«Просто так брат не убьет брата! Значит, были какие-то обстоятельства, мешающие им жить на одной земле. Но какие?» — юноша терялся в догадках.

— Как поступил бы сам хан, будь он здесь? — вслух размышляли одни.

— А дозволил бы Розовый нойон с такой жестокостью расправиться с его родственником, — сомневались другие.

Пересказывали слова Дагвадоноя:

— До поры до времени хан не должен знать, что младший брат собирался убить своего старшего брата. Это дело особой важности, в нем замешано немало людей.

Солнце еще припекало по-летнему, но желтела трава, все хмельнее становился кумыс, собирались в стаи перелетные птицы. В один из таких жарких осенних дней в полутора десятках юрт аймачной канцелярии поднялся переполох.

Мэйрэн, сидевший в канцелярии, увидел, что к дверям главного орго подкатила двуколка с зеленым шелковым верхом, в сопровождении четырех всадников. Мэйрэн надел шапку с жинсом и, прихватив десяток стражников, отправился навстречу.

Из коляски вышел князь, стройный, высокий, в полном парадном одеянии; белолицый, со спокойным, мягким взглядом, он очень походил на хана. За ним с трудом вылезла сильно располневшая, с огромным вислым брюхом, седая женщина в парчовом хантазе поверх оранжевого шелкового дэла.

Князь, увидев, что подошедший к ним чиновник протягивает хадак, вывернутый наизнанку, переменился в лице, куда девалась его величавость! Два стражника подскочили к нему и сноровисто скрутили руки хадаком. Гун не сопротивлялся, только взглянул на мать.

— Вы не имеете права трогать его! — багровея, крикнула толстая авхай. — Сам император пожаловал ему звание гуна.

— Вяжите эту… — гордо подбоченясь, рявкнул мэйрэн. Стражники завели Мудрейшей руки за спину и связали. Авхай задыхалась от гнева.

— Мне сказали, что Намнансурэн хотел нас видеть. Где же он? Обманули, ландарамы!́[34] — в глазах авхай горела злоба.

— Кто ландарам — нам известно. И не вопи у входа в канцелярию хана, — заорал в ответ мэйрэн.

— Где ваш хан? Пусть выйдет. Я хочу встретиться с ним! — продолжала кричать авхай.

— А как ты посмотришь ему в глаза? — спросил мэйрэн. Мудрейшая не нашлась, что ответить, только открыла рот. Гнев ее поутих.

— Шапку гуна отнесите в орго. Этих увести. Посадить в разные ямы, — приказал мэйрэн тюремщикам. Один из телохранителей метнулся к гуну, сорвал с него бархатную шапку с коралловым жинсом и павлиньим пером, и Батбаяру показалось, будто с вершины высокого зеленого кедра сорвали и сбросили вниз единственную шишку. Большие глаза гуна под густыми бровями забегали, влажно блеснули. Он стоял не двигаясь, с таким видом, словно просил пощады. Толстая авхай посмотрела ему в глаза:

— Сын мой, помни, чье имя ты носишь, не унижайся, не преклоняй колен перед ними. Придет время, и мы встретимся с Улясутайским амбанем, — сказала она и пошла к тюремному хашану.

Гун заплетающимися ногами шел за ней. Батбаяр видел, как с молодого князя с красивым гордым лицом сорвали шапку с жинсом, но жалости к нему почему-то не испытывал. Заметив стоявшего неподалеку Соднома, побежал к нему.

— Ну что, «Конченных» видел? — спросил Содном.

— Видел. А кто это?

— Как кто? Младший брат хана — гун Ринчинсаш и его мать — Цогтдарь авхай.

— Что они сделали?

— Эта авхай несколько лет тайно готовила убийство нашего господина, чтобы вместо него ханом сделать гуна.

— Ну и дела! А зачем их сюда привезли?

Содном отошел в сторонку и сел на траву.

— Тут все не так просто. К ним послали человека сообщить, что хан вернулся из Да хурээ и хочет видеть их по срочному делу. Если бы попытались арестовать их дома, могли возникнуть осложнения — стоило им только кликнуть холопов. А главное — остерегались побега. Если бы они добрались до Пекина или к Улясутайскому амбаню и представили дело так, что наш хан ни во что не ставит указы императора Поднебесной — маньчжурского хана, вынашивает противные его воле замыслы, а они решили принять меры к его усмирению, не поздоровилось бы ни хану нашему, ни чиновникам, ни всему аймаку. Наш Смурый это учел и посоветовал чиновникам привезти их сюда.

— А почему они поднесли ему хадак, вывернутый наизнанку, и этим хадаком его связали? — не отставал Батбаяр.

— Как же иначе? Ринчинсаш — гун. Его мать — младшая жена хана Тогс-Очира. К ней никто, кроме чиновников хана, не смеет прикасаться да и то с положенными почестями, — объяснил Содном.

«Просто удивительно, как наши вельможи губят друг друга. С оказанием положенных почестей! Воистину пожар в небе! Какая странная и страшная судьба! Как ни прячь рог в мешок, а все равно торчать будет», — думал Батбаяр.

Через несколько дней он узнал, что толстая авхай в заключении сильно исхудала. Отказывается от пищи, которую ей приносят.

— Показывает толстое золотое кольцо на пальце и говорит: «Если принесете две-три чашки простокваши из овечьего молока, это кольцо ваше», — рассказывали тюремщики.

