебряную иглу и яд. Вот тогда он затосковал по-настоящему. Спросил только у судейских: нельзя ли помиловать названую мать и брата или хотя бы учесть его молодость при вынесении приговора и, получив отрицательный ответ, заперся у себя в орго и несколько дней не показывался. Даже плакал, говорят. Приближенные боялись оставлять его одного. Кто только к нему ни приходил: высшие ламы, настоятели монастырей, как-то раз даже хамба лама пожаловал, — все уговаривали его взять себя в руки. Уговорили наконец. Со вчерашнего дня хан за дела принялся. Рассказывают, что Дагвадоной еще несколько месяцев назад его исподволь готовить начал. Прискакал как-то раз к нему в Да хурээ и говорит: «Тот, на ком лежит забота о государстве, должен быть крепким, как стальная броня, способным осознать и принять истинное положение вещей. Лишь тогда он сможет снискать уважение народа. Чтобы отличить правду от лжи, надо быть беспощадным к провинившемуся, будь он родственником, даже братом». А на днях, когда хан совсем пал духом, прискакал Смурый к нему в орго и высказал напрямик все, что думал.

— Не пристало правителю аймака хандрить, словно старуха, которая не отходит от молитвенного барабана. Вспомните, что говорил о вас Далай-лама: «Это настоящий политик». Никогда не будет прочной власть там, где снисходительны к противникам государственных устоев. Укрепить ее могут лишь люди бдительные, чуждые человеческих слабостей. Трудно поверить, что вы этого не понимаете.