ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ГЛАВЫ ГОСУДАРСТВА

Ночью выпал иней, как бы предупреждая, что скоро закружат, засвистят снежные вихри и земля оденется в белый наряд. Школяры, принятые в «школу канцелярских бумаг», каждый день упражнялись в составлении различных документов — с подорожных до прошений на высочайшее имя. Почти все они еще до школы служили в канцеляриях хошунов, при сомонных занги, и любой разбирался в хитростях составления документов ничуть не хуже Батбаяра. Только сейчас Батбаяр понял, каким подспорьем в учебе станет для него бесконечное сидение в канцелярии и переписывание бесчисленных документов и бумаг. Школярам преподавали также маньчжурский язык, кодекс законов Поднебесной, а время от времени, ранним утром, когда на улицах еще не появлялись ни прохожие, ни зеваки, на занятия приходил седой сухонький старичок с тонким, прозрачным лицом — Дагдан тайджи. По рекомендации ханского учителя он преподавал не совсем обычный предмет — «Историю монгольского государства». Был старичок каким-то ветхим, носил очки и ходил, опираясь на шестигранную клюку.

— Эх-хэ-хэ, дети мои, читайте побольше. На моем попечении сокровищница хана. А там книги в нескольких комнатах под самый потолок. Берите любую, на свой вкус. Эх-хэ-хэ, а сколько интересных, удивительных книг! Вот они — ключи от сокровищницы, — бормотал тайджи, показывая огромную, казавшуюся непомерно тяжелой для худой старческой руки связку ключей. Говорят: «Пища для плоти — на один день, духовная пища — на тысячу». Это правда, дети мои, правда!

После занятий кто-нибудь из школяров, подражая учителю, трясся всем телом и, едва ворочая языком, повторял его слова, а остальные так и покатывались со смеху. Однажды учитель вошел и, прислушиваясь к звукам шагов, доносившимся с улицы, негромко заговорил:

— Многие монгольские ханы бились между собой за новые земли, богатства, крепостных и в бесконечных войнах истощили силы страны. Государство, где нет мира и согласия, не может противостоять чужеземцам. Так, за мелочными обидами, в погоне за легкой наживой, не заметили, как сами стали добычей маньчжуров. Маньчжурский император, глядя, как ссорятся монгольские ханы, от радости себя по ляжкам хлопал. Кого подарками, кого женщинами прельщал, на свою сторону перетягивал, сеял раздоры, натравливал князей друг на друга, пока не завладел всей Монголией. Эту науку маньчжурские нойоны прекрасно знают. Вам же наказ на будущее. Старайтесь жить в мире и согласии, чтобы не стать поживой для других.

«А эти проклятия и яд, которым «Конченные» хотели отравить господина? Может, все это тоже дело рук маньчжурского хана?» — подумал Батбаяр.

— В наших местах есть камень, на котором выбиты очень верные слова:

Эти слова вы должны всегда помнить.

На Батбаяра речь учителя произвела неизгладимое впечатление.

Прошла зима, отшумели весенние пыльные бури. Потянулись с криком стаи перелетных птиц. Прошел первый дождь, отсверкали первые молнии, и школяры, выслушав последние наставления и напутствия багшей и чиновников, разошлись. Парни из незнатных семей торопливо увязали вещи и разъехались по своим хошунам. Грустно расставаться с товарищами, если вместе с ними дрожал в дырявой юрте в зимнюю стужу, голодал, делился радостью и горем. Батбаяру даже показалось, что вдруг исчезли и его лучшие надежды. Батбаяр всей душой стремился в родной дом, к матери и любимой.

Попросить бы Соднома или Дагвадоноя, чтобы отпустили. Но они уехали к хану в Да хурээ. Сердце щемило при мысли о Лхаме. «Как там она? Помнит ли меня, не стала ли невесткой бойды?» Но Батбаяру велено было остаться в канцелярии джасы помощником писаря. Юноша растерялся. Где же он будет жить, на какие средства? И Батбаяр отправился в казначейство к Аюуру бойде. Большеголовый казначей встретил юношу приветливо, похвалил:

— Ну, какой же ты у нас молодец! Я понимаю, как ты соскучился по дому. Поезжай, поезжай прямо сейчас. Я обо всем доложу чиновникам канцелярии и похлопочу о твоем отпуске, — пообещал Аюур, и глаза его под вислыми припухшими веками хитро блеснули. Он насыпал юноше полный подол борцоков и посулил ему лошадь. Батбаяру невдомек было, что Аюур бойда так раздобрился, потому что задумал опорочить Батбаяра: «Парню служба в канцелярии не по душе. Старался я его удержать, но не смог». После этого Батбаяра уберут из канцелярии как «нерадивого и распущенного».

И вот в один из дней первого летнего месяца, когда воздух напоен ароматом свежей зелени, Батбаяр оседлал кобылицу, приторочил мешок с борцоками и, оставив позади перевал Хангайского хребта, поскакал домой. Вскоре чиновники джасы спохватились и разослали людей по всему монастырю, с приказом немедленно найти. Узнав, что Батбаяр самовольно уехал домой, мэйрэн рассвирепел и собрался было отдать приказ послать за ним гонцов, силой привезти назад и, наказав восемьюдесятью ударами кнута, поставить на службу с лишением денежного вознаграждения за три месяца работы. Но в это время к нему пожаловал Дагдан тайджи. Узнав, что ходят разговоры, будто Батбаяр сбежал, Дагдан сказал:

— С виду парень этот и в самом деле отчаянный, взгляд у него дерзкий. Но сбежать он никак не мог. Он вчера был у меня, сказал, что Аюур-гуай разрешил ему съездить домой, и взял почитать «Жизнеописание Саран хохо». Любит читать парень.