— Как же это? — изумился Батбаяр. — Я слышал, что, если в сыром, холодном месте поесть простокваши из овечьего молока, живо на тот свет угодишь.

Несколько дней подряд в монастыре не утихали барабаны, звенели литавры. Из разных мест привозили проклятия, зарытые Балбаром, и в каждом храме служили молебен, чтобы отвести вызванные ими бедствия и напасти. Делали человечков из теста, сажали в железные котлы и выносили на четыре стороны света, после чего совершали обряд изгнания нечистой силы, разводили костер, его черный дым поднимался до самого неба, стреляли из ружей. Батбаяр с интересом наблюдал за всем этим, только не понимал, какие собственно «бедствия и напасти» надо отвести и каким образом. В это время поползли разные слухи. Будто по реке Чулутайн ходит железный бык, навьюченный железной ступой, пестиком, топором и пилой. Волк о двух головах ехал по гребню Арц богдо на антилопе, а сам качался будто пьяный. Лежал на берегу реки Онги зверь — не собака, не жеребенок, копыта чугунные, морда медная, длиной больше локтя, сам весь мокрый, а как только начался обряд изгнания нечистой силы, превратился в кучу горелой шерсти. Кто и когда это видел — неизвестно, но люди жили в постоянном страхе, стали подозрительны. В народе говорили, что все это «ожившие проклятия» Балбара. Чиновники в сопровождении стражников и лам разъехались в разные стороны, чтобы расспросить людей, и канцелярия опустела. Однажды чиновник, оставшийся в канцелярском орго, позвал Соднома и Батбаяра, велел им снарядиться и немедля привезти жену гуна Ринчинсаша. На Соднома выбор пал потому, что он несколько раз сопровождал туда господина и знал тамошних жителей.

Ехали, ведя на поводу заводных лошадей: до Онцын сужи, где в это время была ставка гуна Ринчинсаша, путь был неблизкий. Если попадался аил, заезжали выпить чашку густого, пенистого кумыса и скакали дальше. Батбаяр блаженствовал: мчаться, пригибаясь к гриве коня — это ли не наслаждение для мужчины! В приподнятом настроении был и Содном. От нескольких глотков молочной водки, которой угощали в аилах, он слегка захмелел и говорил без умолку.

Возле колодца уртона Хар нудэн сделали привал — напоили лошадей, порыжевших от пыли, прилегли на лужайке отдохнуть. Пока отдыхали, Содном рассказал Батбаяру историю, однажды случившуюся в этих местах.

— Был я тогда моложе тебя, а на этот уртон приехал по чрезвычайно важному делу. В то время в степи Хар нудэн было очень много лошадей. Я приехал и все табуны угнал к реке Аргуйн.

— Зачем же вам было гнать отсюда чужих лошадей?

— Случилось это весной в год синего дракона[35]. В Да хурээ ждали Далай-ламу. Народу собралось видимо-невидимо. Толпа даже ночью не расходилась. Пошел тогда всего восьмой год с той поры, как наш Розовый нойон стал ханом. Да и Смурый был помоложе. Ну так вот, вызвали меня как-то в канцелярию и сказали: «Будешь сопровождать Дагдан тайджи. Скакать вам без отдыха, днем и ночью, пока не доберетесь до уртона Хар нудэн. Всех, кто живет при этом и в четырех следующих за ним уртонах, заставите откочевать. Если где-то людей окажется мало и они не смогут откочевать, сделаете так, чтобы рядом с уртоном не осталось ни одной лошади, верблюда или быка, а в юртах ни одного мужчины. Оставшимся втолкуйте, чтобы князю, который поедет из Пекина, говорили одно и то же: «Скот потеряли во время бури, разразившейся накануне, и мужчины отправились на поиски». Хорошо бы еще разбросать останки павшего скота вдоль дороги, по которой тот нойон поедет.

И поскакали мы с тайджи вот как сейчас с тобой. Но в тот раз я сопровождал, а сейчас меня сопровождают, — пошутил телохранитель.

— С Дагдан-гуаем мы были давно знакомы. Человек спокойный и сдержанный, он больше всего любил сидеть над сутрами. Хоть и тайджи, а крепостных не имел, ничего не имел, кроме звания. Потому и не заносился, не важничал передо мной, а времена трудные, как же было не сыграть на его знатности и не опрокинуть в аилах чашку-другую, чтобы промочить горло. Как только мы выехали, Дагдан тайджи сказал:

— Я буду изображать крупного князя. На уртонах можешь говорить, что захочешь, дело твое, только не упоминай наших имен или званий. Не то мы можем предстать перед императорским министерством как главные виновники, и на нас падет вся тяжесть наказания.

Я тогда толком ничего не знал, только слышал кое-что краем уха. Так мы и проехали по всем уртонам, ни разу не назвав себя. И хоть бы кто-нибудь спросил наши титулы или имена; что ни скажем — кланяются и говорят: «слушаемся». Ох уж наши худонские! Простодушны, чистосердечны, доверчивы сверх меры. За кого они нас приняли, бедняги? Три уртона мы заставили ночью откочевать, скот велели отогнать подальше и поехали назад. Вот и получилось, что до нашего приезда здесь было несколько тысяч лошадей, а после отъезда не осталось ни одной, — сказал Содном, весело хохотнул и, приподнявшись, окинул взглядом просторную долину. По ней, казалось, бежали белые волны — это метелки ковыля покачивались на ветру.