— Ваш слуга внимает каждому слову.

— Только смотри, жену наряжай, а о матери не забывай. Нет большего позора для мужчины, чем бросить мать.

— Как можно, господин! О матери и о жене заботится Дашдамба-гуай, оберегает их.

— Твой тесть, что ли? Это он, видно, тебя уму-разуму учил, — заметил нойон.

Подозрительных по дороге в падь не встретилось, они поднялись вверх по склону горы и подъехали к опушке леса.

— Спокойно ли добрались? — спросил поджидавший их телохранитель. — Кто-то из нойонов уже прибыл. Свежие следы коней видел, — доложил он хану. — Я здесь останусь, посмотрю, что да как, а ты, как привяжешь коней, от господина ни на шаг. Соберутся ханы всех четырех халхаских аймаков[43], так что будь осторожен. Всякое может случиться. С господина глаз не спускай, — наставлял телохранитель Батбаяра.

Тропинка вилась вверх по длинной пади, меж густыми зарослями и отвесной скалистой стеной. Ехали долго, пока Намнансурэн не заметил на одной из скал полустершийся знак, — лошадиную голову.

— Место сбора здесь, — сказал он и повернул коня к лесу.

На опушке, заросшей густым молодым подлеском, в куще зеленых кедров, сидели двое мужчин подле своих лошадей. Намнансурэн спешился, отдал повод Батбаяру и, подойдя к мужчине, который в своем старом желтом дэле походил на ламу, но держал в зубах трубку из дорогого камня, поклонился.

— Давно ли ждете, уважаемый хан?

Вскоре по тропинке проехали парами еще четыре всадника. Намнансурэн вместе с ламой, курившим трубку, встретил их поклонами. Нетрудно было заметить, что все особенно почтительны к тушэту-хану, пожилому человеку с темным, чуть тронутым оспой лицом. Одет он был в старый дэл, в руках держал кнут и походил скорее на чабана.

«Так это и есть наши ханы, слава о которых гремит по всей Халхе? — подумал юноша. — Они ничем не отличаются от обычных, забитых нуждой аратов; даже встретиться друг с другом открыто не смеют. Да и в осанке никакого величия нет».

Когда ханы расселись у подножия огромного кедра и приближенный тушэту-хана разлил по чашам кумыс, Намнансурэн встал, вынул из-за пазухи хадак и, развернув его, поднял на вытянутых руках.

— Великие, многоуважаемые ханы! Этот ерол я провозглашаю во славу того пира, на который мы соберемся в час, когда вся полнота власти перейдет в наши руки и станем мы истинными хозяевами своей страны. За то, чтобы вы, покрытые неувядаемой славой, умудренные опытом величайшие и знатнейшие мужи наши, свой разум, несокрушимую мощь, неистощимое мужество и терпение свое воссоединили ради этого великого свершения.

Ханы встали.

— Да сбудется это прекрасное благопожелание! — торжественно провозгласили они.

— Хоть мы и не хозяева в своем собственном доме и не можем воспользоваться правом приглашать и ездить друг к другу в гости, а вынуждены прятаться по лесам, словно беглые преступники, но погода сегодня славная, а это значит, что задуманное нами дело благословило само небо и нас ждет успех, — сказал тушэту-хан.

— Право распоряжаться в этой, пожалованной нам всемогущим Небом стране принадлежит только нам, — торопливо, не желая отставать от остальных, заявил цэцэн-хан.

— Я полностью согласен с вашими пожеланиями, великие ханы. Мы должны выразить нашу глубочайшую признательность сайн-нойон-хану за то, что он изыскал возможность устроить эту встречу и собрал нас здесь, — сказал дзасакту-хан.

— Это верно, — склонили в знак согласия головы ханы.

«Оказывается, это наш господин придумал собрать их здесь», — с гордостью подумал стоявший неподалеку за деревом Батбаяр.

— Нет больше сил терпеть. Поборам конца не видно. И подати, и долги, и штрафы, и налоги на содержание уртонных ямов, в пользу маньчжурского хана… А у нас даже нет права иски и жалобы разбирать, — возмущались ханы.

— У меня в аймаке, по указу амбаня, отрезали лучшие выпасы под посев зерна. Араты за голову хватаются, а я молчу. Что тут скажешь, — помрачнев, жаловался дзасакту-хан.

— До чего доходит подозрительность китайских властей. Отправил я в Маймачэн[44] своих людей, чтобы купили у русских купцов для жены материю на дэлы, — так маньчжурские таможенные солдаты раздели их догола, а мне потом прислали бумагу о том, что учинили им обыск и что все торговые сделки непременно нужно регистрировать в таможне. Чего уж там говорить о жалобах аратов, — сказал цэцэн-хан.

Зашла речь об отделении от маньчжурской империи и создании своего монгольского государства. Ханы спорили, временами весело смеялись; договорились в случае войны обращаться за оружием к России и Японии, а пока собирать войска. В Россию отправить посла, в министерство внешних сношений ноту маньчжурам и созвать съезд монгольских владетельных князей, но главное — немедленно выслать из Да хурээ амбаня — внешне очень любезного, который наводнил всю страну соглядатаями, готовыми при первом же удобном случае воткнуть нож в спину.