— Этот твой дзолик уехал, ни у кого не спросившись, стало быть, сбежал, — кипел гневом мэйрэн.

— Не может того быть. Аюур его отпустил.

— Какое отношение имеет этот вислобрюхий Аюур к делам канцелярии?

— Как же, наслышаны. Молодая жена вертит Аюуром как хочет. На голову ему села. А Батбаяр покладистый, отказать не может, вот Аюур и схитрил, отправил его жене в услужение, чтобы госпожой себя чувствовала. А может, чтобы ее потешил. Кто знает? От Аюура чего угодно ждать можно, — сказал Дагдан тайджи, стараясь поумерить гнев чиновника.

Когда Батбаяр подъехал к Хоргой хурмын хормой, над долиной повисла синяя дымка, в лесу куковала кукушка. Он вдохнул аромат разнотравья в родной стороне и почувствовал, как защемило сердце, будто он при свете полной луны обнял дорогую его сердцу Лхаму. На старом летнике все так же стояли три юрты и ветхий сарай. Он заметил их еще издалека, и сердце забилось быстрее. Подъехав к хотону, спешился у своей юрты, но его никто не встретил. Гэрэл, собиравшая хворост на опушке леса, увидев сына, бросила вязанку и со всех ног побежала к нему. Обняла, погладила его лицо. От нежданной радости она едва стояла на ногах. Вошли в юрту. В ней все было как и два года назад, не прибавилось ни одной новой вещи, но какой родной и прекрасной она показалась юноше.

— Я жила хорошо, за это время даже не простыла ни разу — хвала добродетели наших хозяев. Ты молодец, сынок, что приехал. Сейчас и молоко есть, и еды хватает. Ты больше не уедешь? Сто лет жизни тебе. — Гэрэл положила в тарелку пенки, сварила чай, щедро сдобрила его молоком. Батбаяр объяснил матери, почему должен жить в монастыре, и сказал, что не знает, сколько времени сможет побыть дома.

— Пока тебя не было, жена бойды не оставляла меня своими заботами. Прошлым летом нескольких баранов забили, так она овчины мне отдала. Выделай и сшей себе дэл, говорит. Корову трехлетку, трех коз доить разрешила. По весне, когда с едой совсем плохо было, полрубца, творогу принесла, — хвалила Гэрэл хозяйку.

К закату пригнала отару Лхама, вернулся Дашдамба, который присматривал за яловыми коровами, и все жители аила, кроме Донрова, собрались у Батбаяра. Дуламхорло не стала ждать, когда Батбаяр явится к ней, сама пришла в его бедную юрту и села на кровать Гэрэл. Всех интересовали новости из монастырской джасы.

«А это правда, будто на гребне хребта появляется хромая свинья с железным топором на спине и каждый раз залезает под пол ханского орго, а у дверей ханского дворца по вечерам, как стемнеет, плачут младенцы и зовут к себе отца и мать? А правда, что хан из-за проклятий заболел, без памяти упал за таган, но приехали ламы, отслужили службу, совершили обряд изгнания нечистой силы и спасли его от смерти?»

Батбаяра разбирал смех. «До чего же быстро разносятся самые нелепые слухи! Кто же это их сочиняет?» Батбаяр рассказал лишь о том, что видел сам. Остерегался: «Наговоришь им всякой всячины, а потом обвинят в распространении лживых слухов да еще впутают в это дело с проклятиями». Но когда Батбаяр рассказал, что из Эрдэнэ зуу приехали трое лам, побегали с очиром, убили водяную свинку, а на месте совершения обряда осталась крышка от ящика, в котором привезли свинку и обрывок бечевки, Гэрэл и Дуламхорло замахали на него руками.

— Говорить такое о ламах — грех. Смотри, беду накличешь.

Дашдамба негодующе рассмеялся:

— Чего там — грех? Это на них похоже. А наша Дуламхорло зуугинским ламам жемчужные подвески оставила и стала еще больше молиться. В этом году уздечку, отделанную серебром, поднесла. Только про это почему-то молчит. Видно, считает, что так и надо.

Дуламхорло покраснела, несколько раз порывалась что-то сказать, даже рот раскрывала, и наконец выдавила через силу:

— Вечно Дашдамба-гуай насмехается надо мной.

Эта женщина, такая же беззастенчивая, как любой мужчина, при одной мысли, что Батбаяр может подумать: «Совсем потеряла голову из-за того красноносого ламы», не помнила себя от стыда. Дуламхорло хотела пригласить Батбаяра зайти вечером, выпить чаю, ради этого и явилась, но боялась уронить свое достоинство. Она сидела, смеялась вместе со всеми, хотя больше всего ей хотелось выскочить вон из юрты.

«Помните, тогда в Эрдэнэ зуу вечером приходил ваш друг, мордастый такой лама? Все шутил. Это он бегал в монастыре с очиром и свинью убил», — хотел сказать Батбаяр, но заметив, как переживает Дуламхорло, подумал: «Зачем ее лишний раз в краску вгонять». Дашдамба принес из дома кувшин с водкой, разлил по чашкам, Гэрэл снова сварила чай. Лхама, заметив, в каком смешном положении оказалась Дуламхорло, кусала губы, чтобы не рассмеяться. Она сразу догадалась, зачем пожаловала жена бойды, и торжествовала. В юрте было шумно: говорили все сразу, перебивая друг друга, и лишь Батбаяр скупо ронял слова, как и положено настоящему мужчине. Жители аила удивлялись — как изменился он за эти два года! Слегка похудел. Дуламхорло не сводила глаз со смуглого, спокойного лица Батбаяра, о чем-то думала и вздыхала.