— Ханы мои, — сказал, поднимаясь, Намнансурэн. — Я, как и вы, чрезвычайно рад, что наши мнения сходятся по всем вопросам. Но наше великое дело обречено на неудачу, если кто-то один его не возглавит. Не только в стране, даже в аиле, чтобы он процветал, должен быть один хозяин.

— Правильно! Поэтому прежде всего надо выбрать главу государства, — подал голос цэцэн-хан.

— Да будет так! В монархиях во главе государства стоят императоры и короли, в некоторых развитых странах — республиках, провозглашенный волею большинства президент. Но может быть, нам, согласно давним традициям, возвести на престол наиболее почитаемого хана? — предложил Намнансурэн.

Ханы закивали головами в знак согласия и погрузились в раздумье…

— В Халхе нас, ханов, четверо, значит, кто-то из нас и должен занять престол, — прервал тягостное молчание цэцэн-хан.

— Согласен, но при одном условии, — заявил дзасакту-хан. — Традицию придется нарушить. Время трудное, решается вопрос, быть или не быть монгольскому государству. — Дзасакту-хан вытер рукавом пот и, закурив трубку, продолжал: — Я, ничтожный, думаю, что мы должны избрать самого родовитого и почитаемого человека, угодного небу и всем нам, наделенного мудростью и хладнокровием дальновидного политика, способного возглавить сие чрезвычайно сложное дело. Таков тушэту-хан. Однако бремя власти для него, учитывая преклонный возраст и слабое здоровье, может оказаться непосильным, он, я полагаю, и сам так думает. Если бы мне, к примеру, предложили занять престол, я счел бы это шуткой. — Голос дзасакту-хана набирал силу, звенел: — Каждому ясно, что главой государства должен стать человек молодой, энергичный, обладающий острым умом и дипломатическими способностями, а если наступит грозный час — мужественный и решительный. Так почему бы нам не возвести на престол сайн-нойон-хана Намнансурэна?

Ханы помрачнели, призадумались. Склонили головы.

— Я преклоняюсь перед вашей мудростью.

— Сайн-нойон-хан удачлив. Может быть, так и поступим?

— Согласен с вами, уважаемые ханы. Далай-лама весьма благосклонно относится к Намнансурэну.

«Наш господин будет великим ханом», — ликовал в душе Батбаяр, не сводя глаз с Намнансурэна. А Намнансурэн порозовел, устремил взгляд на отвесные скалы горных вершин и негромко сказал:

— Уважаемые ханы! Простите меня, ничтожного. Я тронут и весьма польщен предложением дзасакту-хана, но привык трезво оценивать свои возможности и потому должен его отклонить. Поверьте, я не лицемерю, подобно маньчжурским нойонам, когда, отказываясь, они радуются в душе и молят небо, чтобы их отказ не был принят…

— Намнансурэн, ты не смеешь так говорить, — оборвал его дзасакту-хан. Цэцэн-хан повертел в руках драгоценную табакерку, отправил в нос щепоть табаку и улыбнулся.

— Уважаемый Намнансурэн! Вы, кажется, не сказали, что трон для вас высоковат, а сетуете, что шапка великого хана — чересчур тяжела. Но этим вы просто пытаетесь обезопасить себя на крайний случай. Не будет по-вашему.

— Извольте выслушать меня, уважаемые ханы. Дело тут не во мне. Каждый из нас может занять ханский престол, но не ошибусь, если скажу, что через некоторое время вам станет неугоден любой, кто его занял. Время сейчас и в самом деле напряженное, иначе зачем мы избрали бы местом встречи лесную чащу. Но кто может поручиться за то, что не будет еще труднее, что пожар войны не коснется наших юрт.

Ханы задумчиво внимали негромкому, спокойному голосу Намнансурэна.

— Предположим, вы провозгласите меня великим ханом. Уверены ли вы, что среди ваших подданных — владетельных нойонов — не найдется недовольных? Из летописи нашего государства можно извлечь немало поучительных уроков. Многие ханы, пытаясь возвыситься друг над другом, захватить как можно больше подданных и пользоваться неограниченной властью, враждовали между собой и легко становились добычей для тигра. Кончалось это тем, что они преклоняли колена перед небесно-голубыми драконами на императорских стягах. Представляю, как радовались маньчжуры при каждой новой распре наших предков. И к чему мы пришли? Стая шакалов превратила нашу страну в свое логово — шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на них!

Ханы слушали Намнансурэна, попыхивали трубками и все больше мрачнели.

— Уважаемые ханы! Прошу снисхождения за то, что утомил вас своими речами. Итак, необходимо избрать главой государства человека, за которым в этот трудный час пойдут все: нойоны и крепостные, ламы и миряне, богатые и бедные. Полагаю, что в настоящее время такого человека среди нас нет… Но почему бы не провозгласить великим ханом всеми почитаемого главу нашей религии — богдо-гэгэна? Правда, Джебзундамба — человек без роду без племени и даже не монгол, но сделали же мы его святым хутухтой за свои собственные деньги!